Откровения Мары давили свинцовой правдой . Долгое время я был уверен, что Мара всегда получает завтрашнюю газету. Некое сверхъестественное чутье приводило его к месту событий за несколько минут до начала очередного стихийного бедствия, захвата, штурма, пожара, взрыва или обрушения. За его кровавую свежатину дрались ведущие информагентства мира. Но Мара забросил оперативную журналистику и уже несколько лет "жил для души": снимал "обнаженку" для мужских журналов и затевал скандальные проекты.
– В этом мире все имеет цену, а значит, и продается... – Мара закончил зажигательный спич и залил его жар пивом, крякнул, почесал волосатое брюхо и отправился в кают-кампанию, где за бамбуковыми жалюзи скрылась Маша.
На берегу трещал высокий ритуальный костер. В мореных бочках обреченно скребли крабы. Вокруг столиков мотыльками кружили официанты, яростно "давили песняка" пригашенные "звезды" и несколько напрочь обезжиренных девиц ритмично покачивались в объятиях солидных спутников. В вечернем небе вспыхивал салют. Мара в тельняшке и черной пиратской бандане, размахивая початой банкой пива, живописал скоростные достоинства своей новой яхты.
В сумерках к костру подошла Маша. Пламя костра красило ее лицо отблесками пожарищ: тени ресниц дрожали на ее щеках и горькая морщинка в уголках юных губ стала заметнее.
О, Боги, сжальтесь и откройте мне: что такого особенного есть в моем названом братце, чего нет во мне, ну кроме денег, конечно? Да, я не скоро забуду эту девчонку с золотисто-русой косой через плечо и такими глазами, что если долго глядеть в них, то вспоминаются прошлые жизни: зарева костров у Непрядвы, конское ржание за Сулой, ночной туман в росных луговинах и иконописные лики на стенах деревянных церквей.
Ни хмельные гости, ни я сам, трезвый как стеклышко сначала не поняли, что происходит. Из распахнутых дверей четырех черных джипов бесшумно, уверенно и стремительно, как в кино, вываливаются боевики в черной униформе. Автоматные очереди и одинокие выстрелы в воздух сливаются со взрывами петард, а резкие "люди в черном", окружившие пикник, кажутся участниками карнавала. Гром команд перекрывает вопли тамады.
– Всем лицом вниз! Это захват!!! – ревет мегафон.
Толпа шарахается в стороны, освобождая арену для мрачного представления, и тут же обреченно замирает. Группа захвата валит прикладами замешкавшихся. Официант, пытавшийся бежать, падает навзничь и судорожно бьет ногами. Все это я вижу, приподняв голову от земли, сбитый наземь и затоптанный табуном гостей.
Автоматные очереди рвут шелк вечернего неба. Маркел плашмя летит на песок, получив увесистый пинок под зад. Маша, упав на жениха, закрывает его от выстрелов растопыренными "крыльями", как малиновка огромного жирного кукушонка. Вот это любовь!
"Люди в черном" заламывают руки Маше и оттаскивают ее подальше от "жениха".
– Эй, горилла, отпусти девушку! – успеваю крикнуть я и получаю отрезвляющий удар прикладом.
Именинника поднимают с песка и ставят на ноги. Мара тихо воет, его брутальное мужество выдыхается вместе с винными парами:
– Циклоп, я все верну, Циклоп... – Мара дрожит, как гора холодца. От близкого выстрела он оседает на колени.
– Молчать, гнида! Козел опущенный!
На запястьях Маркела щелкает металл. Мара близоруко подносит к глазам толстый золотой браслет часов, украшенный алмазами. В руках главаря взрывается шампанское, боевики гогочут как безумные и стреляют короткими очередями в испуганно сжавшееся небо.
Главарь снимает с лица маску с прорезью для глаз: режиссер "черного розыгрыша" мрачен и страшен, а свирепое выражение его единственного ока устрашило бы любого Одиссея.
– Прошло время постановочных кадров, только кровавые драмы и съемки вживую! Посмотрите, как прекрасна жизнь, друзья! – вопит тамада.
Лихое одноглазое чудовище от души желает подмокшему имениннику "семи суток под килем", вместо жизненно необходимых всякому яхтсмену "семи футов" и разбивает шампанское о борт "Мертвой головы".
Бледный, всклокоченный Мара принимает поздравления с днем рождения от своих партнеров по бизнесу. В четырех развеселых автобусах, спрятанных за дюнами, Циклоп привез новомодное шоу "Мертвая голова". Праздник "зажигают" стриптизеры обоего пола, наряженные эсесовцами. В фуражках с лихо заломленной тульей и в галифе с декольтированными ягодицами, они явно намерены продолжить садистские выходки Циклопа. Приунывшее было общество быстро взбодрилось, и праздник завертелся с новой силой, словно в муравейник плеснули рюмку хереса.
Глава 2 Поcледний форпост
Этак гуторя, плывем в тишине...
Н. Некрасов
Чертыхаясь на острых камнях, я босиком брел вдоль берега и бормотал проклятия Маркелу, его синеокой крале и "Мертвой голове" – кораблю сумасшедших. Заполошный ветер валил с ног. Море волновалось и расходилось с каждой минутой. Впереди помаргивал береговой маяк. На макушке маяка, под круглой крышей, похожей на шляпку гриба, светилось окошко. Этот золотой, едва теплящийся светоч будил грезы о зачарованных замках и мудрецах, бодрствующих в ночи: может быть – чернокнижниках, может быть – святых. Я добрел до маяка и постучал в дощатые двери.
Дверь подалась. По винтовой лестнице я поднялся наверх. Тусклый старческий приют, запах сельди и керосина развеял романтические грезы.
Высокий костистый старик, невзирая на поздний час корпел над котелком. Из кипятка выныривали зеленые рыбьи хвосты и плавники. Дребезжало неисправное радио, выплевывая марши.
– Отец, пустишь на ночь? – осведомился я.
Он молчал, всматриваясь в меня красными глазами с выпавшими от старости ресницами. Во взгляде читались недоумение и опаска, замешанные на достоинстве, редкой по нашим временам пробы.
Я поежился под этим немигающим волчьим взглядом. Вдоль спины прошла морозная волна.
– Я заплачу, разумеется.
– Для двоих здесь нет места, – проскрипел он с жестяным немецким акцентом.
– Разрешите я просто посижу в тепле?
Он пожал плечами и снова занялся рыбой. После поставил на стол сковородку с картошкой и жестом пригласил к столу:
– Ночлег надо заработать. Поможешь мне выбрать сети.
– Буду рад редкому развлечению.
Старик исподлобья зыркнул на меня:
– Радоваться нечему. Шторм идет северных румбов. Жди беды...
Набросив бушлат, старик вел меня к посаженной на цепь парусной ладье.
"Шпангоуты и форштевни!" – чье сердце не дрогнет, когда поскрипывает просмоленная посудина и ноздри обдает запахом свободы.
Ветер ломил в грудь, море глухо стонало, но до шторма было еще далеко. Мы вынули из песка ржавый якорь и погрузились в посудину. Я начал табанить веслами.
– Смотри не сломай...
Старик неодобрительно косился на мои босые ноги и бурчал:
– Мужчине полагаются ботинки...
Я налег на весла, старик командовал на корме:
– Табань левым веслом, а то завалит. Упустишь волну – каюк! В щепы о скалу разнесет, мозги на Чертов Клык выбросит!
Впереди, в клокочущей пасти маячила скала, та самая, что живописно дополняла утреннюю идиллию.
Метрах в ста от нас без огней шла яхта. Паруса были свернуты, посудина коптила дизелем. На гребне волны среди грозового неба мелькнул точеный силуэт и слился с темными волнами. Если бы я не знал, что Мара пирует на берегу, я бы решил, что вижу "Мертвую голову".
– Что-то они в доки зачастили, – проворчал старик.
Нашу ладью бросало с волны на волну. Шпангоуты вихлялись и скрипели, как суставы ревматика, и все плавсредство грозило рассыпаться от сильных боковых ударов. Налегая на весла, я боролся с волной. Каждая следующая волна била жестче, грозя уложить нас набок, но вместо страха я чуял отчаянную веселость безнадежного спорщика.
Я сам залез в утлое корыто с безумным стариком, и теперь судьбе надо было применить максимум изворотливости, чтобы мы благополучно достигли берега. Я абсолютно уверен, что глупая смерть не для меня.
– ...А доннер вэтер!!! – прорычал старик. – Фал! Руби фал!!!
Во тьме белело его страдальческое лицо.
Бросив весла, я прыгнул на корму. Капроновый шнур сети обкрутил его кисть и тянул вниз. Выхватив нож, я мигом перерезал его.
– Ух... Еще секунда и оторвало бы руку к чертям собачьим. Это правильно, что нож носишь, – похвалил меня старик, растирая запястье.
– Не осуждай сибиряка,
Что у него в кармане нож.
Ведь он на "русского" похож,
Как барс похож на барсука!
- подбодрил я его озорным стишком.
– Ты похож на русского, но на какого-то другого русского, – проворчал немец и добавил загадочно: – А уж их-то я видел немало...
Я скромно промолчал. На самом деле я чту своих предков и гордо считаю себя сибиряком. В моей крови смешались казаки, спутники Ермака и смиренные сельские батюшки, таежные охотники из тех, что "белку в глаз", и шаманы, земские врачи, и революционеры-народники. Я уверен, что именно сибирские эшелоны зимой сорок первого решили исход битвы за Москву. Мой прадед погиб на Бородинском поле под Можайском, где насмерть стояли сибиряки. Все это живет в моей крови и памяти. В человеке все решает кровь. В силу этих вопиющих противоречий натуры, я таскаю на поясе нож-выкидушку, радуюсь редким приключениям, мотаюсь на разбитом байке и упрямо верю в светлое будущее рода людского, весьма равнодушно глядя в собственное.
Встав с подветренной стороны Чертова Клыка, мы собрали скомканные, сбитые штормом сети. Через полчаса подгоняемые бодрым ветром, ухая с волны на волну, мы шли к берегу.
– Не одиноко на маяке? – спросил я, отжимая майку.
Буржуйка шипела, нагнетая жар. Старик подбросил еще угля в малиновое жерло.
– Одному хорошо. Я двадцать пять лет не был один, потом двадцать пять лет был один и не успел соскучиться. Я повидал много людей и городов. В Сибири был, в Заполярье...
– Лагеря?
Он не ответил, раскуривая старинную, с медными накладками трубку. Пламя яркими всполохами обрисовало крупный череп, изувеченный нос и седой щетинистый подбородок, выступающий вперед, как носок сапога.
– Двадцать пять лет – долгий срок... За что, сидел отец?
– Стоять за свои убеждения иногда приходится сидя, – усмехнулся старик. – Я солдат. Я воевал против вас, вы воевали против меня.
Он подбросил дров в буржуйку и продолжил:
– Сейчас принято во всем винить Гитлера. Но так ли уж он виноват? Почему двенадцать миллионов русских солдат не смогли удержать нашего натиска? Над этим вопросом я бился большую половину своей жизни.
Я всмотрелся в него с нехорошим любопытством, так изучают посетители музея ритуальный топорик индейцев майя или ржавые орудия палача.
– Гитлер и Сталин – близнецы-братья...
– Хозяин, ты веришь в то, что сейчас говоришь?
– За пятьдесят лет, еще никто не опроверг моей веры, – он протянул ладонь к ревущему пламени, словно присягая. – Оба они были людьми из народа, не слишком образованными, но очень способными. По убеждениям Гитлер был социалистом и революционером. Как и Сталин, он мечтал выправить людскую породу и вывести "нового человека", совершенное творение без страха и упрека, и в этом деле оба вождя не чурались магических штучек. Они искали союза с древними богами, а может быть и демонами своей мечты. Они ставили дух выше плоти и не боялись пускать кровь. Перед войной у Сталина и Гитлера, действительно, наметились общие цели. В лагере я слышал от одного немца, а тот слышал от другого немца, что перед войной Гитлер и Сталин тайно встречались на яхте в Черном море.
– Нет ничего странного, что лидеры двух держав встречались, странно, что из этого делают тайну. А что было дальше?
– Яхта называлась "Мертвая голова" и принадлежала Германии. Гитлер был весел и радушен, он сказал, что уже видел Сталина в кинохронике и тот сразу показался ему симпатичным. Эти слова передал мне единственный уцелевший свидетель. Все остальные были уничтожены. Так вот, он утверждал, что Сталин и Гитлер решили не только мирно поделить земной шарик, но и вместе осваивать Луну. Они договорились совместно бороться за оздоровление белой расы и против всех видов дегенерации.
– Вот это, действительно, смело. Оба вождя имели явные признаки этой самой дегенерации.
– Должно быть, это их и сблизило. К тому же на пути к столь грандиозным планам их подстерегал общий враг...
– Общий враг?
– Ну да... Две великие империи Россия и Германия оказались на пути у одного завоевателя: мирового заговора ростовщиков, жиреющих на крови и войнах. Это бесчестие рода людского умеет рядиться в пышные одежды идей и тогу гуманизма, но если вывернуть исподом любую войну или революцию – ты увидишь только одно – деньги, грязные деньги, которые переходят из рук в руки.
– Нет, хозяин, ты не прав. Все войны в мире идут за мозги. И деньги, эта желтая и зеленая слизь, только оружие в этой битве.
– Ладно, кто старое помянет... – примирительно сказал немец. – Здесь, в России я обрел вторую Родину. Тогда в сорок первом я высадился на этом берегу, теперь держу здесь последний форпост и называю твою страну своею, ведь я полюбил ее! Не надо много ума, чтобы поливать свою историю грязью. Ты попробуй вместить ее в свое сердце и голову, понять и простить, отделить черное от белого, и то, что прежде тянуло вниз, станет опорой в твоем пути. О, это великий труд: познать истину, значит стать свободным!
Сталин сумел воплотить великие мечты вашей нации. Ни страх перед НКВД, ни репрессии не могли породить "русское чудо" – всплеск героизма, научных открытий и трудовых подвигов. Он научил ваш народ великой любви сквозь страдание.
– Но какой ценой... Империи, построенные на не отпетых костях, обречены на гибель.
– Но есть и другой закон: чтобы получить все, надо отдать все! Были времена, когда русские продавали в рабство своих жен и детей, чтобы собрать деньги на ополчение. Не каждый способен отдать самое дорогое за Родину, за своих братьев по крови и вере. Ваши старики до сих пор преданы своему великому вождю, я тоже не изменил присяге. Я и есть тот самый "новый человек", в любую минуту готовый умереть за свой народ.
Я с невольным почтением посмотрел на старика. Я завидовал ему; умереть с молитвой или гимном на устах дано не каждому. Дайте и мне великую идею, за которую не жалко умереть!
– Русские – великий народ! – немец поднял палец. – Мы шли освобождать Россию от ига комиссаров, мы думали, что встретимся с марксистскими недочеловеками, азиатскими выродками. Но очень скоро мы поняли, русские – мужественные, благородные и великодушные... Я восхищен ими. Фридрих Второй, прусский король, говорил: "Русского солдата мало заколоть, его еще и повалить надо". Вы единственный народ в Европе, у которого еще есть шанс в истории.
– Довольно позднее прозрение...
– Правда всегда бесстрашна, но если ты в чем-то не согласен со мною, парень, тебе лучше уйти.
– Да, мне, пожалуй, пора.
– Прощай... Ты бы мог стать хорошим солдатом, – сказал старик на прощание. – Если будет нужда, приходи на маяк. Я, Генрих Штихель, пожизненно приписан к этой развалюхе.
– Ты не пытался вернуться в Германию? – спросил я, прежде чем старик запер за мной дверь.
– Нет, – он покачал своей тяжелой "тевтонской" головой. – Я скоро умру, но совесть моя чиста. Я – ангел ада, железный солдат – заплатил по всем счетам, но не нарушил присягу. Но ты спросил, где бы я хотел умереть? Я бы хотел умереть в родной Вестфалии.
Я вернулся в палаточный лагерь на берегу во второй половине ночи. Шторм утих. Ветер смел с ночного неба обрывки туч. Над заливом висела тусклая грязно-желтая луна. Глухо выла собака. Подходя к пристани, я заметил, что "Мертвой головы" нет на приколе. Плеск воды заставил меня сбавить шаг и укрыться в тени палаток. Я даже решил, что вижу морскую деву. Облитая лунным светом девушка вынырнула вблизи пирса, вскарабкалась по сваям и принялась отжимать волосы. Я скорее почуял, чем узнал ее. Это была Маша, кто же еще?
Я ушел под широкий тент и лег на жесткую лавку, подложив под затылок скрещенные руки, желая лишь одного – как можно скорее забыть все, чему был невольным свидетелем.
Глава 3 Наследник из Гурзуфа
Так много тайн хранит любовь,
Так мучат старые гробницы...
Н. Гумилев
Очнулся я от стрекота вертолета. Под парусиновым тентом гулял холодный ветер. Я отряхнулся, заглянул в полированную стенку титана: в глазах плавала муть, в щеку ребристым иероглифом впечаталась клешня краба.
"Мертвая голова" мирно покачивалась у пирса. На берегу совещались водолазы в полной экипировке, похожие на глянцевых игуан, вставших на задние лапы. Подразделение ихтиандров собиралось обшарить подветренную акваторию. С большой долей вероятности туда должно было прибить волной нечто их интересующее.
Я сполоснул лицо и поплелся к яхте, чтобы попрощаться. На выскобленных добела досках палубы, обхватив руками колени, сидела Маша, не в силах унять дрожь в хрупких стеблях рук и ног.
– Что случилось, Маша?
В ответ ее зубы заплясали. Предчувствуя дурные известия, я сел рядом с ней на свернутые пирамидой канаты. И тут я разглядел ее окончательно: смазливая девочка из предместья, нищая студенточка государственного вуза, юная нимфа, на миг оседлавшая золотого быка и мгновенно поблекшая, как бабочка в сачке.
– Где Маркел?
– Я уже все рассказала следователю. Маркел поспорил с Маугли, что дойдет до маяка по ночной воде. Я легла спать в кемпинге. Утром яхту нашли пустой.
Моя рука, предательски подрагивая, ложится на атласное плечико "невесты моря":
– Маша, я видел тебя сегодня ночью... Это был ночной заплыв?
Она едва заметно повела плечом.
– Ну, допустим, что дальше? – бросила она с колючим вызовом.
– Ты поссорилась с моим братцем и решила удрать с яхты?
Маша молчала. На ее предплечье тлел бледный, расплывшийся синяк.
Зная Маркела, я мог предположить только одно: он напился и стал выкручивать ей руки. Маша оказала достойное сопротивление. Такие колючки вполне могут дать отпор любому королевичу: "только после свадьбы!"
Облет с вертолетов и напряженные поиски в течение дня не принесли результатов.
Поздним вечером при тусклом свете фонарика мы собрали имущество Мары, погрузили в недра гигантского "джипа" и под скулеж осиротевшего Флинта, в сопровождении милиции отбыли в столицу. Волей-неволей мы с Машей стали кем-то вроде душеприказчиков без вести пропавшего Маркела Горского.
В элитном поселке Тихая пристань Мара недавно прикупил недвижимость и обставил со всей возможной роскошью. Его мать, Фира Горская пребывала в платном пансионе для маразматиков. Выдернуть Эсфирь из ее довольно комфортной "растительной жизни" не представлялось возможным. Озадаченная домработница закрывала зеркала темным крепом. Флинт, поджав обрубок хвоста, скулил под столом, намекая, что после всего случившегося я просто обязан усыновить его.