– Затем, окончив курс богословия в Париже, – заключил он, – я вернулся в ассизскую обитель и исполнял все требования монастырского устава. Как ни странно, после семи лет ученья и обязательных молитв я ощутил себя все более чуждым не только Господу, но и моим братьям. В монастырской жизни мне чего-то не хватало. И тогда я стал размышлять о братьях-отшельниках и задумываться, не ближе ли они к Богу, чем все мы.
Тема была близка его сердцу. Хоть чему-то он может научить Амату.
– Только в этих горах, сестра, я наконец начал видеть Бога – все еще "сквозь темное стекло", как говорит святой Павел, но, быть может, настолько явственно, насколько дано нам узреть Его на этой земле. Ты спросишь, что я делал для этого? Я сидел. Ничего более, просто сидел. Прислонялся к стене моей хижины и впускал в себя Бога. Если я сидел, закрыв глаза, Он являлся внутри меня. Если я открывал глаза, то видел Его во всякой твари, пробегавшей или проползавшей мимо, в каждом дереве, в каждом кустике, в каждой...
Амата прервала его речь взмахом руки. Она остановилась на тропе, подбоченилась, оценивающе взглянула на него, будто знатная дама, раздумывающая, покупать или не покупать раба.
– Я же говорю: странный вы монах, да оказывается, еще и речистый. Я даже не уверена, что отшельничество – ваше призвание. Может быть, вам стоило вступить в братство проповедников-доминиканцев, а не оставаться с миноритами.
Конрад так и остался стоять с открытым ртом, остановленный посреди речи.
Стоило метать бисер перед этим поросенком! Кому из ученых мужей пришло бы в голову наставлять женщину, тем более простолюдинку!
Между тем они вышли к обрыву, где тропа прерывалась. Далеко внизу блестела среди редкой зелени ленточка реки. Даже перед негодницей Аматой Конрад не удержался от поучения:
– Вот пример отшельнической жизни во всей полноте. Через реку, которую ты видишь внизу, не сумел бы перебросить камень и могучий Геркулес. Деревья, которые представляются тебе кустиками травы, десятикратно превосходят ростом человека. С этой высоты мир виден таким, каким представляется Господу, во всей незначительности. Такое зрелище стоит десяти томов философии. Впитай его, сестра, не упусти случая.
Впитывала она или нет, но больше на эту тему не говорила. Он повел ее по краю обрыва, пока они не вышли к узкому уступу, пересекавшему западную стену плоскогорья.
– Вот наша дорога. Если хочешь, подвесь сандалии к поясу, чтобы надежней цепляться пальцами ног. Мы потеряем всего один день, если вернемся сюда и завтра выберем легкую дорогу, – добавил он.
Амата измерила взглядом козью тропку, оценивая свои силы. Губы у нее шевелились, но Конрад не знал, молится девушка или просто набирается храбрости. Ему пришло в голову предложить ей держаться за его веревочный пояс, но решив, что не следует приглашать ее к телесному соприкосновению, он промолчал.
– Вниз не смотри, – предостерег он, пока она подвязывала сандалии к поясу. – Держись лицом к скале и при каждом шаге нащупывай зацепы для рук. Не жалей времени. Думай только о следующем шаге.
Он посмотрел ей в лицо. Кожа еще бледнее обычного и губа закушена, но в лице та же решимость, которую он заметил утром в хижине.
– Ну что ж. Помоги нам Бог, – помолился Конрад, и они, перекрестившись, друг за другом ступили на тропу.
Конрад, радовавшийся недавно прохладному ветерку, теперь благодарил Бога за неподвижность воздуха. Струйки пота гусеницами ползли у него по спине и шее, соленая влага щипала глаза, но он знал – один сильный порыв ветра из долины парусами раздует рясы и сорвет их с обрыва, как пушинки одуванчика.
Дюйм за дюймом продвигаясь вперед, он сбрасывал из-под ног осыпавшиеся камешки, расчищая уступ для Аматы. Она держалась рядом и производила меньше шума, чем шорох осыпи. Конрад понимал, что пот досаждает ей не меньше, чем ему, если не больше, потому что его старая ряса вытерлась до прозрачности, а ее была новенькая. Отшельник гадал, что творится у нее в мыслях, но молчал, опасаясь отвлечь девушку. А если и заговаривал, то лишь монотонным шепотом, чтобы помочь ей сосредоточиться: "Шаг... Еще шажок...".
Они достигли поворота, отмечавшего половину опасного участка. Конрад знал, что за выступом тропы есть расширение, прикрытое сверху каменным навесом. Там они смогут передохнуть, расслабить напряженные ноги и плечи. Он обернулся, чтобы обрадовать Амату, и увидел, как подался камень под ее пальцами. Девушка вскрикнула и пошатнулась. Конрад успел протянуть руку, поймать ее за рукав и помочь выпрямиться. Над головами у них слышался шорох начинающегося обвала, сверху посыпались мелкие камешки и песок.
– Скорей, надо обогнуть выступ, – сказал он.
Амата словно примерзла к скале. Камни осыпи становились крупнее, каменный дождь превращался в ливень. Булыжник размером с человеческую голову ударил ее по плечу.
Она закричала, но Конрад, обхватив спутницу за пояс и зажав в кулаке собранную в ком ткань ее рясы, уже тащил ее за собой в укрытие.
– Держись! – прикрикнул он. – Не сдавайся! Амата едва волочила ноги. Свободной рукой нащупывая зацепы, Конрад выволок ее на площадку за поворотом. Усадил, прислонив спиной к скале, и сам сел рядом, обхватив за плечи и чувствуя, как ознобная дрожь сотрясает все ее тело. Девушка пыталась что-то сказать, но зубы у нее стучали так, что она сумела только всхлипнуть.
Он уже видел такой лихорадочный страх, когда в хижину к нему, спасаясь от своры собак, заскочила лиса. Она немного обогнала погоню, и Конрад успел захлопнуть дверь перед носом оскаленных гончих. Лисица дрожала, забившись в угол, а он через дверь объяснялся с подскакавшими вслед за сворой охотниками.
– Право убежища! – крикнул он им. – Брат Лис неприкосновенен под защитой отшельника.
Через дырку от сучка он видел компанию местной знати, по большей части довольно зверской наружности, и надеялся только, что его слава блаженного юродивого заставит их призадуматься. Ради обычной лисицы стоит ли навлекать на себя проклятие и подвергать опасности душу?
Они метали на его хижину взгляды – кто презрительные, кто гневные. Они роптали и ворчали, но в конце концов поворотили коней и отозвали собак, ускакав вниз по крутой тропинке.
– Дрожь пройдет, сестра, – утешил он. – Это пляска святого Витта. Храбрейшие воины, случалось, испытывали ее после победы в сражении.
Он тихонько укачивал ее, как отец убаюкивает испуганного сына, и, удивив сам себя, принялся напевать колыбельную. Он словно держал в объятиях кусочек собственного детства и, прикрыв глаза, готов был вообразить, что обнимает Розанну – Розанну, какой она запомнилась ему в шестнадцать лет, а не расплывшуюся тридцатилетнюю женщину, выжившую после восьми беременностей и трех родов, которая раз в неделю посылала еду в хижину отшельника. Ему почудился даже легкий запах рыбы. Так пахла вся анконская детвора. Может, это оттого, что Амата трогала рукопись Лео.
За поворотом склона им открылся новый вид. Конрад указал рукой на дальнюю сторону ущелья. Здесь и там на скалистых отрогах громоздились одна над другой каменные плиты.
– Вот там селение Сассоферато, а правее виднеется Фоссато ди Вито. Южной дорогой мы добрались бы туда четырьмя днями позже.
Чувство, похожее на нежность, наполняло его сердце. Он мог бы ожидать такого, погрузившись в размышление о Святом Дитяти. Но Конрад никак не ждал ощутить теплое чувство к плоти женщины. Отшельник испугался вдруг, что Бог сбросит его в пропасть, если он позволит себе хоть на миг поддаться порыву. Он призвал себе на помощь неприязненное чувство, которое вызывала у него спутница совсем недавно, однако нынешняя ее беспомощность начисто смыла из его души воспоминание о прежних стычках. Да, она злоязыкая и дерзкая девочка, но сейчас она нуждается в его защите.
Наконец она перестала дрожать, и Конрад высвободил руку.
– Думаю, теперь все будет хорошо, – проговорил он, сознательно отсекая другие слова, которые просились на язык. Надо было подумать о другом, и поскорее.
– Как твое плечо? Можешь поднять руку? – спросил он.
И, увлеченный желанием помочь, сам взял ее за предплечье. Вместо мышц и связок пальцы его нащупали под рукавом твердый продолговатый предмет. Амата выдернула руку, поморщившись от резкого движения.
– Не сломано, – сказала она, – но, думается, когда я вернусь в Сан-Дамиано, на жатве от меня будет мало проку. – Она подобрала под себя ноги, собираясь подняться. – Надо двигаться дальше.
Коснувшись предмета, который Амата скрывала в рукаве, он подстегнул ее к действию. Конраду хотелось расспросить, но он решил, что сейчас не время требовать ответа.
– Тебе в самом деле не нужно еще отдохнуть? Мало кто так легко стряхнет с себя близкое знакомство со смертью. Особенно из людей, как ты, привычных к спокойной жизни.
Он хотел подбодрить ее, но девушка вдруг покраснела, и глаза у нее стали как щелки:
– К спокойной? Что вы знаете о моей жизни?
Она отвернулась от него, разглядывая оставшийся участок тропы.
– Иногда вы бываете ужасным дураком, брат, но зато вы напомнили мне, что у меня есть еще одна причина целой и невредимой вернуться в Ассизи.
Она оперлась о землю здоровой рукой, стараясь встать.
– Подожди еще минуту, сестра, – попросил Конрад. – Объясни мне, о чем ты говоришь.
Неловкое извинение. Ему хотелось сказать: "Если бы я знал о тебе больше, не говорил бы столько глупостей".
– Пройдем до конца – скажу, – пообещала Амата. Небо стало темнеть, и на юго-востоке собиралась гроза.
Далекие громады туч казались вздыбленными бурей валами. Мгла росла, надвигалась на них. Такие облака несут дождь. Или, хуже того, остывающий воздух может вызвать восходящий поток, которого раньше опасался Конрад. В самом деле, надо идти.
Он поддержал Амату под локоть, помог встать. Когда она обрела равновесие, развязал веревочный пояс и протянул ей.
– Продень под свой, а потом я снова обвяжусь.
– Вы не боитесь, что я, если сорвусь, утащу вас за собой?
– Что бы ни случилось, случится с нами обоими, сестра. Бог связал нас вместе. Он хочет, чтобы мы продолжали путь или закончили его вдвоем.
– Подходящая речь для священника! – усмехнулась Амата. – В устах поклонника это звучало бы весьма романтично. – И добавила, посерьезнев: – Спасибо вам за заботу. Я вам грубила. Я не испытываю добрых чувств к облачению, которое мы с вами носим, и встречала в жизни очень плохих мужчин. Но вы хороший человек и добры ко мне. Я хочу извиниться, прежде чем мы продолжим опасный путь.
– И я тоже – за недобрые чувства, которые питал к тебе. Она снова улыбнулась, но глаза ее были печальны.
– Мой брат Фабиано говаривал: "Прощальный поцелуй на случай, если я умру".
Конрад видел, что она готова заплакать. Он склонился над ней и коснулся губами ее лба.
– На случай, если мы умрем, сестричка, – сказал он. Амата покраснела и потупила взгляд. Мгновенье она комкала в руке его веревочный пояс, потом связала его со своим.
5
Когда козья тропка вывела на широкое каменистое плато и растворилась в нем, наши путники рухнули наземь. Амата опрокинулась навзничь в сухую пыль, безумно хохоча и размахивая руками. Конрад, все еще привязанный к ней веревкой, растянулся рядом. Теперь, когда можно было расслабиться, сердце у него гулко стучало в ребра.
– О Господи, выбрались! – проговорила Амата.
– Хвала Господу, выбрались, – отдуваясь, поправил отшельник.
Яркая заплата на облаке показывала, куда спряталось солнце, почти коснувшееся уже самых высоких вершин.
– Надо поискать место для ночлега, – он. – сегодня мы достаточно потрудились.
Теперь с плоскогорья им открывался вид не только на юг, но и на север, и на восток. В предгорьях виднелись кое-где селения и редкие огороженные поля. До населенных мест было еще далеко, но назавтра они могли уже встретиться с другими путниками.
– Нам нужно перебраться вон за тот дальний хребет, – сказал Конрад. – Если перед закатом облака разойдутся, посмотри, куда сядет солнце. Туда ляжет наш путь от Губ-био. Мы двинемся к Ассизи по берегу Чьяджио и будем там на второй день, самое позднее на третий.
Амата села, вглядываясь в северные хребты.
– Отсюда виден замок Малатести? Мне хотелось бы на него посмотреть, хотя бы издалека.
Конрад рассмеялся:
– Не выйдет. Он стоит почти на побережье, за много лиг отсюда.
Амата передернула плечами:
– Терпеть не могу знатных синьоров. Особенно старую развращенную злобную знать – таких, как Джанчотто Малатеста.
Конрад знал эту историю. Сплетня была так хороша, что даже слуга Розанны, приносивший еду, не удержался и поделился ею с отшельником. Клан Малатеста из Римини и равеннские синьоры Полента пожелали вступить в союз и устроили брак Джанчотто с Франческой Полента. Невеста, насколько понимал Конрад, была не старше Аматы. Понимая, что ей вряд ли придется по вкусу старый и уродливый жених, Малатеста послали его младшего брата Паоло, прозванного Красавчиком, представлять жениха при венчании. Вскоре после брачной церемонии, как утверждали слухи, Паоло и Франческа читали в саду роман о Ланселоте. Растроганные историей любви прекрасного рыцаря к замужней Гвиневере, они обнялись и поцеловались. И больше в тот день не читали. Как видно, страсть заставила их забыть об осторожности, потому что слуга Джанчотто увидел, что произошло, и донес своему господину. История окончилась трагически, и конечно, все молодые девицы, подобно Амате, находили такой конец невыразимо романтичным.
– Джанчотто не миновать гореть в аду за убийство жены и брата, – сказал Конрад, – но и любовники, несомненно, пострадают за свой грех.
– Грех? Разве любить грешно? Иисус учил нас любить друг друга.
– Любить, как Он любил нас, сестра. Говоря это, Он говорил не о плотской похоти. Кроме того, Франческа была замужем за братом Паоло.
– Как будто ее спросили, когда выдавали замуж! Эти испорченные господа женятся на ком хотят, и никогда – по любви. Брак для них – земли, или деньги, или печать на договоре. Но никогда – любовь. Они берут, чего пожелают, убивают всякого, кто встанет у них на пути. Ненавижу их всей душой!
– Бывают злые господа, и добрые тоже, как бывают злые и добрые простолюдины. Все они часть Господнего замысла.
– Я знаю, что бывают и добрые. – Голос Аматы стал мечтательным. – Мой отец был достойный человек. Но такие, как Джанчотто Малатеста...
Она стиснула зубы так, что все лицо исказилось, сперва в печали, затем в гневе. Теперь она не откажется говорить, почувствовал Конрад.
Отшельник молча разглядывал дубы, сплетавшие ветви чуть ниже по склону. Среди листвы перепархивали темные птахи, голоса их звучали приглушенно и отрывисто.
Конрад понюхал воздух. Если уж он чувствует приближение грозы, то как не чувствовать ее птицам! А первый осенний дождь всегда бывает жестоким ливнем. Хорошо хоть, что у них с Аматой будет вдоволь дров, чтобы согреться. Под деревьями не видно было земли от обломленных ветром ветвей, а дуб горит лучше всяких иных дров.
Он пожевал губами, обдумывая кажущееся противоречие в истории благородного душой крестьянина – никем иным отец Аматы, разумеется, быть не мог. Догадаться нетрудно: возьми десять человек наугад – девять из них будут землепашцами. Опыт подсказывал ему, что и вилланы, и свободные земледельцы были слишком заняты трудами, чтобы задумываться о высоких идеалах. Их вера была не более чем набором чар и заклинаний, отгоняющих хвори и призывающих обильный урожай. Получив отдых от трудов ради святого дня, они проводили его в пьянстве, шумных драках и развратном веселье. Однако как исповедник Конрад мог засвидетельствовать, что бывали и исключения: труженики, превосходившие своих господ добродетелью.
– Твой отец потерпел обиду от своего господина? – спросил он.
Амата вспыхнула:
– Обиду? Мой отец молился своему Господу, безоружный, с женой и детьми в семейной часовне, когда этот дьявол в человеческом облике ворвался в дверь и зарубил его насмерть. Мама прикрыла его собой, и тогда сын того сатаны пронзил своим двуручным мечом их обоих. Мой брат в поисках спасения выбросился в окно часовни...
Она перевела дыхание.
– Падая, он выкрикнул мое имя... а потом замолк. – Она спрятала лицо в ладонях. Плечи содрогались от беззвучных рыданий. – Я даже не знаю, как они похоронены.
Конрад отвел взгляд, устремив его в сгустившуюся тень под деревьями. Задавать следующий вопрос было страшно, но, узнав так много о гибели ее семьи, он должен был услышать все до конца.
– Как же ты осталась в живых?
– Я хотела убежать; но поскользнулась в крови моих родителей. Кровь залила каменный пол часовни, растеклась повсюду. Помню, я подумала, что плитки и кровь почти одного цвета. Это было похоже на дурной сон, в котором земля уходит из-под ног, как будто я скоро проснусь и ничего не было. Я перекатилась на спину и увидела занесенный над моей головой топор. И подумала, что теперь моя очередь умирать. Но мне не судьба была освободиться так просто. Их предводитель крикнул своему рыцарю, чтоб тот удержал свою руку. Мне тогда было одиннадцать, а ему нужна была служанка для дочери. Налетчики увезли меня с собой.
– Дочь – та, что поступила в Сан-Дамиано?
– Да. Ей этот жребий был так же ненавистен, как мне. – Амата выпрямилась и заговорила спокойно. – Я стала частью ее вклада за постриг. И была в восторге, хотя в то время не дала бы гроша за свою жизнь. Но скорее убила бы себя, чем осталась с ее отцом и братьями.
– И погубила бы душу самоубийством, – напомнил Конрад. – Ваши семьи враждовали, Амата? Была между вами кровная месть или давние обиды?
– Нет, все это было ради золота и серебра. Три жизни, а может, и больше, потому что я не знаю, что сталось с нашими слугами, – за проездное мыто. Наше поместье стоит там, где сходятся границы коммун Перуджи, Ассизи и Тоди. Мы называли его Кольдимеццо – "холм посередке". И, конечно, брали плату с купцов, которые проезжали по нашим землям с товаром. Торговцы шерстью из Ассизи – они бранились и грозили нам, но папа и его брат Гвидо только смеялись и отвечали такими же угрозами. Потом моя хозяйка сказала мне, что один из тех торговцев и нанял ее отца, чтобы убить нас.
Девушка не сводила глаз с тени, взбирающейся по склону холма, но Конрад догадывался, что видит она залитую кровью часовню Кольдимеццо. После долгого молчания она повернулась к нему, дернула плечом.
– Вот вам моя "спокойная жизнь".
В голосе ее не было больше ни страха, ни ярости.
"И вот причина, заставляющая ее вернуться в Ассизи", – подумал Конрад. Та самая, по которой он предпочел бы обойти город стороной. Всюду, где люди собираются во множестве, неизбежно разгорается война. Города и страны сражаются за торговые пути и земли. Внутри городских стен зажиточные горожане гвельфы воюют с аристократами гибеллинами из-за верности папе или императору Священной Римской империи. Семьи враждуют из-за обид, след которых затерян во времени, дети убивают родителей и братьев ради наследства. Насильственная смерть привычна для знатных господ, а простым горожанам не дают покоя вечные стычки, похороны и судебные тяжбы. Вокруг полным-полно вдов, вдовцов и сирот, и каждый живет только мыслью о мести. Вендетта – единственная искра, освещающая их погибшие жизни.
– А другие родственники? – спросил он наконец. – Ты ничего не сказала о дяде Гвидо и его семье. Они тоже погибли тогда?