– Ну! Хорошо…
Луцифер взяла изящную ручку, поданную ей Деборой, и начала рассматривать со вниманием, почти торжественным, неприметные линии, перекрещивавшиеся на гладкой и перламутровой ладони.
LXXII. Предсказание Луцифер
Почти полминуты Луцифер, казалось, была погружена в глубокое созерцание. Какое-то недоверие виднелось на ее белом и гладком лбу. По временам мрачное и озабоченное выражение сжимало ее тонкие брови, проведенные дугой; потом вдруг губы ее улыбались, будто чувства, противоречащие одно другому, волновали ее. Все это, повторяем, продолжалось полминуты; но Дебора, вероятно, нашла молчание своей подруги слишком продолжительным, потому что сказала:
– Ну! Моя милая, говорите же, я жду…
Луцифер подняла свои прекрасные глаза на жидовку и отвечала серьезным голосом:
– Лучше я не буду говорить…
– Почему?
– Потому что я читаю на вашей руке странные, непонятные вещи, которые меня удивляют и в которых я не могу дать ответа самой себе…
– Все равно! Все-таки скажите…
– Пожалуйста, не настаивайте!..
– Разве вы не угадываете, душа моя, что ваш отказ подстрекает мое любопытство?
– Уступаю, но с условием…
– С каким?
– Вы не будете верить ни одному слову из всех глупостей, которые я вам скажу…
– Глупостей? – повторила жидовка с изумлением. – Разве вы не верите науке вашей матери?..
– Нет, – отвечала Луцифер, – нет, я вполне верю тому, что вы называете наукой моей матери…
– Ну?
– Я сомневаюсь не в науке…
– В чем же?
– В себе самой.
– В каком отношении?
– А в том, что я несведуща и неопытна, первоначальная ученица, складывающая с великим трудом слоги той таинственной азбуки, в которой моя мать читает так же бегло, как в открытой книге, наконец, я боюсь ошибиться и невольно обмануть вас…
– Это все?
– Все.
– Ну! Если мы и ошибемся в нашем будущем, так что ж за беда?..
– Беда, конечно, небольшая, если только мои предсказания не произведут на вас гибельного впечатления.
– А, стало быть, вы видите в моем гороскопе ужасные вещи?
Луцифер колебалась. Дебора повторила вопрос. Молодая девушка вдруг решилась и отвечала:
– Да, я вижу ужасные вещи, и они были бы просто страшны, если бы не были так нелепы…
Глаза жидовки сверкнули тем почти фосфорическим блеском, первые искры которого должны были заблистать в глазах нашей прабабушки Евы, когда змей-искуситель предложил ей вкусить плод от древа познания добра и зла.
– Ах! – вскричала она. – Говорите, душа моя, говорите скорее! Вы видите, что я умираю от нетерпения! Умоляю вас… не томите меня дольше. Вам опять нужно взглянуть на мою руку?
– Нет, я достаточно изучила линии и видела все, что хотела… или, лучше сказать, все, что могла прочесть!..
– Чего же вы ждете? Удовлетворите мое любопытство!
– Я жду, чтобы вы задавали мне вопросы, на которые я буду отвечать как умею…
– Начинаю… Сначала я спрошу вас о том, что всего более интересует нас, молодых девушек…
– О любви, не правда ли?
– Да.
– Что вы хотите знать?
– Я хочу знать, буду ли я любить…
– Да, вы будете любить.
– Очень?
– Всей душой.
– И… буду ли я любима?..
– Конечно.
– Столько же, сколько буду любить сама?..
– Я так думаю.
Дебора не могла удержаться от улыбки.
– До сих пор, моя милая, – сказала она, – ваши предсказания не имеют ничего зловещего…
– В таком случае, – с живостью заметила Луцифер, – остановимся же на этом, не спрашивайте меня более…
– Как это можно! – возразила жидовка, – остановиться на такой прекрасной дороге! Нет, нет, я продолжаю…
Луцифер опустила голову с покорным видом. Дебора продолжала:
– Выйду ли я замуж за того, кого полюблю и кто меня полюбит?..
Молодая предсказательница снова колебалась секунду, потом решилась и отвечала:
– Нет.
Жидовка задрожала.
– Вы думаете? – спросила она потом.
– Я в этом уверена.
– Уверены?
– Да, если только мои наблюдения не обманывают меня, а мои расчеты не ошибочны… Я вас сейчас предупреждала, что едва читаю по складам загадочный язык книги будущего…
– Продолжайте, – сказала Дебора.
– Что вам сказать еще?
– Что выйдет из этой любви, о которой вы мне говорите?
– Линии вашей руки отвечают мне на это неопределенным и тревожным образом.
– Что именно?
– Я вижу, что вы отдадите ваше сердце какому-то странному человеку, какому-то таинственному существу. Я вижу ужасное соперничество, постыдное вероломство, неизбежную измену и наконец…
Луцифер остановилась.
– Наконец? – спросила жидовка.
– Самую гибельную и трагическую развязку! – отвечала или, скорее, пролепетала молодая девушка.
– Какую развязку?
– Насильственную и преждевременную смерть…
– Насильственную… преждевременную смерть! – вскричала Дебора с ужасом. – Разве будет убийство?
– Да.
– И я буду жертвой?
– Да.
– А кто же будет убийцей?
– Непроницаемый мрак скрывает от меня преступную руку. Я вижу убийство, но не вижу убийцы…
Дебора побледнела. В эту минуту ее прелестная головка, отделившаяся от подушек дивана, совершенно опрокинулась назад, густые и шелковистые пряди ее великолепных волос закрыли ее своими черными волнами. Жидовка начала лишаться чувств.
– Боже мой! Дебора, что с вами? – вскричала с испугом Луцифер.
Дебора могла отвечать только таким слабым движением, что оно было почти незаметно.
LXXIII. Двести тысяч ливров и двойной луидор
Луцифер бросилась на колени возле жидовки. Она подняла ей голову, обвила руками, отстегнула аграфы корсажа.
Облегченная почти тотчас же этой заботой, жидовка раскрыла глаза и устремила их на свою подругу с дружеским выражением. В то же время губы ее прошептали:
– Ничего… Ничего.
Через несколько секунд силы совершенно возвратились к Деборе, и яркий румянец здоровья опять появился на ее деках; она могла встать с дивана.
– Что было с вами? – спросила Луцифер с нежным участием.
– Не знаю, – отвечала жидовка, – но эти мрачные образы, это зловещее предсказание произвели на меня ужасное впечатление… Мне показалось, будто сердце мое леденеет. Мне показалось, будто убийственная рука, о которой вы сейчас говорили, тяготеет уже надо мною… Я задрожала, я испугалась… Конечно, это нелепое и смешное сумасбродство, но, пожалуйста, душа моя, не насмехайтесь надо мной…
– О! – вскричала Луцифер, – вы приводите меня в отчаяние!..
– Я! Чем?
– Я вижу, что испугала вас… я чувствую себя виновной и никогда не прощу себе этого.
– Дитя!.. Ведь вы говорили против вашей воли?
– Это правда.
– Вы уступили моим настоятельным убеждениям… Притом могли ли вы предполагать, чтобы я была глупа до такой степени и испугалась того, что вы сами называете сумасбродством?
– Вы правы, но, несмотря на все это, я должна была молчать… я должна была не соглашаться на ваши просьбы. Я надеюсь, по крайней мере, милая Дебора, что это грустное впечатление прошло, и вы не верите более ни одному слову из моих глупых предсказаний…
– О! Будьте спокойны, – отвечала жидовка, улыбаясь, – я лучше желаю усомниться в вашей науке, нежели в любви и будущем… Притом, моя милая, в девятнадцать лет знать, что умрешь преждевременной и еще насильственной смертью, право, слишком неприятно.
– И вы прощаете мне?
– В чем могу я вас прощать?..
– В минуте горести и страдания, которую я вам причинила.
– Как вы сумасбродны!.. Не только не сержусь на вас, но уже все забыла…
– Точно?
– В доказательство раскрываю вам мои объятия.
И Дебора протянула к Луцифер свои прекрасные, белые и грациозные руки. Девушка бросилась к ней на шею. Обе обнялись горячо и ласково.
Никогда воображение поэта не могло представить себе более обольстительной группы. Полуоткрытый корсаж платья Деборы выказывал прелестную шею. Тяжелые косы ее великолепных волос падали, подобно черным бархатным лентам на ее открытые плечи. Луцифер, которая была несколько ниже своей подруги, поднялась на цыпочки, чтобы достать до лба Деборы, к которому она приложила свои губы, красные как коралл. Этот поцелуй, целомудренная и очаровательная ласка, оказанная молодой девушкой ее подруге, был дан с такой жаркой страстью, что походил на сладострастную ласку. За этим поцелуем последовал веселый разговор, прерываемый громким хохотом. Никаких признаков того, что случилось, не осталось в памяти Деборы. Луцифер также, казалось, ничего не понимала.
Но оставим пока этих молодых резвушек, мы скоро встретимся с ними опять.
Читатели, может быть, помнят, что Рауль де ла Транблэ выиграл в игорном доме двести тысяч ливров. Спустившись с гордостью с широкой лестницы игорного дома, он сел в портшез и велел отнести себя в гостиницу "Золотое Руно", куда обещал себе ступить ногой в последний раз.
Жак сидел в комнате Рауля. Верный слуга, чрезвычайно беспокоясь о продолжительном отсутствии господина, не ложился спать и ожидал его.
– Боже мой, кавалер, – сказал ему бедный Жак, – если бы вы знали, как я боялся. Не случилось ли с вами чего-нибудь неожиданного и странного?
– Ты не ошибся, мой милый, – отвечал Рауль, – со мною действительно случилось нечто…
– Ничего неприятного, надеюсь?
– Суди сам…
И Рауль, засунув обе руки в карманы, вытащил пригоршни золотых монет, которые рассыпались по полинялому сукну стола.
Жак смотрел на эту металлическую лавину и не верил своим глазам. Наслаждаясь удивлением своего слуги, Рауль опять засунул руки в карманы, как бы в бездонный океан и вновь вынул их наполненными золотом.
– Боже мой! – вскричал наконец Жак. – Боже мой! Сколько золота… сколько золота!..
– Это лучше, нежели золото, мой милый, – с важностью возразил Рауль. – Это первый камень здания, которое будет грандиозно! Это – могущество! Это – мщение! Я был изгнан… Я был оскорблен людьми, которые отняли у меня мое состояние и мое имя!.. Этих людей я заставлю просить у меня помилования и пощады!.. Тебя также, мой милый Жак, прогнали из дома, в котором умер твой отец!.. Но если ты хочешь, то, когда я окончу свою месть, мы займемся и твоей!..
– Кавалер, – отвечал Жак смиренно, – я не желаю мстить никому…
– Неужели у тебя такое низкое сердце, что ты забываешь сделанное тебе зло?..
– О! Это не так, кавалер. Ведь те, которые хотели сделать мне зло, напротив, принесли пользу.
– Каким образом?
– Если бы я не остался без убежища и без хлеба, вы, кавалер, не нашли бы меня на дороге…
– Конечно.
– Не сжалились бы надо мною…
– Справедливо.
– Не взяли бы с собою в Париж…
– Вывод совершенно логичный!
– Стало быть, несчастье составило мое счастье, потому что благодаря ему вы, кавалер, позволяете мне служить вам. Нет места на свете, которое, по моему мнению, могло бы сравниться с моим…
Рауль был тронут истиной слов Жака, так глубоко прочувствованной, и его так простодушно выраженной привязанностью. Несмотря на аристократические предрассудки, которыми он обязан был если не рождению, то по крайней мере воспитанию, он протянул руку своему верному слуге, но Жак, несмотря на избыток радости, долго колебался прежде, чем осмелился пожать эту руку.
– О, бедный мой Жак, ты так добр!.. – сказал Рауль. – Ты лучше меня!.. Я знаю, что золотом нельзя заплатить за такую преданность, как твоя, – прибавил кавалер после некоторого молчания, – но если я разбогател, ты тоже должен пользоваться моим богатством… Все, что находится на этом столе, принадлежит тебе точно так же, как и мне… Бери сколько хочешь…
Жак подошел к столу, взглянул на груду золотых монет и банковых билетов, протянул руку, взял, не без некоторой нерешимости, один луидор и опустил в карман, думая: "Что мне делать с такой кучей денег?"
LXXIV. Незнакомка
"Добрый мальчик! – думал Рауль при виде такой характерной черты нашего приятеля Жака, – золотая душа!.. Ангельский характер!.. Бархатное платье дворянина часто скрывает сердце менее благородное, нежели то, которое бьется под ливреей лакея!.. Я думаю только о мщении, а он думает только о том, чтобы любить меня и служить мне!"
Потом, так как бледное лицо и красные глаза Жака показывали чрезвычайную усталость, Рауль велел ему ложиться и спать сколько он захочет. Жак повиновался с быстротой, доказывавшей, что приказание, полученное им, было для него особенно приятно. Рауль, со своей стороны, лег тотчас же и скоро заснул. Сны, то страшные, то веселые, но все с хорошим предзнаменованием, виделись ему. Молодому человеку грезилось, что он гонится со шпагой за виконтом Клодульфом-Элеонором де Жакмэ, трепещущим и испуганным. Ему грезилось, что он вешает на толстых ветвях старого дуба этого смешного и низкого дворянина вместе с его достойными друзьями и родственниками, кавалером Антенором де Вертапюи и бароном Станиславом-Ландольфом-Адемаром де Морисушем. Эти три гадкие твари, вырываясь от Рауля, делали разные смешные гримасы, забавлявшие его выше всякого выражения. Потом Рауль видел Дебору, прелестную жидовку, наружность которой накануне поразила его более, нежели он хотел себе признаться в этом. Он видел ее уже не в темном платье, не с лицом, запечатленным строгим достоинством, но в ослепительном наряде, улыбающуюся, преклоняющую перед ним колено и подающую ему с улыбкой, исполненной любви, ключи от феодального замка Транблэ на золотом подносе с гербом маркизов де ла Транблэ.
Мало-помалу сны эти изгладились. Горячка, возбужденная ночью, проведенной в игре, угасла в жилах молодого человека. Усталость воспользовалась своими неоспоримыми правами: сон Рауля стал тяжелым и глубоким и продолжался очень долго.
Было три часа пополудни, когда Рауль, окончив свой туалет, вышел из гостиницы. Он намеревался отыскать себе квартиру, достойную его нового положения, но прежде всего хотел взять от ростовщика Натана усыпанные бриллиантами часы, этот драгоценный сувенир маркиза Режинальда. Он пошел на улицу Сент-Онорэ легкими шагами, потому что чувствовал потребность подышать свежим, чистым воздухом, и с этой целью не хотел нанимать ни кареты, ни портшеза. Притом наемные экипажи казались молодому человеку неблагородными и пошлыми. Он намеревался немедленно купить собственный экипаж и написать на нем аристократический герб. В своем воображении он запрягал уже в этот экипаж пару великолепных буланых лошадей, длинные гривы и пушистые хвосты которых будут изящно украшены пунцовыми лентами с серебром.
Он шел таким образом, улыбаясь своим мечтам и гордо подняв голову. Внешне это был тот же человек, что и накануне, однако теперь, конечно, никто не узнал бы его. Походка и приемы его совершенно изменились. Выражение лица тоже переменилось, как и все остальное. Отчего? спросит читатель. Боже мой, причина очень проста. Накануне Рауль подвергался жестоким законам нищеты. Он должен был надевать на лицо маску смирения, шнурки которой бедные не имеют права развязывать. Сегодня же он чувствовал себя богатым и готовился, по своему решительному убеждению, разбогатеть еще более. Он повторял себе до пресыщения слова, сорвавшиеся с его губ в ту минуту, когда он узнал свою звезду, сиявшую на небе среди туманных созвездий.
– Жизнь принадлежит мне!.. Будущее – мое!
Понятно, что в подобном расположении духа Рауль изрядно толкал прохожих. Некоторые хотели рассердиться на дерзкого молодого человека, который ничего не видел перед собой, но гордая внешность Рауля и шпага, которую он носил с неоспоримой грацией, заставляли возмущенных умолкать, и граждане, на минуту раздраженные и тотчас же ставшие миролюбивыми, проходили мимо, кланяясь и ворча себе под нос.
Рауль же, рассеянный, как поэт или как влюбленный, не видал и не слыхал их. Счастливец! Зачем мы не наслаждаемся, подобно ему, такой же драгоценной способностью в этом Париже, где беспрестанно подвергаешься на тротуарах неприятной встрече с лавочниками и с академиками?!.
Однако как медленно и рассеянно ни идешь, наконец дойдешь-таки немного раньше или позже. Рауль приближался к углу Сент-Онорэ, как вдруг наткнулся на кого-то, поспешно идущего ему навстречу. Первым движением Рауля было вскричать:
– Какой неловкий!
Но человеком, на которого он наткнулся, была хорошенькая девушка. Она так мило вскрикнула, что Рауль поспешно взглянул туда, откуда раздался этот крик, и тотчас же поднес руку к шляпе, потом вместо того что намеревался произнести, прошептал самым смиренным голосом:
– Ах! извините… извините… тысячу раз извините!
Отчего произошла такая резкая и неожиданная перемена в обращении нашего героя? Это можно легко угадать. Ослепленный взор Рауля остановился на самом очаровательном личике, какое только он мог вообразить, и хотя это лицо принадлежало простой гризетке (судя, по крайней мере, по одежде девушки), но Рауль подвергался влиянию, которое красота неоспоримо производит на человека с тех пор, как существует свет. Гризетка со своей стороны подняла на Рауля большие черные глаза, которые тотчас же прикрылись сетью бархатных ресниц, и пунцовые губы ее произнесли, улыбаясь:
– Боже мой! это ничего…
– Право я не могу выразить, как мне досадно, – пролепетал молодой человек, – что я был так неосторожен, мне так неловко, что я толкнул вас…
Девушка опять улыбнулась, и эта улыбка заставила сверкнуть восточные жемчужины, служившие ей зубами.
– Повторяю вам, это ничего, – еще раз сказала она.
При этом девушка сделала легкий поклон, ловко поправила капюшон мантильи и складки платья, улыбнулась еще раз и продолжала свой путь.
Рауль почтительно посторонился, чтобы пропустить ее, но, когда она прошла, обернулся посмотреть на нее. Девушка удалялась походкой хорошенькой серой мышки, выбирая, куда ступить своей маленькой ножкой. Когда она прошла шагов сто, походка ее сделалась медленнее, она поступила точно так же, как и Рауль: повернула голову назад и заметила Рауля, все еще стоявшего на том же месте, с шляпой в руке.
"Боже мой! – подумала она, – как он хорош и как он на меня смотрит… Что, если он пойдет за мной?!"
Однако в этой мысли, вероятно, не было для нее ничего страшного, потому что она не ускорила своих шагов.
"Какая она хорошенькая! – подумал Рауль в то же время. – Не пойти ли мне за ней?"…
Одну секунду он был в нерешимости; но сон прошлой ночи вдруг пришел ему на память: он вспомнил о Деборе с ее бледным и гордым личиком и арабскими глазами.
"К чему мне следовать за этой гризеткой? – спросил он себя. – Не увижу ли я через минуту существо еще более прелестное?.."
Однако его нерешимость еще продолжалась, и если бы он заметил, что молодая девушка еще обернулась взглянуть на него, то, без всякого сомнения, пошел бы за нею. Но это движение ускользнуло от него, толпы зевак заслонили от него незнакомку и он вдруг потерял ее из виду. Этого было достаточно, чтобы изгладить из головы Рауля мимолетное впечатление. Он надел шляпу на голову и поспешно обогнул угол улицы Сент-Онорэ. Между тем, незнакомка, удаляясь, еще повторяла:
– Что, если он пойдет за мною? Что, если он пойдет за мною?..
Но Рауль не пошел за девушкой по имени Луцифер…