Что-то произошло. Точнее, что-то в нём напряглось в непонимании, но тут же и отпустило, оставив, однако, в душе странную тягость. Что? Альбино несколько минут молча озирал комнату, свечу, гитару. Перед глазами смутно мелькнули деревянные подмостки сцены в Ашано, куча соломы, пьяный Франческо… Он, Альбино, тогда тоже поднял эту гитару, помогая перетащить пьяного Фантони в павильон торговца пастилой. Но… Альбино взял инструмент за гриф и взвесил его на руке. Гитара не весила и трех фунтов, была почти невесома. Монах сел у стола и уставился на инструмент. Он помнил, что в Ашано гитара Фантони показалась ему очень тяжелой, она весила не менее десяти фунтов. Он ещё удивился, как она тяжела… Альбино раскрыл застежки чехла, вынул гитару, снова взвесил на руке, оглядел колки, гриф, корпус, струны. Это был дорогой, на совесть сделанный инструмент, но откуда в нём мог взяться такой вес? Альбино в недоумении взял чехол. Кожа, нежная, бархатистая, приятно ласкала ладонь. А это что? Чехол, к изумлению монаха, не гнулся, а там, где он расширялся в корпус, кожа удваивалась, становилась грубее. Поднеся чехол к свету, Альбино вздохнул. Удвоенное место в чехле было мехом для вина, изнутри были нашиты несколько странных складок, в одной из них он с удивлением нашёл… луковицу, а не гнулся чехол просто потому, что от основания до грифа был ножнами, и отодвинув незаметный клапан, монах извлек из него стальной клинок рапиры.
Мысли в нём остановились, только пальцы осторожно касались холодного металла.
- Оставьте её, Альбино. Порежетесь.
Глава ХVII. Исповедь палача
На пороге комнаты стоял Франческо Фантони. Он забрал из рук монаха клинок и вернул его на место. Свеча, догорев, последний раз полыхнула и погасла. В чернеющей за окном ночи проступила круглая, как золотой венецианский цехин, луна. Альбино закрыл лицо руками, словно пытаясь отстранить от себя жуткую догадку, закрыться от нее, остаться в сладком, пусть и лживом неведении. Потом поднял глаза на Франческо, казавшегося в лунном свете почти призраком.
- Я правильно понял? - в голосе Альбино была та тоска, что терзает обычно сердце приговоренного к смерти.
Из тона Фантони исчезли гаерские нотки, голос зазвучал ниже и глуше.
- Смотря что вы поняли…
- Вы - убийца? Гибель Турамини, Миньявелли, Ланди, Грифоли, Донати, Монтичано, Сильвестри - это ваших рук дело? Баркальи - на вашей совести?
К его изумлению, голос Фантони искрился весельем.
- А если допустить, что да? Донесёте? - Он вынул новую свечу и чиркнул клинком кинжала по огниву. Сгустившаяся по углам тьма отодвинулась, отступила в углы.
- Франческо, - в голосе Альбино проступили слезы, - что вы сделали со своей душой?
- То же самое, что вы со своей, Аньелло, - Фантони снова гаерствовал и фанфаронил, - деяние наша вера приравнивает к помыслу, и если допустить, что вы хотели убить этих людей, а я это сделал, то мы будем в аду вариться в одном котле, мессир Буонаромеи.
Альбино изумился и на минуту смутился.
- Вы знаете меня?
Фантони издевательски усмехнулся.
- Я заподозрил это в ту минуту, когда впервые увидел вас в гостях у моей дорогой матушки, ну, а когда узнал, что вы привезли письмо от моего братца Гауденция, тут и сомнения все отпали.
Альбино лихорадочно размышлял, но ничего не понял.
- Но как? Почему?
- Потому что у вас красивые глаза, мессир Буонаромеи, - глумливо проговорил Франческо, - и они пребольно резанули мне душу. У вас глаза моей наречённой Джиневры Буонаромеи, а она говорила, что у нее, кроме Маттео и Томазо, есть ещё один братец - Аньелло, который спасается в монастыре Сант`Антимо, где, как вам известно, пребывает и мой дорогой единокровный и единоутробный братец Джильберто. Как же тут не догадаться-то было? - снова бросил он с издевкой, - но честно говоря, я несколько дней просто понять не мог: неужто этот ягненочек явился сюда вершить вендетту? - Фантони едва не хохотал. - Вы сами-то вправду, что ли, верили, что способны убить?
Альбино молча, закусив губу, смотрел на Фантони. Ему и в голову не приходило, что его давно раскусили, он совсем не предполагал этого и даже не знал, что у Джиневры был жених. Да, его глаза походили на глаза сестры, но всё же… Франческо же язвительно продолжал:
- Однако раз уж вы замыслили месть, то в чём упрекаете меня? Неужто вы и вправду предполагали, что Господь, исключительно для вашего удовольствия и для того, чтобы вам не обагрить рук кровью, чудом расправится с семью подлецами?
По щекам Альбино заструились слезы, обжигающие глаза, двоящие и размывающие фигуру Фантони. Мысль о том, что этот, столь нравящийся ему человек взвалил на свои плечи такую страшную, невыносимую для души тяготу, убивала его. Он только и смог, что спросить, точнее, жалобно пробормотать.
- Господи Иисусе, как же это…
Франческо Фантони несколько мгновений смотрел на него странными искрящимися глазами, потом усмехнулся и, словно восприняв его горестную риторику за истинное непонимание, любезно ответил:
- Как? Что же, охотно расскажу, - он плюхнулся на кровать, откинувшись к столбу полога. - Я увидел вашу сестру полтора года назад в рождественский сочельник. - Лицо его перекосила усмешка. - Зачем смущать монаха лишними соблазнами? Но иногда бывает так, поверьте, что ты видишь женщину и понимаешь, что пришла весна… даже если на дворе январская стужа. Я полюбил и сделал всё, чтобы меня полюбили в ответ. - Глаза Фантони потемнели, - мне оставался год учёбы, и я был бы магистром медицины. Я заключил с ней тайную помолвку и уехал в Рим. - Он помрачнел. - Я не ожидал ничего дурного и не боялся измены, я любил её и верил ей. Была лишь одна глупость с моей стороны - ничего не сказать о помолвке матери, в итоге… Мать писала мне о творящихся в городе беззакониях, но вскользь и скупо, и ни слова не говорила о жертвах Марескотти. И потому, когда я по возвращении узнал, что её нет в живых, что братья казнены, а монна Буонаромеи исчезла из города, продав дом… - Фантони потемнел лицом, потом потряс головой, точно прогоняя какую-то навязчивую мысль. - Я вообще-то милосерден и не очень злопамятен, я могу простить врагу оскорбление и снести обиду. Но как простить сотворенное не тебе, но любимому тобой? И не плевок в душу, а преступление? Растление, убийство? - Альбино молчал. Франческо потёр лицо бледными пальцами, точно стирая наваждение. Потом со вздохом продолжил. - Мой первый помысел был самым чёрным. Я не хотел жить, не хотел жить, не хотел жить… Всё потеряло смысл, но… Я преодолел дурное желание убить себя сам, причем - другим греховным помыслом.
Фантони поднялся.
- Я верю в Господа. Я говорил себе, что мерзавцы будут наказаны Богом, будут наказаны, возмездие настигнет их, но она… Джиневра снилась мне каждую ночь. Я хотел видеть её в том вишнёвом платье с белыми кружевами, что было на ней, когда я уезжал в Рим, но она всякий раз приходила в лохмотьях, избитая, оскверненная, со стекающими с волос ручьями воды… Я просыпался в поту, с глухо колотящимся сердцем. - Он ненадолго умолк. - О, я не мстителен… Я вопиял бы к закону. Но закон глумился надо мной… - Фантони говорил, словно пьяный, со слезящимися мутными глазами, и Альбино почувствовал, как по спине его прошёл озноб, ведь Франческо повторял его мысли, - я ловил себя не на бунте против Бога, Аньелло. Мне, правда, жаль, что я не вмещаю величие Его готовности простить и возлюбить разбойника на кресте… Но потом я подумал, что на кресте и я его бы простил… И на плахе бы простил. Эта мысль вдруг облегчила мне сердце. Да, на плахе, умирающему, я прощу ему все и очищу свою душу от мстительных помыслов… Значит, надо довести его до плахи, только и всего. Я выжил только помыслом мести.
- Преступление влечет за собой кару - горячо возразил Альбино, - но те, кто пытаются сами покарать преступление, становятся преступниками сами. Таков фатум падшего мира. Я понял это. Жестокость порождает жестокость, страдание множит страдание… Высшее добро - это сострадающие, освобождающие от казней, совершающие чудеса…
- Человек, который не выносит жестокости и страданий, редко свят, Аньелло, - криво усмехнулся Франческо. - Милосердие - добродетель сильных духом, а в слабых оно проступает изнеженностью да золотушностью.
Альбино несколько минут молчал, потом тихо согласился:
- Да, я не имею права судить тебя, ибо поддался тем же мстительным помыслам, и разница именно в том, что я не осуществил их. Да, не по силе, а по слабости. Но как жить с такой тяжестью, что ты взвалил на себя? И… как ты это сделал? Господи, - он вскочил, - ведь это же невозможно было сделать!?
Фантони снова рассмеялся, хоть и невесело.
- Богу содействующа, дорогой Аньелло, Богу содействующа… Но на самом деле, ты неправ в главном. Душа моя не обременена грехом убийства, ибо имели место не убийства. Я же говорил тебе об этом, - теперь встал и Фантони. - Это были не убийства. Это были казни, причём, наизаконнейшие. Что до их совершения, то ты прав, конечно: никто не мог сделать такое в одиночку. Я был не один.
Альбино побледнел и снова опустился на стул.
- Начав замышлять возмездие, - монотонно продолжал Фантони, - я понял, что бессилен. Идти по пути заговора не имело смысла, убить мне одному его с охраной в семь бугаев было невозможно, а иного пути я не видел. Но я говорил тебе, я не бунтовщик, - Фантони поправил фитиль свечи и снял с нее нагар, - я пошёл к Богу, а так как мы имеем дело с Господом через его посредников, я оказался в исповедальне у своего крестного отца, монсеньора епископа Гаэтано Квирини…
- Что? - Альбино снова вскочил, - этот кощунник, распутник и лизоблюд Петруччи?
- Не более чем я, - осадил его Фантони, - человек большого ума и сильной воли, мужественный и честный. Он бесился от происходящих в городе мерзостей, но не хуже меня понимал своё бессилие. Обличи он негодяев - сам стал бы для них персоной нон грата, но Марескотти с места не сдвинул бы. "Вершина власти, - говорил он, - это дно беззакония. Во власть не приходят, в неё всплывают из бездны те, кто не тонет. И только от того, сочтут ли они тебя своим, зависит, как близко подпустят…" А ему надо было, чтобы подпустили. Подлец, окажись он среди людей чести, вынужден был бы говорить слова чести и прикидываться добродетельным, стало быть, оказавшись среди подлецов, подражай им - только и всего.
Альбино начал понимать.
- Господи… И он… стал юродствовать?
- Он получил епископскую хиротонию от Джованни Пикколомини. До того внимательно приглядывался к кучке власть имущих, ибо не только дьявол сеет плевелы в доброй пшенице, но всегда, стоит только поискать, найдешь пшеницу и среди плевел. Он нашёл Лоренцо Монтинеро. Из дюжины обвиненных им преступников судья оправдывал дюжину, ибо, как ни суров закон, сотня дукатов неизменно заставляла его смягчиться. А ведь апостол верно заметил: "Где нет закона, нет и преступления", а Монтинеро - человек закона, истинный жрец Фемиды. Они с Квирини быстро спелись, стали друзьями не разлей вода. Тогда же Гаэтано начал прикидываться распутником, игроком и пьянчугой и добился цели: его приняли за своего. Он же научил этому и меня: "Играй шута и гаера, и никто не воспримет тебя всерьёз…"
- И вы…
- Я завёл дружбу с блудными девками и начал шляться по притонам, нарочито попадался пьяный ночному патрулю. Матушка, с её жалобами на мои пьянки и блудные похождения, тоже немало мне поспособствовала. Потом, обрядив двух потаскушек в скромные платья, я начал сводить их с охраной Марескотти, девицам - клиентура, мне - слава сводника. Я же раза три выряжался шлюхой в красном платье и мелькал у епископского дома, чтобы реноме епископа не вызывало сомнения в кругах Петруччи. Божья коровка разносил сплетни по городу. В итоге мы добились своего: я и Квирини наконец стали пользоваться доверием в их кругу…
- Но вас не любили, тот же Донати…
Фантони пренебрежительно махнул рукой.
- Марескотти не велел им трогать меня. Максимум, что они могли, - паскудно подшутить. Но всё это было после, - Франческо прошёлся по комнате. - Вначале я сказал Квирини и Монтинеро, что убью Марескотти и его людей. Гаэтано ответил, что Бог сам воздаст злодею и растолковал мне, что если я отомщу за себя, Бог уже не будет наказывать обидчика… Я взорвался. Обидчика?? Разве меня обидели? У меня вынули душу и отняли любовь. Но свою боль я мессиру Марескотти прощаю. По-христиански. Но её боль… я прощать не уполномочен. У меня нет права это прощать. Такое право есть у Христа, а я - простой смертный. Я перестану быть человеком, если прощу такое. И ждать кары Господней я тоже не мог. Каждый день, когда он жил и здравствовал, уводил меня в смерть. Монтинеро и Квирини заспорили. Есть божественная карающая справедливость, считал Квирини, величественно развертывающаяся в мире, независимая от стремлений людей, пытающихся наказывать других согласно своим, человеческим, вечно оспариваемым представлениям о каре. Идея возмездия относится к китам, держащим мир, возражал Монтинеро, и она потеряет смысл только в том случае, если человек разучится различать добро и зло, погрязнет в скептицизме и безразличии. С падением идеи возмездия наступит неизбежный паралич бытия. Они препирались полчаса, переливая из пустого в порожнее. В итоге Монтинеро, законник из законников, сказал Квирини, что Бог судит мир, но доверяет и людскому суду. Он готов выступить обвинителем, заявил Лоренцо, ну, а любой епископ, как прописано в законе, - судья и инквизитор по должности. Что до адвокатуры - у него есть дружок, Камилло Тонди, он архивариус, но по профессии - адвокат, казначей гильдии юристов.
- Господи, и… мессир Тонди… согласился?
- Выступить адвокатом Марескотти? С учетом, что тот осквернил его племянницу Лучию Челлези и наставил рога его другу мессиру Мартини? - прыснул Франческо, - да, он согласился, но выступил из рук вон плохо. Мы все собрались в подвале храма Санта-Мария дель Ассунта. Когда прокурор, мессир Лоренцо Монтинеро, огласил обвинительный акт, у Камилло было весьма мало аргументов в защиту, он проблеял, что надо учесть то обстоятельство, что плоть немощна, а власть развращает… Судья, наш многоуважаемый и достопочтенный монсеньор титулярный епископ Гаэтано Квирини, выслушал обвинение и учёл аргументы защиты, но вынес смертный приговор и Марескотти, и его людям. Однако, как всем известно, еcclesia abhorret a sanguine… Поэтому своей апостольской властью его преосвященство назначил палачом… светского человека. Меня. - Фантони шутовски поклонился.
Внимательно слушавший его рассказ Альбино удивился. Ремесло палача было страшным в его глазах.
- И вы согласились?
Франческо вскинул тёмные брови.
- Я поблагодарил Высокий Суд за честь, - спокойно ответил он, - но обратил внимание собравшихся на сложность задачи. Казнь восьмерых приговоренных к смерти преступников требовала тех сил, коими я, ничтожный, не обладал, и я смиренно признал это. Я, к сожалению, не Геракл. Но его преосвященство не счёл этот аргумент весомым, велев мне поискать в анналах палачей и в арсенале казней вспомогательное средство, а мессир Монтинеро снизошёл даже до того, что согласился выступить моим помощником. Мессир же Тонди вызвался помогать нам и обеспечивать в случае надобности алиби для лживого человеческого суда.
Оставалось привести приговор Божьего суда в исполнение…
Альбино оттаял и чуть улыбнулся. Подобного рода законность выглядела странно, но он подлинно не видел аналога ей в эти беззаконные времена. Он понял, что судили Марескотти по "Кодексу Юстиниана" и провели обычный инквизиционный процесс с дознанием и расследованием. Обвинение предъявлялось прокурором от лица государства "по долгу службы", следствие велось по инициативе суда, и не было ограничено сроками. Дознание устанавливало факт совершения преступления и подозреваемого, для чего судья занимался сбором тайной информации о преступлении и преступнике. Для каждого преступления собирались "полные и доброкачественные доказательства, улики и подозрения". Вместе с тем они не могли повлечь за собой окончательного осуждения, которое выносилось только на основании признания обвиняемого, и если оно не могло быть получено добровольно, допрашивали под пыткой.
- Но ведь обвиняемый не признал свою вину, - проронил Альбино.
Фантони усмехнулся.
- Признал. Правда, не на судебном заседании, а на ужине у мессира Турамини, но иногда можно и пренебречь некоторыми формальностями. Марескотти в подпитии сказал и, заметь, без пытки и принуждения, что именно по его приказанию украли и Джиневру Буонаромеи, и Цезарини, и Лучию Челлези и всех остальных, он добавил, что в этом городе будет иметь любую, какую захочет. Присутствовали и сам епископ, ваш покорный слуга, и Монтинеро, и Тонди. Чего же вам ещё, помилуйте? - развёл руками паяц, - это ли не свидетели?
Альбино задумался. Достаточными доказательствами на процессе являлись показания двух "добрых" свидетелей. Поскольку суд сам производил расследование, собирал и обвинительные, и оправдательные доказательства, окончательный приговор определялся уже в ходе следствия. Судья и судебные заседатели перед специально назначенным "судным днем" рассматривали протоколы следствия и составляли приговор, а "судный день" сводился к оглашению приговора и привидению его в исполнение.
- Но как вы смогли прикончить их? Ведь подлинно это было невозможно…
- Трудно, - поправил Фантони, - я убил на это целую неделю. Помог книгочей Тонди, вычитавший из старых рукописей о казнях древних и о смерти Сократа, после чего мы с Камилло и Бочонком прогулялись на пустошь. Ну, я не стал подражать древним, с чего бы? Цикуту им подавай… Аконит и полынь, красавка и золототысячник, безвременник и болиголов, повилика и волчеягодник, дурман и наперстянка, мордовник и бересклет, морозник и борщевик, белена и багульник, черный паслён и белокопытник, ягодный тис и чемерица - в корзину летело всё, что подворачивалось мне под руку. Потом мы с Монтинеро направились в Сан-Джиминьяно и там, основательно измазавшись, поймали гадюку. Ещё три дня я корпел над составом чёртового зелья, и, видит Бог, древние не заморачивались так с Сократом, как я с Марескотти. Наконец моя отрава была готова. Монтинеро предложил испытать ее на ком-либо, но мне было жаль божьих тварей. Я сердоболен и удовольствовался тем, что возле моего зелья на лету дохли мухи.
Альбино завороженно слушал, подняв на Фантони остановившиеся глаза.
- Но, - продолжил Франческо, - я сглупил. Человеку свойственно ошибаться, причём, главным образом, по беспечности и самонадеянности. Что и выплыло почти сразу. Тонио Турамини. Мы учились вместе, и я не боялся, что он не подпустит меня близко, но Монтинеро сказал, что подстрахует меня. Я казнил впервые и мог разволноваться, считал он. Лоренцо - умный человек….
- И вы сильно разволновались? - Альбино не заметил, как разволновался сам. Сейчас он болел душой за Франческо и внимал его рассказу - как настоящий соучастник преступления.
- Волновался? - удивился Франческо, - нет, меня трясло от нетерпения и злости, но, говорю же, я пал жертвой собственной глупой самонадеянности. Надо было опробовать яд. Мы подъехали к нему на горном склоне. Монтинеро столкнул его с лошади, а я зачитал ему приговор. Мой кинжал с ядом рассек ему затылок, и он стал в судорогах кататься по земле, хрипя и извиваясь. Умер он считанные минуты спустя, но по всему лицу пошли алые пятна, на губах выступила пена.