- А вот тут скрывается наш волшебник… Ау… Мэрилин, где вы прячетесь? Материализуйтесь, пожалуйста, - стенал Котобрысов, с трудом пролезая между ящиками с надписью "не кантовать".
Отец Паисий стоял на пороге, удивленно оглядывая лабораторию.
- Скажите, отец Паисий, почему церковь так плохо относится к алхимии и прочим тайным наукам? - наигранно-простодушно вопросил Котобрысов, предвкушая пикантный спор.
- Отреченное знание, наследие язычества, - тихо, но твердо промолвил батюшка и продолжил. - Всякое "чернокнижие" предполагает общение с демонами, но ничего подлинно святого и неоспоримо полезного не вытащило человечество из тайников природы, а вот опуститься ниже животных уже сумело. Утратив страх Божий, оно скачет к гибели…
- Ну-ну, не гневайтесь, отец Паисий, запретное всегда влечет смельчаков. Надо верить в человека, и детский страх розог и наказания пора заменить любовью к Творцу. Да, люди любопытны от сотворения, и тяга к познанию бесконечна и ненасытна, но ведь именно разум роднит нас с Богом. "Животные сродни человеку, а человек сродни богам!"
Все время беседы Котобрысов вертел в ладонях колбу с белой розой. Цветок, погруженный стебельком в эссенцию жизни, был словно минуту назад сорван с куста.
- Посмотрите на этот цветок! Он вечен. Эта роза никогда не состарится и не оскорбит своего создателя увяданием, червями, пылью на листьях… Вечно живая, или всегда мертвая?
- Паганус, - пробормотал батюшка и перекрестился.
Я оторвался от монитора электронного микроскопа и впервые с удивлением пригляделся к отцу Паисию: этот деревенский священник знал латынь. Кротость и мягкая жизнерадостность так странно соседствовали в его натуре с жесткой непримиримостью. Его воззрения на мир были четки и ясны. Это был какой-то особый метод познания. Всякое явление проверялось им сначала на наличие демонов, а уж после чуткое ухо батюшки пыталось уловить шелест ангельских крыл. С ним была тысячелетняя мудрость священных книг и церковных преданий. И ему, молодому, скромному человеку достаточно было хорошо знать начало Библии, четыре Евангелия и наиболее значимые высказывания святителей. На все случаи жизни, ее многообразные явления, запахи, звуки и движения, он накидывал прозрачную сеточку, собранную из цитат, мнений и поучений, и мгновенно получал уже готовую, отлитую в сияющую, безупречную форму, крепенькую, как орешек, истину. Слово "паганус" в его устах не было ругательным, по-латыни оно означает всего лишь "народный", или, скорее, "сельский", и в целом оно полностью соответствует моему миропониманию.
Котобрысов радостно потирал красные ручищи и облизывался на батюшку, как на хорошо прожаренную курицу:
- А вот теперь позвольте вам напомнить, батюшка, что "черной книгой" на Руси долгое время называли книгу по "счетной мудрости", иначе, арифметику. Это был перевод, крайне трудный для самостоятельного освоения. Вся цифирь там была арабская, пугающе незнакомая аборигенам. Некто Леонтий Магницкий в начале восемнадцатого столетия составил ее упрощенный вариант, который и прижился на Руси. "Отреченные" книги - "Рафли", "Шестокрыл" и "Аристотелевы врата" - содержали в основном астрономические таблицы и практику расчетов. А где же колдовство? Колдуном-арифметчиком в народе считали и генерал-фельдмаршала Якова Брюса, министра Петра Первого. А он, простите, с самим Лейбницем переписывался.
Батюшка молча пожал плечами. Видно, в его сеть еще не попалось ни одной, самой завалященькой рыбки, а может быть, со времен Пифагора, святые отцы не занимались арифметикой.
- При чем тут Брюс? - я оторвался от наблюдений, задетый за живое.
- Да так, с детства он был мне симпатичен, - продолжал Гервасий уже без комических ухваток, - род Котобрысовых очень древний и происходит из Жиздринского уезда. Это под Калугой. Прабабка моя Неонила рассказывала, а говорок у нее был такой мягкий, напевный, самый что ни на есть "жиздринский" говорок, точно речка журчит по мелким камушкам. Вот она-то и тешила меня старинными байками. "Был, - говорит, - в старые-то годы великий чародей Брюс. Много хитростей знал. Додумался до того, что хотел живого человека сотворить. Заперся в отдельном доме, и никого к себе не впускает. Никто не ведал, что он там делает, а он мастерил живого человека. Совсем сготовил: собрал из разных цветов тело женско, как есть, оставалась малая малость, только душу вложить. И это от его рук не отбилось бы, да, на беду, подсмотрела в щелочку жена Брюса, баба злая и завистливая. Увидала свою соперницу, вышибла дверь, ворвалась в хоромы, ударила сделанную из цветов девушку, и та разрушилась", - грустно закончил Котобрысов.
Я помалкивал, потрясенный интуицией Котобрысова. Болтая о том о сем, он словно успевал читать в душе собеседника. И мне, пожалуй, было что добавить к разговору о странной личности Брюса, воистину сотканной из тьмы и света. Этот выходец из "Шкотской земли" чем-то поразил народное воображение, и именно ему народная молва приписывала многие магические приемы и изобретения.
Народную быличку о Брюсе когда-то рассказал мне Антипыч. Я постараюсь пересказать эту историю в том виде, как впервые услышал и сохранил в памяти:
"…Знал он все травы редкие и камни чудные, составы разные из них делал. Воду живую даже произвел, - не спеша, подбирая слова, рассказывал Антипыч. - То есть такую воду, что мертвого, совсем мертвого человека живым и молодым делает. Только, должно быть, не одною своею силой он ее произвел. Пробы-то этой никто отведать не хотел. Ведь надо было сначала человека живого разрубить на части, и всякий думал: "Ну что он, разрубить-то разрубит, а сложить, да жизнь дать опять не сумеет?" Уж сколько он не обещал серебра и злата, никто не взял, все боялись.
Думал он, думал и очень грустен стал, не ест, не пьет, не спит. "Что ж это, - говорит, - я воду этакую чудную произвел, и всяк ею пользоваться боится. Я ж им, дуракам, покажу, что тут бояться нечего". И призвал он к себе своего слугу верного, турецкого раба пленного, и говорит: "Слуга мой верный, раб бессловесный, сослужи ты мне важную службу. Я тебя награжу по заслуге твоей. Возьми ты мой меч острый, и пойдем со мной во зеленый сад. Разруби ты меня этим мечом острым сначала вдоль, а потом поперек. Положи ты меня на землю, зарой навозом и подливай вот из этой скляночки три дня и три ночи сряду, а на четвертый день откопай меня, увидишь, что будет. Да смотри, никому об этом ничего не говори". Пошли они в сад. Раб турецкий сделал все, как было велено.
Вот проходит день, проходит другой. Раб поливает Брюса живой водой. Вот наступает и третий день, воды уж немного осталось. Страшно отчего-то рабу стало, а он все поливает.
Только понадобились для чего-то новому царю государю Брюс. "Позвать его!" Ищут, бегают, ездят, спрашивают, где Брюс, где Брюс - царь требует. Никто не знает, где он. Царь приезжает за ним, прямо в дом его. Спрашивают холопей, где барин? Никто не знает. А царю уж "в уши напели". "Позовите, - говорит, - ко мне раба турецкого: он должен знать". Позвали. "Где барин твой? - грозно спрашивает царь. - Говори, а не то сию минуту голову тебе снесу". Раб затрясся, заметался, бух царю в ноги: "Так и так".
И повел он царя в сад, раскопал навоз. Глядят: тело Брюсово уже совсем срослось, ран не видно. Он раскинул руки, как сонный, уж дышит, румянец играет в лице.
"Это нечистое дело", - сказал гневно царь, велел снова разрубить Брюса и закопать в землю.
Вот каков он был, Брюс-то…"
Я не смогу передать особого, русского лада Антипычевой речи, но главным в этом нехитром полуфантастическом рассказе для меня было то, что Брюс несомненно занимался "генезией" по рецепту Розенкрейцеров. Отсюда и упоминание о восстанавливающей субстанции навоза и главная тема: "эссенция жизни", и волшебный рассказ о девушке, сотворенной из цветов.
Быличка эта, похоже, относится к последним годам жизни Брюса, когда, пережив на десять лет своего монарха, он заперся в имении и целиком предался математическим поискам и алхимии.
Засмотревшись в монитор электронного микроскопа, я не заметил исчезновения своих гостей. На моем предметном стекле был распластан гистологический препарат из желудочных стенок коровы. Забыв о времени, я наблюдал мистерию жизни: на клеточном уровне мой эликсир восстанавливал и омолаживал ткани. Скорость регенерации клеток эпителия была в тысячу раз выше естественной. Достаточно представить, что глубокий порез полностью закрывается за считанные секунды, не оставляя ни рубцов, ни шрамов, словно время побежало вспять.
Было уже довольно поздно, когда над моим ухом раздался жизнерадостный голос управляющего. У Абадора была довольно гадкая привычка являться словно из ниоткуда.
- У меня для вас еще одна приятная новость, Демид, - видимо, первой было само явление Абадора. - Хозяин оценил ваше усердие. С сегодняшнего дня белоснежный мустанг "Опель-омега" принадлежит вам.
- Польщен, но я не умею водить машину и еще меньше умею благодарить за подарки.
- Пустяки, я живо научу вас и тому и другому. Вот ключи и права. Ну, отвлекитесь же от ваших инфузорий, Демид! Пойдемте, я покажу вам "зверя".
Я нехотя поплелся за Абадором. Любые события и заботы, кроме проб нового оборудования и устройства лаборатории, казались мне досадной помехой.
В гараже в боевой готовности выстроилось не меньше взвода разномастных машин. Алый джип был заметен и в этом благородном собрании. Это был тот самый "вареный рак", что ползал по Бережкам месяц назад.
Пока Абадор расхваливал серебристо-белый, обтекаемый, как обтаянная ледышка, автомобиль, я, забыв про "светлейший" подарок, кружил вокруг красного джипа.
- Вот это колымага! Жаль, что Рубен Яковлевич не спросил у меня про мой любимый цвет и размер, прежде чем сделать реальный подарок…
Абадор смерил меня удивленным взглядом:
- Это машина Денис…
Значит, Денис бывала в Бережках и зачем-то шарила в избе Антипыча. Не семья, а какое-то собрание уникумов. Но она не курила и не пользовалась вульгарно-красной помадой. Во всяком случае, при мне.
Все это время я изредка видел Диону за завтраком. К обеду и ужину я не выходил, и вышколенная прислуга доставляла мне еду прямо на "рабочее место". Из утренних разговоров я знал, что она опекает какую-то церковку в нескольких километрах от имения, и что состояние Леры за это время ухудшилось.
Однажды утром, когда я уже собирался, едва прикоснувшись губами к ее руке, выскользнуть ИЗ-ЗА стола, Диона легонько удержала меня за рукав.
- Прошу вас, не исчезайте. Мне нужно поговорить с вами.
После завтрака Диона вышла ко мне одетая для прогулки. В руке она держала большую и видимо довольно тяжелую корзину.
- Прошу вас, Керлехин, проводите меня.
Я не посмел отказать и, вынув корзину из нежных рук, направился за ней. Видимо, ей хотелось сохранить нашу прогулку в тайне, и мы покинули имение по узкой полосе вдоль берега, где кончался высокий зубастый забор. Раза два она обернулась и улыбнулась мне лукаво и ободряюще.
Ее походка и поворот головы чем-то неуловимым напомнили мне Наю. А может быть, это было дыхание истинной женственности, разлитое в мире: "Все красивые женщины похожи одна на другую, а все некрасивые уродливы по-своему… Путь к гармонии - один, а вот ответвлений - множество". Примерно такая чушь лезла мне в голову.
День был теплый, прозрачный и по-осеннему тихий. Дорожка петляла среди сосен и была густо усыпана шишками и иглами.
- Что в корзине? Предполагается пикник? - осведомился я как можно суше.
- Это подарки детям. У отца Паисия их восемь.
- Он же совсем молодой!
- Это приемыши. Сначала он усыновил брата с сестрой. Потом люди привели еще троих. Двое мальчиков пришли сами. Девочку он спас из очень плохого, опасного места.
Видимо, словарный запас Дионы не включал низких выражений, и ей нечем было обозначить понятия "притон", "голод", "нищета".
- Эти дети дома ели то, что едят коровы и свиньи.
- Комбикорм?
- Да…
- И вы надеетесь накормить их печеньем?
- Не будьте жестоки… - тихо обронила Диона.
- Ну, простите меня. Я просто теряюсь наедине с красивой женщиной.
Диона обернулась и посмотрела на меня насмешливо. Мне все больше нравились ее выдержанные светские манеры и умение говорить взглядом.
На зоне настоящих, хороших, умных и чистых женщин зовут "чудачками". Предполагая за чудачеством именно эту неповторимую оригинальность нрава и врожденное умение держаться наедине с мужчиной. Это единственное доброе слово из всего лагерного лексикона, подаренное женщинам, все остальные названия оскорбительны и подлы.
- Диона, почему мы идем пешком? - возмутился я, в очередной раз оскользнувшись на сыпучем обрыве, - Ведь вы прекрасно водите машину.
Диона приостановилась и вопросительно взглянула на меня.
- Я видел ваш алый джип в гараже… Стоит, наверное, целое состояние…
- Слишком яркий цвет. Он не подходит ни к одному костюму.
- Отчего же? К плащу цвета норвежской семги очень даже подходит…
- Простите, не понимаю вас, - беспомощно улыбнулась она, но сыграно было вполне искренне. - Если вам нужен автомобиль, спросите у управляющего.
Маленькая, осевшая на один бочок церковка была до половины закрыта лесами. По двору лениво, через силу, ходили опухшие от пьянства мастера.
Худая черная овчарка при виде нас зашлась кашлем. Она сидела на цепи рядом с грудой строительных материалов. Узнав Диону, она успокоилась.
Навстречу нам высыпала разновозрастная ватага. Дети облепили Диону стаей голодных скворцов, и она отстала, раздавая подарки. По всему было заметно, что отец Паисий взялся спасать детские души, не имея возможности напитать их земное естество. Дети быстро, но чинно разобрали печенье и конфеты. Скромный улыбчивый батюшка в свете всего этого выглядел настоящим подвижником, но самого его дома не оказалось, его куда-то "вытребовали".
В единственной жилой комнате домика мы пили едва теплый, пустой чай. Матушка, улыбаясь добрыми, близорукими глазами поясняла, что прежде душу надо спасать, а уж потом тело. И порядок этот в доме батюшки соблюдали свято, оттого даже вопиющая бедность и разруха были осенены невидимым пламенем, как катакомбы первых христиан.
После чая, по обычаю церковных приемов, нас повели на колокольню. Матушка боязливым шепотом сообщила нам, что рабочие требуют денег сверх сметы, иначе грозят заморозить стройку.
В сырой от свежей известки церквушке Диона совершила поступок, открывший мне многое. Тайком от всех она сняла с пальца золотое старинное кольцо с крупным сияющим камнем, скорее всего бриллиантом, и попыталась опустить его в прорезь церковной копилки. Кольцо не пролезало. Тогда она вложила его в руку матушки Таисьи. На ее безымянном пальце остался только серебряный перстень. Перстень был слишком тяжеловесным и грубым для аристократических пальцев Денис. Он был скорее мужским, чем женским, и по форме напоминал вульгарную печатку с процарапанной на ней снежинкой. Похоже, его отливали в глиняной форме и после не шлифовали; его лунная поверхность навсегда запомнила следы песка и мелких камней.
- Мы не нищие! - воскликнула матушка.
- Возьмите, умоляю, - упавшим голосом прошептала Диона.
Вот как! Она не была хозяйкой миллиардов, и вся моя классовая ненависть к ней вмиг улетучилась. Я был тронут ее благородством. Вот парадокс: суточный рацион одной только лошади из конюшни Денис наверняка стоил дороже, чем дневное пропитание всей этой большой семьи, но она была вынуждена отдавать свои драгоценности, чтобы достроить церковь, накормить и обогреть маленький детский дом. Матушка заплакала, и я поспешил оставить женщин одних.
В два прыжка я взлетел обратно на колокольню, где через силу, словно мухи в меду, возились строители под надзором "старшого", здоровенного "чурека" с вороватыми, равнодушными глазами. Не давая опомниться, я сгреб его за грудки и прижал к стене.
Строители угрожающе придвинулись к нам. Устроить мое случайное падение с колокольни было плевым делом. Но я не с голыми руками полез на "кодляк". Оэлен назвал этот прием "сорк". Полярная ночь и Северное сияние сильно искажают образы и помогают "сорку". "Сорк" достигается одновременным напряжением всех лицевых мышц. После лицо долго ломает судорога, и зубы отплясывают с костяным лязгом. Эта маска и сопровождавшие ее заклятия предназначались для обращения вспять злых духов. Один из них засел на церковной колокольне.
Уставившись в правый зрачок бригадира, я стиснул пальцами его загривок и прошипел в дремучее ухо:
- Стоять, шныряла, жабры порву. Ну что, жлобина, сам кодляк застроишь или каждому отдельно дымоход прочистить? Шевели рогами, животное, сумеешь до сознания довести или помочь? Еще раз попа кинешь - заживо сгниешь…
- Понял, понял, командир, все будет в ажуре, - бормотал "старшой", оползая на пол. Ошалелые строители расступились, давая мне дорогу. Было слышно, как корчится в припадке бригадир, уверенный, что его "сглазили". Порча, и вправду, оружие "самонаводящееся", и оттого особенно опасное. Мой подарок не был столь драгоценен, как перстень Денис, но, думаю, в хозяйстве он сгодится.
На прощание черный стражник уже вполне по-приятельски помахал мне хвостом.
- Скажите, матушка, а как зовут святого с собачьей головой?
- Это может быть только святой Христофор.
- Но почему он в зверином обличье? След Египта?
Матушка перекрестилась и с некоторой неохотой созналась:
- Да, очень древний канон. В древности монахи-отшельники искали спасения в египетских пустынях. Они ютились в заброшенных гробницах. На западных стенах погребальных камер обычно помещали изображения загробного мира. Человек с песьей головой перевозил в ладье душу умершего.
- Но при чем же здесь христианство?
- Добрый кормчий перевез Христа через реку во время его "сошествия во ад". В православии это Духов день.
- Но почему у святого голова животного? - бестактно допытывался я.
- Святой Христофор попросил придать ему звериный образ, для более успешной проповеди среди язычников.
Матушка перекрестилась, боязливо оглядываясь, и я понял, что проявил "рвение не по разуму".
- В Бельгии есть обычай, - попыталась замять неловкость Диона, - держать на речных корабликах и катерах черных собак. Они небольшие, остроносые, чуткие. Эта порода зовется Шипперке. По-русски это все равно, что "корабельщик", или "маленький капитан". Странное совпадение… Лодка, черный пес, река…
На прощание я попросил матушку найти для меня образ святого Христофора.
Весь обратный путь Денис была печальной и молчаливой. Тропинка петляла между соснами. Я почтительно подставлял ей руку, когда она спускалась к заливу по крутым песчаным склонам. На этот раз на ее руке не было перчаток, и ее живое тепло проливалось в меня сладкой отравой.
Я карабкался за ней по кручам, и думал о том, что святой Христофор, столь опрометчиво выбранный мной в покровители, по странному закону совпадений, оказался проводником в Царство мертвых. И писали его по жуткому, полузабытому канону "мистерий пирамид".
Египетский Анубис и греческий старец Харон служили перевозчиками мертвых. Но иногда они возили и живых. Похоже, лодочники хорошо знали, что такое любовь, во всяком случае, Орфею, Деметре-Рее, Иштар и Инанне, потерявшим любимых, удалось их уговорить.