Солнце успело пройти немалый путь по небу, пока Конрад раздумывал над содержанием письма. Он столько раз повторил в уме каждое слово, что они стали знакомыми и пустыми, как слова детской молитвы. Тогда отшельник встал, размял затекшие ноги и спрятал пергамент в складках одежды. Порыв ветра кинул ему под ноги горсть мокрых темных листьев. Конрад бесцельно бродил среди деревьев, останавливаясь иногда, чтобы пригнуть к лицу тяжелую ветку. Он разглядывал чернильные орешки на коре, шевелил палкой пахучий валик листвы, навоза и гнилой соломы, который садовник насыпал между рядами деревьев. Приподнял свалявшуюся лепешку, впустив под нее влажный воздух. Со временем у хозяина будет вдоволь плодородной почвы, как и он в свое время получит ответы на все вопросы. Загадке Лео надо вылежаться, как хорошему перегною.
Он выпустил из рук зараженную ветку. Потом вспомнил штуку, которой научил его отец, – задрал рясу и помочился на кучу, чтобы компост быстрей загнивал. Каким взрослым он себя чувствовал, когда стоял рядом с отцом, пуская свою струйку рядом с его, в то утро, в пятую весну своей жизни.
Как бы ни тосковал Конрад по отцовской любви, он был не из тех, кто открывает двери прошлому. Опустив край рясы, он погрузился душой в любовь Небесного Отца. Несомненно в должное время он получит то единственно необходимое, чтобы бессмысленные слова Лео превратились в добрую почву, дающую урожай. Губы его невольно дрогнули в улыбке, когда он попробовал вообразить, какую форму может обрести Божественная струя.
Как необходим был отшельнику этот свободный день! Он до вечера бродил в благословенном одиночестве среди покинутых святилищ братства.
Сперва он вышел к реке Торто, к развалившемуся шалашу, в котором проводили суровую зиму первые братья. Потом взобрался на гору Субазио, до самого "carceri" – пещерки, в которую удалялся святой Франциск, когда ему хотелось молиться и размышлять в уединении. К вечеру он снова спустился в ложбину под стенами города. Уже почти в темноте доел остатки еды и вошел в молельню Портиункола.
Он неподвижно стоял перед алтарем, давая глазам привыкнуть к слабому свету. Под деревянной фигурой распятого Христа горела единственная лампада. Конрад как наяву увидел простертого в молитве святого Франциска, и ему показалось, что голос молящегося сливается со свистом ветра, врывающегося в узкие окна.
По словам Лео, святой часами молился и плакал перед этим распятием. Порой он простирался на полу, раскинув руки, и оставался так, пока боль тела и одиночество души не вливались в боль и пахнущее кровью одиночество жертвенного Бога. В народе Франциска знали как веселого святого, распевавшего песни на больших дорогах. Слышали и о его суровых призывах к покаянию и самоотречению. Но никто не знал, как знал Лео, всей глубины его искупления: как он морил голодом и истязал "брата Задницу" (так называл он собственное тело), как он мучил его долгими бдениями, не милуя ни в болезни, ни в усталости, как лишал даже тончайшего покрывала промозглыми февральскими ночами. Он жил на самой неаппетитной пище, и даже ее смешивал с золой, пока – не так уж скоро – не загнал до смерти эту скотину, которой не угнаться было за его жарким воображением, за душой, которая в редчайшие мгновенья возносила к самым небесам свою грязную клетку – и наконец вознеслась одна, оставив на земле "фра Задницу".
Погрузившись в созерцание распятия, Конрад ощутил, как горячая волна проходит у него по спине. Она обожгла плечи и позвоночник и разлилась по рукам, так что они сами всплыли вверх. Теперь его поза стала отражением умирающего Христа. Голова свесилась набок, и Конрад застыл, чувствуя, как уходят все страхи и сомнения, охватившие его у ворот Сакро Конвенто, пока он всем существом своим не ощутил, что готов и что никогда не будет одинок.
– Да, Господи, – вслух прошептал он. – Все, чего Ты захочешь.
И на этот раз его губы и сердце двигались в согласии.
13
Едва небо осветилось достаточно, чтобы не спотыкаясь карабкаться по тропинке к городу, Конрад покинул Портиунколу. Краткое отступление к святыням ордена вернуло его к жизни и позволило найти хоть какое-то равновесие в буре событий последних дней. Туманные очертания городских стен в утренней дымке еще больше успокоили отшельника. В оливковой роще, где он отдыхал накануне, туман стоял гуще. Он замедлил шаг, чтобы не сбиться с тропы. Навстречу ему поднималось бормотание сонных мужских голосов, постепенно окружившее его рокочущим крещендо. Отшельнику слышался и глухой топот лошадиных копыт, и звон стали. Еще несколько шагов – и он оказался перед открытым павильоном, встретил удивленные взгляд полуодетых воинов – сколько можно было судить по оружию и доспехам, разбросанным среди их походных постелей.
– Мир Господень с вами, братья, – смущенно заговорил он. – Я, видно, в тумане свернул не в ту сторону.
Видя, что он всего только монах и не представляет угрозы, мужчины спокойно продолжили сборы.
Древнеримская дорога к северным провинциям проходила под стеной Ассизи вплотную к роще. Лео рассказывал когда-то Конраду о триумфальном выезде Отто IV, которого папа Иннокентий III короновал императором Священной Римской империи. Иннокентий, отличавшийся дерзкой отвагой, на другой же день после коронации повелел Отто покинуть Рим и возвратиться в Германию, чтобы у императора и его шести тысяч солдат, расположившихся в Вечном городе, не возникло ненароком дурных мыслей.
Вопреки явному нерасположению Иннокентия, жители Ассизи, по большей части добрые имперцы-гибеллины, восторженно приветствовали проезжавшего мимо города Отто. В сей век колеблющейся власти город благоразумно поддерживал все партии, отдавая равную дань почтения и папам, и императорам. Горожане подняли такой шум, что их крики потревожили Франческо, с немногочисленными спутниками укрывавшегося тогда в шалаше на реке Торто. Франциск не был бы самим собой, если бы его взволновала слава нового, увенчанного свежими лаврами цезаря. Вместо приветствия он послал одного из братьев прочитать императору наставление о тщете земных приобретений.
Впрочем, преемник Отто, Фридрих Второй, умер в год 1250-й от Рождества Христова, а в 1268-м Карл Анжуйский обезглавил последнего из его сыновей. Империя, думал отшельник, распалась навсегда. Папство победило.
Или нет? Глядя на солдат, разбивших лагерь у дороги, перебрасывающихся шутками на римском диалекте, Конрад усомнился в последнем выводе. Возможно, германские князья уладили свои губительные свары и объединились вокруг нового вождя?
Он обвел взглядом лагерь.
– Не война ли началась, друзья? Один из солдат рассмеялся:
– Разве что в Земле Обетованной, брат. Ты что, не слыхал? Из Акры в Венецию плывет новый папа. Сыновья каждого благородного семейства в Риме собрались встретить его и проводить в город. То-то будет шуму в вашей деревне, когда мы поедем обратно!
Он занялся было своими делами, но, видно, надумав что-то, снова обернулся к Конраду и встал перед ним на колени:
– Благослови наш путь на безопасное возвращение, добрый брат.
Другие рыцари, услышав его просьбу, прервали сборы и тоже опустились на колени.
– Благословлю, – откликнулся Конрад, вынимая из кармана молитвенник и перелистывая его в поисках молитвы о путешествующих.
Протянув правую руку над склоненными головами, он начал:
– "Услышь, Господи, наши молитвы и пошли путь безопасный и благополучный...".
На всякий случай он добавил молитву "pro navigantibus" – о плавающих. При последнем "аминь" воины дружно перекрестились.
Когда отшельник вышел из павильона, городские стены совсем скрылись в тумане. К счастью, он был теперь так близко к Ассизи, что мог найти дорогу и не видя их. Надо было только держать путь вверх по склону и остерегаться сбрасываемой со стен дряни.
Очутившись в городе, Конрад, несмотря на туман, без труда отыскал нужный дом. Горожане рано высыпали на улицы: строгали, пилили и прибивали, устраивая к предстоящей ярмарке прилавки и лотки. На каждом углу находился кто-нибудь, чтобы направить его ближе к цели.
Как он и ожидал, дом оказался в верхнем городе, на полпути от базилики к церкви Сан-Джорджо. От виа Сан-Паоло крутая лестница вела к переулку, куда выходил дом донны Джакомы. Квадрат каменных стен напоминал крепость, с шиферной крыши спускались свинцовые водостоки, по углам украшенные оскалившимися на монаха устрашающими горгульями. Наверняка в дождь вода из их разинутых пастей щедро окатывала прохожих. Глухие стены верхнего этажа были прорезаны только узкими бойницами для лучников, но нижние окна были широко распахнуты утреннему свету. Герб на алом щите, вделанном в карниз над дверью, изображал гордого золотого льва, орла, распустившего когти, и свернувшуюся в клубок гадюку, зловеще грозившую жалом всякому, приближающемуся к дому.
Конрад невольно ссутулился. По рассказам Лео он кое-что знал о жизни хозяйки дома – дочери норманнского князя, не так давно покорившего Сицилию. Она восемь лет была замужем за Грациано, старшим сыном из грозного римского клана Франжипане, который вертел папами, как малыми детьми – к неизменной выгоде семейства. Наследница воинов и вдова могущественного римского барона после смерти Франциска покинула свой дворец и Вечный город и перебралась в Ассизи, чтобы жить вблизи его могилы.
Конраду не приходилось еще бывать в домах столь важных персон, и он тщетно пытался угадать, какова окажется хозяйка. Может быть, она клонится под грузом лет, но остается царственной, лицо и уши скрыты вуалью, которую удерживает на голове золотой венец, пурпурный шелк платья расшит самоцветами, длинный шлейф тянется по полу, когда она расхаживает в толпе слуг и домочадцев, сложив на животе руки, чтобы не развевались широкие рукава – последний крик моды среди знатных дам.
Конрад еще раз покосился на грозный щит и несмело опустил дверной молоток. Звон разнесся по всему переулку. Конрад ожидал увидеть в зарешеченном окошке глаза, столь же подозрительные, как те, что встретили его в Сакро Конвенто, но неожиданно дверь широко распахнулась. Мальчик, приветствовавший гостя, был прямой противоположностью суровой наружности дома: он казался столь милым и нежным, был так хорош, что у Конрада мелькнула мысль об ангеле, принявшем человеческий образ. Темные волосы, ровно подстриженные надо лбом и завивавшиеся на плечах, окаймляли чистейшее детское лицо. Паж был одет в голубые узкие штаны, бархатные туфельки и короткую голубую накидку с белой вышивкой – ливрею.
Девы Богоматери. Кто-то вышил на подоле его блио повторяющийся девиз "АМА" – любовь.
– Мир вам и добро пожаловать, брат, – заговорил мальчик. – Чем можем служить?
– Я хочу поговорить с вашей госпожой. Я Конрад да Оффида, друг брата Лео.
Мальчик ответил с поклоном:
– Мадонна еще в часовне.
Одновременно с его словами у Конрада забурчало в животе – он постился со вчерашнего дня. Мальчик добавил без запинки:
– Не хотите ли подождать ее в кухне?
Конрад с благодарностью кивнул и пошел за пажом. В доме стоял теплый запах смолистых дров, слышно было, как в очаге потрескивает огонь. Стены скрывались за коврами, а глиняные плитки пола – под свежей тростниковой подстилкой. В темных углах, куда не добирался солнечный свет, горели тростниковые светильни. Вдоль стен выстроились тяжелые резные кресла с алыми подушками на сиденьях. Весь дом донны Джакомы обещал уют и гостеприимство.
– Мама, у нас гость! – крикнул юный провожатый кухарке, пропуская Конрада в кухню, полную ароматов свежего хлеба, сухих пряностей и бурлящей похлебки.
В квашне рядом с чаном масла поднимался бугор теста. Женщина, нарезавшая у стола круг светлого, как сливки, сыра, подняла голову. Она казалась не старше Конрада – такая же светлокожая, как ее сын, что неудивительно, когда целыми днями склоняешься над паром котлов. Только над верхней губой у нее чуть темнел легкий пушок. Супы и соусы оставили пятна на ее белом фартуке, а голые по локоть руки были белыми от муки.
– Хлеб уже достаточно остыл, – сказала она. – Садитесь, пожалуйста, с маэстро Роберто, брат.
Человек средних лет в такой же, как у мальчика, голубой ливрее и круглой голубой шапочке на макушке указал Конраду на скамью напротив себя. Он держался так же приветливо и открыто, как первые двое, но Конраду почудилась настороженность в его взгляде.
– Не припомню, чтоб мы видели вас раньше, брат, – заговорил он, когда Конрад уселся напротив него за столом.
– Я здесь впервые.
– Он знал брата Лео, – вмешался мальчик.
– А! Тогда мы вам особенно рады. Я – управляющий мадонны, и в мои обязанности входит заниматься незнакомцами. Наша госпожа так добра, что порой вредит сама себе. Позволяет себя дурачить шарлатанам, которые ищут бесплатной кормежки и ночлега. И хуже всех те, которые морочат ей голову россказнями о божественных видениях, ангельских голосах, норовят продать глазной зуб Иоанна Крестителя или блюдо с Тайной вечери. Нам их предлагали столько, что хватило бы накормить всех апостолов и еще четыре десятка гостей. Вы меня понимаете, верно?
Он прищурил глаза, подчеркивая не слишком тонкий намек, звучавший в словах.
– Как удачно для нее, что ее делами занимается столь предусмотрительный человек, как вы, – произнес Конрад.
Кухарка рассмеялась.
– Нет, брат. Со своими делами наша госпожа справляется сама. Мы делаем то, что она велит, и поворачиваемся живехонько.
Она поставила перед мужчинами полные миски густой манной каши, по кружке молока и положила хлеб с сыром. Управляющий склонил голову.
– Прошу вас, брат, благословите трапезу. Мы заставляем гостей платить за угощение, молясь за наши души.
Просьба была высказана в том же тоне, что и предостережение, так что Конрад поспешил исполнить ее.
Покончив с кашей и дочиста вытерев миску хлебной коркой, Конрад ощутил новое благоухание, слаще кухонных ароматов. Он глубоко вздохнул, и ноздри у него задрожали от удовольствия.
– Франжипани – сами понимаете, – пояснил управитель, заметив его движение. – Аромат цветов красного жасмина. – С этими словами он поднялся, глядя за плечо Конраду. – Buon giorno, Джакомина.
– Всем добрый день, – глуховатым, чуть дрожащим голосом ответила женщина.
Отшельник вскочил на ноги, едва не опрокинув скамейку. Он и не слышал, как в кухню вошла донна Джакома.
И сразу понял почему. Старая дама неслышно ступала босыми ногами, тяжело опираясь на трость. На ней была монашеская серо-коричневая сутана, и Конраду тут же вспомнилось, как Лео называл ее членом третьего ордена. Донна Джакома была статной матроной, как подобало дочери героев и героинь, и Лео поразила гладкость ее полного круглого лица. Ни одной морщины, только шрам на щеке. Он бы не дал ей больше пятидесяти лет. Удивили его и ее седые волосы – непокрытые и коротко остриженные, как у рабыни. Впрочем, она скромно зачесывала их так, чтобы прикрыть уши. Под седой челкой блестели зеленые глаза. Их взгляд был пристальным, кошачьим.
Конрад сразу отметил манеры знатной дамы, очаровательные и необычные. И перестал удивляться спокойной непринужденности, с которой принимали его слуги. Хозяйка дома излучала мягкую силу, которая неизбежно должна была влиять на всякого, кто долго жил рядом с ней. Слово, которое пришло ему на ум – gentilezza, – означало благородство, выше того, которое получают по рождению или покупают за деньги. Он начинал понимать, почему и Франческо, и Лео любили и почитали эту женщину.
Конрад еще раз назвал себя и объяснил, какое дело привело его к ней. У него возникло несколько вопросов относительно письма, полученного после смерти Лео, и он надеется, что мадонна сможет уделить ему несколько минут своего времени, сказал он.
Выслушав отшельника, она просияла.
– Так вы его получили? Я все боялась, что эта задача не по силам матери настоятельнице.
– Она доверила его весьма... настойчивой духовной дочери.
Донна Джакома махнула мальчику:
– Пио, проводи фра Конрада во двор, на солнечную сторону. Туман расходится.
И обратилась к Конраду:
– Я присоединюсь к вам, как только закончу дела с маэстро Роберто.
Отшельник прошел за пажом по проходу через аркаду, окружавшую небольшой дворик. Деревянная терраса выступала над ним с верхнего этажа, а дальняя от переулка сторона дома поднималась узкой башенкой – убежищем, в котором могли скрыться домочадцы в случае неожиданного нападения. Мальчик указал ему скамейку в пятне солнечного света, сидя на которой Конрад мог погреться и насладиться журчанием мраморного фонтанчика.
Донна Джакома не заставила себя ждать. Увидев, что она подходит, отшельник поспешно извлек из-за пазухи письмо и держал его развернутым, пока дама усаживалась.
– Надеюсь, вы сумели разобрать мой почерк, – улыбнулась она. – В детстве меня учили читать и писать, но с тех пор мне редко выпадал случай применить это умение. А фра Лео обязательно хотел, чтобы под его диктовку писала я, а не мой секретарь.
– Конечно, у него были причины, хотя я до сих пор теряюсь в догадках, какие именно.
Отшельник обвел пальцем каемку букв.
– Он не объяснил вам, что означает его собственноручная приписка?
Донна Джакома с любопытством рассматривала рамку.
– Я даже не знала, что это тоже надпись. Лео последнее время плохо слушались пальцы, и он так долго разрисовывал кайму, что я оставила его заканчивать без меня. Он трудился с таким умиротворенным и простодушным видом – точь-в-точь ребенок, разрисовывающий поздравление своей матушке. Я и думала, что это просто... украшение. – Она внимательно прищурилась, потом покачала головой. – Пожалуйста, прочтите вы. Глаза у меня уже не те, что встарь.
– Оно начинается так: "Фра Джакоба знает, что такое истинное послушание".
Женщина залилась краской:
– Он так и написал?
– Так и написал. Не понимаю. Я пятнадцать лет в ордене, но никого с таким именем не знаю. Может, вам он известен? Вы с самого начала были, как никто, близки делам ордена.
– О, какой он милый! Я много лет не слыхала этого имени.
– Значит, вы знаете фра Джакоба? Ее глаза наполнились слезами.
– Я и есть фра Джакоба. Вернее, была. Меня окрестил так пятьдесят лет назад святой Франческо – за мужество в добродетели – так он сказал. – Она продолжала со смехом: – Он сравнивал меня с Авраамом, Иаковом и другими патриархами Израиля. Я понимала, что это должно быть лестно, но у меня в то время по дому бегали два маленьких сына, так что я чувствовала себя какой угодно, только не мужественной.
Она промокнула глаза рукавом и улыбнулась.
– Простите мне дурачество, брат, – женские глупости. Ваш вопрос пробудил множество воспоминаний.
Она сосредоточенно расправляла и разглаживала складки одежды, стараясь овладеть собой. Конрад воспользовался этой минутой, чтобы привести в порядок и свои мысли. Лео подбросил ему новую загадку.
– Ну что ж, тогда расскажите мне, что значит истинное послушание, – попросил он.
Ее хлопотливые руки наконец смирно улеглись на коленях, и она задумчиво взглянула на них.