– Страх страху рознь, – предостерегающе поднял палец Старицкий. – Страх перед войной, смертью, голодом, притеснениями – одно. До революции в душе народной жил и другой страх – боязнь кары небесной, уважение общественного мнения, опаска потерять доброе имя. Революция принесла новую мораль, суть которой заключалась в отрицании старой. Присовокупите к этому еще и объявление всеобщей свободы и получите результат – в семнадцатом году мы скатились в первобытное общество, где правит грубая сила. И дело вовсе не в контрреволюции и интервенции, – просто каждый россиянин по-своему понимал свободу в ослабленном войной и смутой государстве.
Георгий задумчиво поглядел на кружившихся вокруг электрической лампы мотыльков:
– Согласитесь или нет, а только старая Россия в действительности стояла на православии, самодержавии и народности. Вековая триединая основа державности обрела естественное право, прочно укоренилась в сознании. Наша страна, как любая громоздкая восточная империя, медлительна и консервативна, залог ее устойчивости был в сохранении традиций. Так длилось до тех пор, пока Запад не принес нам права силы для решения насущных внутренних проблем. Первым оказался Самозванец Гришка, науськанный поляками. Следом подтянулись и доморощенные "реформаторы".
Стенька Разин, разбойник, подлец и душегуб, после удачливых грабежей персидских берегов Каспия возымел гордыню пойти на самого царя! А почему бы нет? Взяли один город, другой, повесили воевод и дружинников – логичное завершение так и лезло в голову: на Москву, на трон!
Затем явился Петр, первый российский император. Сомнение в праведности всего русского началось именно с него. Большего вреда и представить себе невозможно. Петр совершенно не понимал, что его страна – не часть Европы, а азиатский татаро-славянский симбиоз, со своим укладом, неписаными законами и философией. Он видел лишь "отставания" от цивилизованного мира: косматые, некурящие бояре, вольнолюбивые стрельцы, отсутствие флота и привычки пить по утрам "кофий". А видел ли он самобытное государство с самодостаточным, оригинально развивающимся хозяйством, с богатеющими городами, предприимчивыми купцами и талантливыми зодчими? Что дали простому мужику петровские реформы? Потерю сыновей в результате рекрутчины, новые поборы на флот и армию и на европейские кафтаны помещикам? Резкое удорожание жизни после открытия "окна в Европу", обесценивание денег?
Неудивительно, что спустя полвека после смерти Петра мужик поднялся на невиданную доселе войну – Пугачевский бунт. Сам Емелька открыто и обоснованно заявил о нелигитимности власти, о своем (а значит, народном) праве на эту власть. Коленкор, разумеется, был традиционный – самозванство. Дальше – больше. Развращенные до скуки идеями гуманизма и просвещения дворяне стали разъезжать по стране (вначале из Петербурга в Москву, затем – и подальше), критиковать все и вся, распространять "идеи" и "прожекты".
Русский критицизм по сути – неконструктивное недовольство и каприз, поза и желание привлечь внимание, в том числе и женское. Дело "первопроходцев" не пропало – стремление встать в позу критика, участвовать в заговорах стало модным. Вот тут-то и родились на свет Раскольниковы, Шатовы, Верховенские. Кто с топориком по бабушкину душу, а кто и с бомбой. Последним уже не старую сквалыжницу подавай – бери повыше! Заговорили они и о свободе. А что они о ней знали? Свободы в полном смысле слова нет, как и равенства, ибо самой природой дано людям быть неравными в уме, способностях, строении телесном, характере. Они-то, конечно, считали себя равными, да и являлись таковыми – наскоро нахватавшиеся знаний тупоумные, озаренные "идеями" местечковые поповичи и писаришкины чада. Башмачкин – тот хоть новой шинели радовался, а этим – нет, маловато! В их головах сидели гуманисты и просветители, великие философы, на которых они теперь молились.
Только наши скорохваты-правдолюбцы не поняли одного: все мыслители создавали идеи во имя человека, а не во вред ему. Наши "мыслители" не думали о людях, они думали за них. Толпами "ходили в народ" и обижались, когда их гнали взашей; убивали чиновников и князей и не понимали, отчего толпа безмолвствует…
В восемнадцатом году я наблюдал, как страдающий от беззакония народ сам творил закон и порядок. Там и сям, куда не доходили руки большевиков и белогвардейцев, возникали самооборона, собственная милиция, правила взаимоотношений. Природу не обманешь – все возвращается на круги своя: финансы, коммерция, нормальная жизнь. Старые партийцы говорят: вся борьба насмарку. Правильно, товарищи! Потому как борьба получилась бесполезная, да и сами вы притомились в трудах. Ленин умер в пятьдесят четыре, Троцкий хандрит, у Зиновьева сердце побаливает. Да только не от забот все это – собственным гневом отравились. Кто побольше – тот до смерти. Наши губернские бюрократы тоже сетуют на утомление от забот на благо рабочего класса. Однако не так много нагрузок, как мало привычки к умственным упражнениям.
– Что ж, спасибо за откровенность, – Полина хлопнула в ладоши.
– Присоединяюсь, – добавил Андрей. – Только вот в радужных перспективах вашего бойкого класса сомневаюсь. Нет у вас, братец, в руках "командных высот" экономики, и никогда вы их не получите.
– Гм, – усмехнулся Старицкий. – В семнадцатом Ленин ратовал за "рабочий контроль", а он развалился; высокоидейная товарищ Коллонтай призывала к свальному животному блуду и усыновлению его плодов государством – не прижилось; поначалу в армии выбирали командиров, позже одумались; Бухарин взахлеб твердил об отмирании денег – вон они, опять в почете. Продолжить? Отменили продразверстку, сдают частникам предприятия, торгуют с Западом…
– …Танго разрешили, – подмигнув Полине, вставил Андрей.
– Да ну тебя! – махнул рукой Георгий.
– В самом деле, жить стало лучше хотя бы потому, что пустили трамвай! – расхохотался Рябинин. – Предлагаю закончить.
* * *
Андрей и Георгий проводили Полину до дому. Не успели друзья проститься, как к воротам подкатил лимузин. Из машины, оправляя гимнастерку, вышел Черногоров.
– Добрый вечер, папочка, – бросила отцу Полина.
– Здравствуйте, молодые люди, – кивнул Кирилл Петрович. – У тебя, дочка, нынче аж два кавалера! Прогресс налицо.
– Познакомься, папа, – товарищ Старицкий, – представила Полина.
Стоя чуть в сторонке, Георгий отдал короткий поклон и опустил глаза.
– Старицкий? – задумался Черногоров. – Как же, помню. Лично, правда, встречаться не приходилось, но фамилия знакома. Прошлой весной вы помогли детдому с хлебом. Подойдите, дайте-ка вас разглядеть!
Георгий приблизился и пожал протянутую Черногоровым руку.
– Ах, вы еще и меценат! – воскликнула Полина.
– Да, Полюшка, товарищ Старицкий безвозмездно передал детям две подводы с хлебом, – пояснил Кирилл Петрович.
– Жалко детишек, – криво усмехнувшись, проговорил Георгий.
– Тем не менее приятно видеть в советском частнике признаки сознательности, – заключил Черногоров и направился к дому.
– Полина, ты скоро? – остановившись у калитки, спросил он.
– Уже иду.
* * *
– Нехорошие у него глаза, лживые, – поднимаясь по лестнице парадного, бросил Кирилл Петрович. – Что их связывает с Рябининым?
– Они друзья еще с империалистической, – глядя в спину отца, ответила Полина.
Черногоров дошел до двери и, нащупывая в кармане ключи, поджидал дочь:
– Непростой он человек, этот Старицкий… хоть и бывший партизан.
– Ты, папа, тоже не из легких, – парировала Полина и достала из сумочки ключ. – Отворяйте, Кирилл Петрович.
* * *
– А я, пожалуй, теперь понимаю причину твоей задумчивости, – хлопнул друга по плечу Георгий. – Папаша, прямо скажем, не подарок… А девушка занятная, неглупая, рассудительная и к тому же красавица.
Андрей молча слушал, прикидывая, сколько нужно прочесть за ночь документов по "делу Гимназиста".
– Знаешь, она мне очень симпатична, – продолжал свой монолог Георгий. – Приглашаю вас на дачу. У меня есть за городом милая дачка. Сходим в баньку, искупаемся в озере.
– Полина в субботу уезжает в Крым.
– А-а! Нут так поехали вдвоем.
– Спасибо, но не смогу. Дел невпроворот. Голова идет кругом от этих чертовых уголовников.
– Мужайся, не у одного тебя, – рассмеялся Георгий. – Весь "розыск", все ГПУ о преступности радеют.
– Хорошо тебе говорить!
– Не завидуй. У меня, брат, свои заботы. Тебе их не понять.
* * *
"19 июня 1924 г. Андрей познакомил меня со Старицким, однополчанином по германскому фронту и давнишним своим приятелем. Георгий оказался на редкость занимательным типом, интересным не столько тем, о чем и как он говорит, сколько тем, о чем умалчивает. Несомненно, Старицкий – человек недюжинных способностей, остроумный и оригинальный, однако я ощутила в нем некую разрушительную силу, опасность и мощь, подобную той, что таится в спящем звере. Быть может, это нечто природное, первобытное, заложенное в характере от рождения, а может, и следствие каких-нибудь злоключений и необходимости хранить тайну? Почему-то я стала тревожиться за Андрея. Или я просто ревную его к любимому другу? Жуткая глупость! И все же тревога не покидает".
Глава XVI
Дверь квартиры Меллера Рябинину отворил высокий угрюмый мужчина.
– Прошу прощения, у товарища Меллера звонок поломан, нажал наугад, – объяснил Андрей.
– Вечно у него, шалопая, все невпопад, – шаркая ботинками по полу, проворчал сосед. – Комнату его знаете?
– Благодарю, бывал, – кивнул Андрей и постучался в дверь под номером шесть.
Наум поприветствовал Рябинина и усадил на диван.
– Почини звонок, – заметил Андрей. – Небритый субъект, что меня впустил, не преминул посетовать на твой счет.
– А-а, Кадочкин, – махнул рукой Меллер и погрозил пальцем в пространство. – Ух и сволочь, скажу тебе!
– Так это и есть коммунальный враг номер один – Кадочкин? – улыбнулся Рябинин.
– Он, собственной персоной, – сдвинул брови Меллер.
Наум подошел к столу и взял в руки черный конверт.
– Вот, изволь, получил карточки, – он протянул Андрею фотографию. – Девушки и Котька Резников неплохо вышли, а мы с тобой какие-то квелые.
– Зря говоришь, хорошая фотография. Взять можно?
– Определенно. Это же твой экземпляр. Денег не надо – подарок.
– Ну спасибо.
– Давай, рассказывай новости, – Меллер уселся верхом на стул.
Андрей задумался.
– Даже и не знаю, с чего начать… Полчаса назад проводил Полину на поезд, они с матерью поехали отдыхать в Крым.
– Слыхал, – кивнул Наум. – Света говорила. Они с Котькой, Сиротиным и Журавской завтра тоже отбывают в Батум. Посадил, значит?
– Куда?
– На поезд.
– Ага.
– Что творится на "Ленинце"? Ходят слухи, новую пьесу комса репетирует.
– Не знаю, – пожал плечами Андрей. – Я, Наум, с завода ушел.
Меллер открыл рот и удивленно похлопал глазами:
– Т-тебе, как будто, на "Ленинце" неплохо было…
– Перехожу на более ответственную работу. Родина зовет, – усмехнулся Рябинин. – Иду служить в ГПУ.
– Вот так вот! – всплеснул руками Наум. – Неужто ячейка откомандировала?
– Вроде того. Призвали бороться с преступностью. С понедельника приступаю к обязанностям.
Меллер отвел взгляд в сторону:
– Что ж… Дело нужное, почетное…
Андрей потрепал его по плечу:
– Будет тебе, какой уж там почет! Попросили – не мог отказать. Думаю, к зиме вернусь на завод. Надеюсь, моя новая служба не изменит наших отношений?
– Совершенная глупость! – фыркнул Меллер. – Дружба есть дружба. Мы-то с тобой – ладно, а вот некоторые могут не понять… Кое-кто, ну… так сказать, недолюбливает чекистов.
– Кому-то и литераторы поперек горла, – рассмеялся Андрей. – Кадочкину, например.
– Ну, нашел кого помянуть! – вскочил со стула Меллер. – Это ж совершенный троглодит, он даже при коммунизме будет ворчать и дебоширить. Намедни пройдоха сделал мне новую пакость – стал говорить всем по телефону, будто я пьян. Представляешь, звонит Нистратов из редакции, а ему отвечают: не можем, мол, позвать товарища Меллера к аппарату, он в хмельном беспамятстве валяется! Ну не подлец ли, а?
Андрей усмехнулся:
– Так ведь явно неспроста он хулиганит.
– Шутишь? Я веду себя тише воды, ниже травы, – возмутился Наум. – Нет уж, у Кадочкина ко мне определенно стойкая неприязнь. Не любит он, темнота, независимых творческих людей.
– Ты, кажется, говорил об откликах на статью о беспризорниках, – напомнил Рябинин.
– Ах, да! Вот еще одна совершенная мерзость! – скривился Меллер и стал что-то искать в карманах пиджака. Он вытащил помятую газету: – Вот, послушай, воскресная "Рабочая культура"…
Наум принял позу чтеца-декламатора и ехидно улыбнулся:
– Статья Чеботарева, завдетдомом номер один, называется: "Куда нас зовут? Ответ на публикацию Н. Меллера "Беспризорник – тоже человек" в газете "Юный коммунар", номер пять от 16 июня 1924 года". Пасквиль весьма объемистый, потому прочту тебе самое едкое:
"…Неужто мы не знаем пресловутого Мишку Ужакина по прозвищу Змей? Этого изощренного хулигана и мошенника! Нам, педагогам, он хорошо знаком. Именно Змей в мае 1922 года "увел в побег" из детдома восемнадцать воспитанников. Год спустя все тот же Змей устроил "чемпионат" по городкам. Победителю обещался приз аж в десять рублей. Участники состязаний платили Змею взнос в тридцать копеек, в результате мошенник-организатор получил более тридцати рублей (а это – месячная зарплата молодого рабочего!). Несмотря на обещания, победителю "чемпионата" был вручен мешок сладостей, похищенный в бакалейной будке на Перекопской улице.
А в какую зависимость от себя Ужакин-Змей ставит наших детей? Наивные подростки, нуждающиеся в игрушках и безделушках, словно глупые галчата, попадаются в сети Змея. И неудивительно, ведь Мишка может достать все! Кому куклу, кому перочинный нож, костяные шахматы, милицейский свисток, редкие книги, награды и даже оружие. На этом "обмене" Змей тоже делает свои спекулятивные барыши. Вспомните недавнюю историю с кинотеатром "Жемчужина", где один из подручных Ужакина организовал на чердаке показ фильмов по сниженным ценам. А продажа без патента наловленной беспризорниками рыбы (заметьте, во время икрометания!)? И уж совсем грозными и настораживающими являются слухи о том, что Змей пристрелил юного налетчика Орлика в сентябре 1923 года…
Присутствие в городе Михаила Ужакина с его лживой и пустой авантюрной романтикой, ко всему прочему, тлетворно действует на наших дочерей. Не секрет, что в притонах беспризорных много девочек, которые находятся с парнями в весьма предосудительных отношениях…"
Наум закончил читать и торжествующе посмотрел на Андрея:
– А? Каково! Ну не подлец ли? На что он, собственно, намекает, говоря о "предосудительных отношениях" беспризорных парней и девчонок? Ему же в психиатрической лечиться надо! Этот Чеботарев – определенно развратный тип. В своей статье я писал об организации трудколоний для беспризорных, о нелегком детстве, о том, что необходимо вести работу не только с малышами, но и с такими взрослыми бродягами, как Змей. Ну разве я не прав? – Меллер раскинул руки в стороны и ждал ответа.
– Ты прав, Наум. Безоговорочно, – согласился Андрей. – Статья Чеботарева – вещь провокационная. Кстати, а что по ее поводу думает твой главный редактор Нистратов?
– Он полностью разделяет мое негодование, – важно ответил Меллер. – Мы написали опровержение.
– Маловато, – покачал головой Рябинин. -
В губком идти надо. И в наробраз. Руководствуясь статьей Чеботарева, некоторые сердобольные родители вполне могут начать травлю беспризорных.
– И мы в редакции так считаем, – подхватил Наум. – Даже ответную статью озаглавили "Нас призывают к "охоте на ведьм!""
– Ежели Нистратов тебя поддержит (а за ним, не забывай, губкомол), значит, правду свою докажете, – уверенно заключил Андрей.
– Главное – чтоб люди поняли, – вздохнул Меллер. – Таким жестоким личностям, как Чеботарев, не место в педагогике.
Наум задумчиво поглядел в окно:
– Я ведь его, субчика, давненько знаю, еще с детства в Житомире…
– Так ты не местный? – удивился Андрей.
– Да нет. Родился я на Украине, в маленьком местечке. Происходили мы из крещеных в католичество иудеев. Отец был музыкантом. В 1907 году семья переехала в Житомир. Папа стал служить при костеле, играл на органе. В 1910-м мы с братом поступили в гимназию, а в семнадцатом перешли в коммерческое училище. Так вот, в этом самом училище и служил Чеботарев, преподавал географию. Быть может, по детской категоричности мы, ученики, считали Чеботарева плохим человеком, даже "ослом жирным" прозвали. Был у меня тогда дружок, Пашка Бойко, мы вместе увлекались драматургией. В декабре семнадцатого бросили мы захолустный Житомир и подались в Харьков. Там в ту пору собралось множество людей искусства, театры ломились от публики. Пристроились мы к одной труппе, бегали в массовках, пописывали пьески, спорили ночи напролет. Весной наш театрик поехал со спектаклями по городам и весям. К зиме 1919-го оказались в Москве. В столице, конечно, было жутко интересно. Шаг ступи – на знаменитость наткнешься. В феврале стало совсем плохо с хлебом, труппа принялась разъезжать по уездам, где с продовольствием было получше. Случайно занесло сюда. Познакомился с местными ребятами, поступил работать в газету. Когда к городу подошли белые части, я подался в армию, ушел простым красноармейцем на фронт. Мне тогда еще восемнадцати не исполнилось. В армии вновь столкнулся с Чеботаревым. Он служил "по снабжению" в одной из дивизий. Пристроился, как говорится, на теплое местечко. А в двадцатом он всплыл в качестве завдетдома! Так что знакомы мы не первый год.
Андрей покачал головой:
– Судя по твоему рассказу, Чеботарев – субъект изворотливый. И в роли моралиста он пытается выступить неспроста.
– Да просто хочет выделиться, чтобы выглядеть принципиальным, – махнул рукой Меллер.
Он о чем-то вспомнил и стал собираться:
– В "Музы" со мной пойдешь? Сегодня Лютый новые стихи читать будет. Вот повеселимся!
– Пойдем, прогуляемся ненадолго, – согласился Андрей.