– Однако сиору Лучесио судьба послала счастье, которого не дала мне: он повстречал святого Франциска, и смирение святого тронуло его сердце. Он продал все, что имел, в пользу вдов, сирот и паломников и ушел в дышащие лихорадкой болота, нагрузив ослика мешками с лекарствами. Поначалу жена корила его и называла дураком – как всякая богатая женщина, которую щедрость супруга в одночасье превратила в нищенку. Однако, поняв его намерения, она стала помогать ему в его трудах и сама заслужила титул "buona donna".
"А как ты дошел до такой нищеты? – задумалась Амата. – Лучше бы о себе рассказал". Однако ее любопытство осталось неудовлетворенным, потому что Джакопо снова погрузился в молчание. Он бессмысленно уставился в огонь, и боль, которую она заметила в дороге, снова медленно разгоралась в его глазах.
– Я знаю пример справедливости, – сказал Энрико, подняв руку, как школьник, который рвется отвечать.
– Говори, – кивнул ему Конрад.
– Мой отец служил когда-то привратником в Генуе. Он рассказывал мне, что отцы города повесили за городской стеной колокол жалоб. Каждый, с кем поступили несправедливо, мог позвонить в этот колокол, и магистрат разбирал его дело. За годы службы веревка колокола истрепалась, и кто-то подвязал вместо нее к языку виноградную лозу.
И вот случилось, что некий рыцарь не желал тратиться на корм для своего старого боевого коня и выпустил его за стены, чтобы тот сам искал себе пропитание. Конь так изголодался, что стал жевать сухую лозу, и колокол зазвонил. Явились судьи и решили, что лошадь тоже имеет право жаловаться. Они расследовали дело и постановили, что рыцарь обязан кормить коня, верно служившего ему в молодости. Сам король согласился с ними и пригрозил, что заключит того рыцаря в темницу, если он снова станет морить коня голодом.
Джакопоне поднял на рассказчика покрасневшие глаза и хмыкнул.
– Хорошая история, мальчуган. А вот вам еще пример справедливости и загадка для вас. Послушайте и скажите, как решили бы вы. Один искусный повар однажды привел в суд своего слугу – надо вам сказать, тот отличался довольно большим носом, – привел его в суд, обвинив, будто тот своим огромным носом вдыхал запах его дорогих кушаний и ничего не платил за это удовольствие. Как, по-вашему, должен был слуга возместить убытки или нет?
– Надо было отправить в тюрьму повара, чтобы не тратил чужое время, – высказалась Амата.
Энрико только рукой махнул. Конрад тоже отказался отвечать.
– Я, – признался он, – никогда не мог понять, как действует гражданский суд.
Джакопоне лукавым взглядом обвел слушателей.
– Вот потому одни становятся судьями, а другие нет, – подмигнул он. – Тот судья оказался на удивление мудрым – много мудрее, чем был я, когда учитель впервые задал мне этот вопрос. Он решил дело в пользу повара.
– Не может быть! – возмутилась Амата.
– А я говорю, может, – усмехнулся Джакопоне. – А в возмещение убытков он приказал носатому слуге расплатиться за запах звоном монет, достаточно громким, чтобы повар мог вдоволь наслушаться.
Конрад с Энрико захлопали в ладоши.
– Хорошее решение, – отшельник. – Соломонов суд.
– А вы тоже были судьей, сиор Джакопоне? – спросила Амата.
– Нотариусом, братец, а не судьей. Правда, я тоже принадлежал к уважаемому цеху юристов, но не могу сказать, что был достоин этой чести. – Он поспешил увести разговор в сторону. – А ты не расскажешь ли нам историю?
Амата оглянулась на Конрада, но тут же решила, что спокойнее будет смотреть на Энрико.
– Я приведу пример глупости.
– Глупости? – Амата с удовольствием отметила в голосе отшельника ноту беспокойства.
– Да. Глупости странствующего купца. Я слышал эту историю от брата Салимбене.
– От Салимбене? – эхом отозвался отшельник.
Теперь его беспокойство стало явным. Амата заговорила скороговоркой, чтобы он не успел ее перебить.
– Один торговец долго не был дома. Вернулся из путешествия через два года и застал в доме новорожденного младенца. "Эй, жена, – спросил он, – откуда этот малютка? Он не из моих, это точно". – "Ах, муженек, – отвечала жена, – прости, если я была неосторожна. Однажды зимой я отправилась вечером на прогулку совсем одна. Снежный Король застал меня врасплох и взял силой. Этот мальчик, увы, его сын". Купец не сказал ни слова, но через несколько лет, отправившись в Египет, взял мальчика с собой и там продал в рабство. Когда он вернулся, жена спросила: "Где мой сын, муженек?" – "Ах, верная моя женушка, – заплакал купец. – В тех краях все мы так страдали от жары, что были на краю смерти. Но хуже всех приходилось мальчику, ведь он сын Снежного Короля. Кончилось тем, что бедняжка просто растаял без следа".
Энрико расхохотался.
– И какую же мораль выводил брат Салимбене из этой истории? – проворчал Конрад.
– Что купец был глуп, оставив жену без присмотра на два года.
Конрад неодобрительно заметил:
– Мы здесь рассказываем о примерах добродетелей...
Он оборвал себя на середине фразы. За языками пламени всхлипывал, закрыв лицо руками, кающийся. Амата тронула его за плечо.
– Что с вами, сиор Джакопоне? Неужто вас так огорчил мой рассказ?
Он покачал головой, вытер глаза уголком плаща и, овладев собой, проговорил:
– Простите, братья. Я вспомнил Умилиану де Черчи и хотел рассказать вам пример покаяния.
Он говорил, задыхаясь:
– Она жила в голых стенах задней комнатки в одном из богатейших домов Флоренции. Не прерывала тайного покаяния... постилась и плакала... искупая бесчестную жизнь своего богатого брата, жившего по соседству.
Он снова обвел слушателей горестным взглядом, от которого Амата сама чуть не расплакалась, и рассеянно отмахнулся от дыма, окутавшего его лицо.
– Такой женщиной была и моя любимая жена – святой женщиной! Пока я ростовщичеством копил богатства, пока я распоряжался собственностью и деньгами своих клиентов... неизменно к собственной выгоде, пока я проигрывал нажитое и доставшееся по наследству богатство в кости... притом принуждая эту добродетельную женщину украшать себя суетными нарядами ради моего престижа, она совершала покаяние, в надежде выкупить у князя зла мою заблудшую душу.
– Почему же она теперь не с вами? – спросила Амата. – Где она?
– Ее нет, дитя. Уже четыре года, как умерла. Однажды я послал ее вместо себя на праздник помолвки моих клиентов. Я обещал, что прибуду туда позже, так уж был занят, мостил себе лестницу к власти да считал доходы. Но еще до моего прихода ложа, перегруженная гостями, рухнула и раздавила ее.
Они принесли домой ее изломанное тело. Когда служанка и нянька нашего дитяти раздели ее, чтобы обмыть для похорон, то увидели, что под богатым платьем она носила власяницу. Весь год нашего брака она истязала свою нежную кожу за мои грехи. Я и помыслить не мог, что она так поступает.
Он прикрыл глаза, как утром на площади, и напевно заговорил:
– Я помню женщину с оливковой кожей, с черными как вороново крыло волосами, в роскошном наряде. Память о ней и теперь терзает меня. Если бы я мог заговорить с ней сейчас...
Амата перебралась поближе к кающемуся. Ей хотелось обнять его за плечи, по-женски утешить, но нельзя было. Только Конрад, единственный из этих суровых мужчин, знал, что она не Фабиано. Только словами могла она выразить свое сочувствие.
– Мне так жаль вас, сиор Джакопоне, – пробормотала девушка.
Остальные молчали, пока отшельник не решился наконец нарушить мучительное молчание и отвлечь несчастного от его горя. Он тихо, уважительно заговорил:
– Теперь нам всем нужен отдых, но одному придется стеречь наш сон и поддерживать огонь. Мы можем сторожить по очереди.
После долгого перехода тело Аматы молило об отдыхе, но теперь, когда чары вечерней беседы были разбиты, ей вспомнились дневные мечты – хоть одну ночь провести на укромной полянке, прижавшись к мускулистому плечу Энрико.
– Я еще не хочу спать, – вызвалась она. – Живот все болит. Я посторожу первым.
Ее мечты были бы вдвое слаще, если бы в повадке парня удалось приметить хоть долю страстности Джакопоне.
Путники устроились подальше от искр костра, на подстилке из сосновой хвои. Амата устроила себе гнездышко, а потом проползла к выходу из пещеры, где улегся Энрико.
– Постарайся не заснуть, – шепнула она, выходя. – Я хочу рассказать тебе еще одну историю, но она не для ушей этих стариков.
10
Орфео скатился с койки перед самым восходом. Небо цвета грязного полотенца было слишком тусклым, чтобы осветить палубу. Каюта на заднем мостике, которую он делил с новоизбранным папой и его кортежем, густо благоухала духами: чтобы заглушить вонь, поднимавшуюся с гребной палубы, благовоний не пожалели. Англы, вместо того чтобы нанимать свободных гребцов, таких как он сам, следовали генуэзскому обычаю и сажали на весла рабов-турок. Прикованные днем и ночью к скамье, те задыхались в собственных испражнениях и радовались каждой волне, окатывавшей палубу. Орфео, видя, что моряки короля Эдуарда спокойно выносят такую вонь, укрепился в своем невысоком мнении о северянах.
Он сонно кивнул кормчему, державшему вахту под навесом на корме, и на цыпочках пробрался между рабами. Прошел по всей длине военного судна и взобрался на верхнюю площадку переднего мостика, где свежий ветер с моря наполнял грудь, успокаивая и бодря. Здесь он сел, привалившись спиной к парапету и подтянув колени к груди.
Перед тем Орфео уже два часа ворочался и метался на койке, купаясь в собственном поту. Дышать было трудно. Во сне его теснили безликие фигуры в капюшонах, возникающие из густого тумана и снова скрывающиеся в нем при его беспомощных попытках защититься. Предчувствие опасности не оставило его и наяву. А ведь погода как нельзя тише, ветра едва хватает, чтобы надувать квадратный парус. Три военных корабля – надежная охрана от любых бед. Более спокойного рассвета и желать нечего.
Луч света упал на перила перед его носом. За кормой над восточным горизонтом вставало солнце. К кораблю протянулась светлая дорожка. Орфео поднял ладонь к солнечному лучу и любовался, как кожа из розовой становится сперва коралловой, а затем апельсиновой, словно он окунал руку в отцовские чаны с красками для шерсти.
Орфео вытянул ноги и уперся подошвами в тяжелый абордажный крюк. Снова прикрыл глаза и попробовал вернуть недавний сон. Предсказывал он настоящую опасность, или, может быть, Бог хочет предостеречь его от чего-то иного – скажем, от подлого убийцы, которого он звал когда-то отцом? Не настигла ли наконец старика вечная погибель? Орфео пытался представить себе знакомое лицо, но картина расплывалась перед глазами. За лицом отца одно за другим появились лица братьев, но и они казались туманными и чуждыми сновидению. Он задумался о Марко, прокладывающем путь через Армению в неизвестность, но в душе было по-прежнему холодно. Потом возникло лицо девочки – совсем детское, почти незнакомое лицо. И вот тут-то сердце дрогнуло и часто застучало. Опять она!
Он всего раз видел ту девочку. Она стояла на башенке ворот их фамильного замка и разглядывала его темными миндалевидными глазами. Волосы ее были собраны в длинные черные косички, перевязанные кожаными шнурками. Пока их отцы ссорились из-за назначенной за проезд пошлины, Орфео снял с плеча желтый шелковый платок и скрутил из него куколку. Просунул внутрь пальцы и заставил игрушку отвесить забавный поклон. Когда вслед за куколкой поклонился он сам, девочка поспешно спряталась.
Да, от такого могут сниться кошмары. С каждым днем приближаясь к родной земле, он все ярче вспоминал обстоятельства, заставившие его покинуть дом. Он часто представлял себе, как выглядел замок после налета: пробитые стены, сгоревшие деревянные надстройки, обитатели зарезаны или молят добить их, избавить от мучений. И среди них та маленькая девочка. Человек, нанятый его отцом, Симоне делла Рокка, был столь же дотошен, сколь беспощаден в любом деле, за которое брался.
"Мне снова придется встретить все это? – думал он. – Не для того ли, Господи, Ты разрушил все мои надежды, мои честолюбивые замыслы?" Орфео вздрогнул и свернулся в комок – соленый ветер вдруг стал очень холодным.
Но ведь ему предстояло доплыть с папой только до Негропонта, и оттуда до Венеции, напомнил он себе. Большего святой отец от него не требует. А там никто не помешает ему наняться на галеру, идущую в Левант.
Он вскинул голову, услышав гонг, которым будили рабов. В утреннем сонном ропоте звенели и брякали цепи. Опытный гребец, Орфео хорошо понимал, как трудно поутру разгибаться и разминать затекшие члены. Дорожная скука так утомила его, что он готов был позавидовать рабам – не их жалкому положению, конечно, но их труду.
Жалкие скоты. Они ненавидели весла – символ рабства, а он благодаря веслу получил свободу от прежней жизни. Орфео мог час за часом наблюдать за гребцами: как они дружно склонялись вперед, толкая валек тяжелого весла, а потом все как один откидывались назад, опуская лопасть в воду. Он так любил этот ритмичный танец под звон гонга. Еще до нового года он снова выйдет в море, утешил себя Орфео. Снова будет трудиться, как пристало мужчине, а на второй день, отдыхая в свой черед, засыпать крепким сном усталости, свободным от кошмаров.
Старшие мужчины спали беззвучно. А дома Энрико подолгу не мог уснуть, слушая, как храпят мама с папой. Постель, на которой спали они с братьями, была на вытянутую руку от родительской – в той же комнате, где готовили и ели. В иные ночи храп грохотал так, что он пробирался в калитку, отделявшую жилую половину от стойла, и спал до утра вместе со скотиной.
Энрико выглянул в темноту за устьем пещеры. Где-то там бродил в одиночестве Фабиано. Паренек восхищался отвагой послушника. Братья не раз подначивали его переночевать в лесу, чтобы доказать, что он не трус, но Энрико предпочитал выслушивать их насмешки.
Энрико честно старался не заснуть. Ему хотелось послушать еще один рассказ этого послушника, но сонливость понемногу одолевала, веки стали тяжелыми и уже опустились, когда снаружи послышался голос Фабиано: "Конрад? Сиор Джакопоне?" – тихонько окликнул он и, не услышав ответа, опустился на колени рядом с Энрико, прижал палец к его губам. Энрико перевернулся, приподнялся на локте. Послушник знаком позвал его за собой.
– Подожди здесь, – шепнул он, выводя мальчика из пещеры. – Я подброшу в костер хвороста и сразу вернусь.
От света костра и почти полной луны под деревьями дрожал вечерний полумрак. Листья шуршали, но совсем тихо, колеблемые чуть заметным ветерком. Энрико прислушался, не звучат ли рядом шаги дикого зверя, всмотрелся, не горят ли в кустах хищные глаза. Он с радостью встретил вернувшегося Фабиано. Тот за рукав потянул его от пещеры.
– Разве можно уходить от костра? – шепотом спросил Энрико.
– Я нашел полянку по ту сторону от дороги. Ты что, темноты боишься?
Энрико уклонился от ответа.
– Ты обещал сторожить.
– Мы же рядом будем. Моя история не такая уж длинная.
Поодаль от света костра Энрико стал спотыкаться. Под ногой у него вдруг громко хрустнул сухой сучок. Фабиано замер, обернулся к пещере.
– Потише ты! Не надо их будить.
На поляне послушник обернулся к нему лицом. В лунном свете Фабиано казался совсем маленьким. Они стояли так близко, что послушнику пришлось откинуть голову, заглядывая в лицо Энрико.
– Это история молодого отшельника по имени Рустико и прекрасной девицы Алибек.
– Отшельника, значит, не Конрад звали?
– Нет, уж верно не Конрад, – хихикнул Фабиано.
– Совсем молоденькой, – продолжал послушник, вернувшись к рассказу, – эта Алибек убежала из дома, потому что не хотела, чтоб ее выдали замуж. Она мечтала только о том, чтобы вести святую жизнь в пустыне и молиться Богу. Она шла от пещеры к пещере, упрашивая отшельников наставить ее на путь Господа. Но мудрые старцы, сознавая, что и они не свободны от искушения, давали ей травы и коренья, дикие яблоки и сухари и отсылали за помощью к другому отшельнику. Так она добралась наконец до пещеры Рустико. Тот в своей юношеской гордыне счел, что устоит перед искушением, и ввел ее в свою келью. Однако он скоро понял, что беспомощен перед ее красотой и невинностью, ибо он обнаружил, что девица ничего не знает о мужчинах. И не прошло нескольких дней, как огонь, горевший в его чреслах, растопил его твердость. Он предложил девице встать перед ним на колени, дабы он поведал ей, как отправить дьявола в ад.
Фабиано потянул Энрико за рубаху.
– Встань на колени. Ты будешь играть Рустико. Энрико повиновался, и Фабиано тоже встал перед ним на колени. Под ними зашуршал сухие листья, но Фабиано больше не беспокоился о тишине.
– "Сперва, – сказал Рустико девице, – нам нужно снять с себя всю одежду".
– Мне и это делать? – заныл Энрико. – Без костра холодно будет.
– Слушай, – зашипел на него Фабиано, – если ты будешь все время хныкать, испортишь рассказ.
– Извини. Просто я раньше ничем таким не занимался. Послушник улыбнулся:
– Это и видно.
Энрико стянул через голову капюшон с пелериной и тунику. От ночного воздуха кожа покрылась мурашками, и он вцепился в снятую одежду, бросив умоляющий взгляд на рассказчика.
И чуть не захлебнулся холодным воздухом от увиденного. Ему приходилось прежде видеть голой младшую сестренку, но у той груди были просто бутончиками, вовсе не похожими на спелые плоды, колыхавшиеся теперь перед ним – почти такие же огромные, как у мамы, когда она вскармливала нового младенчика. Он обвел глазами хрупкий очерк тела до крутых бедер и скользнул взглядом ниже, к завиткам густых черных волос, которые так и манили разведать, что скрывается под ними. Ямка пупка в темноте казалась бездонной. Рука его сама потянулась к мягкой коже ее живота, но замерла в воздухе: Энрико не смел испытать реальность происходящего, коснувшись ее. Он хотел заговорить, но девушка снова прижала палец к его губам. А сама, как ни в чем не бывало, продолжила рассказ.
– "Рустико! – Алибек. – это такое, чего нет у меня, поднимается перед тобой, будто купол? – Увы, дочь моя, – отвечал отшельник, – это и есть тот дьявол, о котором я говорил. Господь поразил меня этим зверем, и он мучит меня целыми днями, так что порой мне кажется, я умру от боли. Но ныне Бог ответил на мои молитвы, послав мне тебя. Ибо Он дал тебе нечто, чего нет у меня – адскую дыру, в которую можно погрузить этого беса, облегчив тем мои страдания".
Девушка принялась тормошить Энрико.
– Видно, ты и вправду замерз, – приговаривала она. – Я тоже окоченела, но на меня холод совсем иначе действует.
Она направила его руку к своей груди – к твердому выпуклому узелку соска.
– Я не могу рассказывать без твоей помощи. Ты же слышал, что сказала Алибек. Ты должен подняться, как купол. – Она ободряла его словами. – Ты боишься? Успокойся. Помнишь, что они сказали? Ты должен испытать жизнь. Даже ночи с белокожими женщинами.
Он сжал сосок двумя пальцами, нежно, любопытствуя и опасаясь причинить боль. Дыхание стало прерывистым и коротким, а в висках стучала кровь. Он моргнул, отгоняя пелену перед глазами.