- Прощения просим, ваше благородие, - шепеляво ответил щербатый Иван. - Не удержались. Да и как было удержаться? Это ведь тот самый расстрига, который Ваську Клыка около монастыря порешил!
- Это тот, что ли, который тебе зубы пересчитал? - уточнил Хрунов.
Уточнение это было встречено одобрительным ржанием присутствующих. Поручик сделал нетерпеливый жест, и разбойники разом замолчали.
- Ежели и вправду тот, - продолжал Хрунов, - так удержаться, верно, и впрямь было нельзя. Что ж, хвалю. Я всегда говорил, что долги платить надобно. Не понимаю только, зачем вы его сюда приволокли. И еще я не понимаю, почему лошади Савки и Кривого здесь, а их самих не видно.
Щербатый вздохнул и ткнул грязным кулаком в бок пленника, который все еще лежал поперек седла, не подавая признаков жизни.
- Его работа, - сказал он, пряча глаза. - У него, ваше благородие, не кулаки, а сущие кувалды. Разок дал, и голова пополам. Вот, изволите видеть, покуда мы его скрутили, он как раз успел два раза кулачищем махнуть.
- Черт бы вас подрал, дураков, - процедил Хрунов сквозь зубы. - Называется, получили должок! Копейку выручили, а гривенник потратили! Вожжами вас выпороть, что ли? Как думаешь, Ерема: выпороть этих дураков вожжами или на вожжах повесить?
Ерема не знал, что такое риторический вопрос, но понял тем не менее, что в данном случае ответ от него не требуется.
- Ладно, - сказал Хрунов, подтверждая его догадку, - снимите его с лошади. Надобно глянуть, что за птица. Да он у вас живой ли?
- Должен быть живой, - сказал щербатый Иван, весьма довольный тем, что вопрос о наказании отложен. - Всего-то разок обухом по затылку приложили. Для такого бугая, ваше благородие, это, считайте, всего ничего.
- Ничего? Ну-ну, - сказал Хрунов, наблюдая за тем, как пленника снимают с седла и стаскивают с его головы пыльный мешок.
Пленник по-прежнему не подавал признаков жизни. Но вот наконец снятый с него мешок упал на траву, и расстрига словно взорвался - в точности так, как это произошло накануне с каретой княжны. Хрунов даже испытал неприятное ощущение, называемое французами "дежавю", - ему показалось, что какая-то недобрая сила перенесла его во вчерашний день.
Освободившись, пленник первым делом ударил ближайшего к нему разбойника кулаком в живот, отчего бедняга сложился пополам и отлетел шагов на пять в сторону. Хрунов несколько раз видел, как лягаются лошади, и мог спорить на что угодно, что удар расстриги был ничуть не слабее удара лошадиного копыта.
Еще один разбойник покатился по траве, получив увесистую оплеуху, звон от которой, казалось, пошел по всему лесу. Но тут на расстригу разом кинулись все, кто находился в лагере, и повисли на нем, как собаки на медведе, не давая шевельнуться. Хрунов довершил дело, выхватив из-за пояса пистолет и направив его в лоб расстриге.
- Угомонись, Божий странник, - сказал он, - не то схлопочешь пулю в лоб!
- Будто мне не все едино, - прорычал расстрига и неожиданно боднул одного из своих противников головой в лицо. Раздался треск, как от столкновения бильярдных шаров, и щербатый Иван спиной вперед вылетел из трудно шевелящейся кучи ног, спин и косматых затылков.
Хрунов подумал, что Иван отныне будет не только щербатым, но и кривоносым, но это его не особенно огорчило - в конце концов, этот дурень сам накликал на себя беду, притащив расстригу в лагерь, вместо того чтобы перерезать ему глотку прямо на месте.
- Все едино только мертвому, - заметил поручик, продолжая держать расстригу на мушке, - а ты покамест живой. Коли перестанешь дурака валять, так, может, и еще поживешь.
- Это как же? - пропыхтел расстрига, продолжая бороться. На каждой его руке висело по три человека, и Хрунов вдруг с легким испугом заметил, что ноги троих дюжих молодцов, удерживавших правую руку странника, начинают медленно, но верно отрываться от земли.
- Этакий богатырь для любого дела сгодится, - сказал Хрунов. - Так, может, договоримся?
- Не о чем мне с вами, нехристями, разговаривать, - заявил расстрига.
- Ну, как знаешь.
Хрунов пожал плечами и незаметно кивнул Ивану, который уже стоял за спиной у расстриги, держась за сломанный нос. Иван быстро припал на четвереньки; расстригу толкнули в грудь, и он, перелетев через щербатого Ивана, растянулся на земле. На него навалились всем скопом и быстро спеленали веревками. Хрунов спустил курок пистолета, убрал оружие на место и закурил сигарку.
- Ну, - сказал он, наклоняясь над пленником, - расскажи, странник, каким таким ветром тебя в наш лес занесло.
- По святым местам путешествую, - отвечал расстрига, глядя в синевшее над поляной небо. - Грехи замаливаю, Господу служу как умею.
- Грехи замаливаешь?! - Хрунов коротко хохотнул и щелчком сбил пепел с сигарки. - Ловко это у тебя получается! То-то Господь радуется, глядя, как ты черепа, будто орехи, щелкаешь!
- Грешен, - не стал спорить расстрига. - Однако должен же кто-то юдоль земную от нехристей избавлять.
- Где ж ты их видел, нехристей? Окстись, странничек, кругом тебя одни православные!
- Это вы, что ли, православные? Да вы хуже язычников! Бога забыли, душегубы проклятые! Черти оглашенные, звери лесные, лютые! Анафема!
- Тьфу, припадочный, - с отвращением плюнул Хрунов и выпрямился. - На кой черт вы его сюда притащили? Вещички его где?
Ему подали котомку расстриги. Поручик заглянул вовнутрь, брезгливо поморщился, а потом, перевернув котомку, вытряхнул ее содержимое на землю. На траву выпала глиняная фляга, кусок хлеба, завернутый в тряпицу, тощий кошелек с медяками, простой нож с темным лезвием и деревянной ручкой и какие-то бумаги. Хрунов заметил, что расстрига напрягся, силясь разорвать путы, и еще раз осмотрел скудную добычу. Рассуждая логически, расстригу вряд ли могла сильно тревожить судьба кошелька. А вот бумаги...
Хрунов наклонился и поднял с земли сложенный вчетверо лист плотной бумаги - заметно потертый на сгибах, основательно захватанный грязными пальцами, с загнутыми уголками, а с одного края даже слегка надорванный. Разворачивая бумагу, он услышал приглушенное рычание, похожее на собачье, и, повернув голову, увидел, что рычит расстрига.
- Не трожь, нехристь! - крикнул расстрига, поймав на себе взгляд атамана. - Гнева Божьего не боишься?
- Боюсь, - равнодушно ответил Хрунов. - Да только мне уже все едино - грехом больше, грехом меньше... Так, что тут у нас?
Он дважды прочел бумагу и снова повернул к расстриге удивленное лицо.
- Ну, и как это понимать? - спросил он. - Тут сказано, что ты - посланник архиерея, коему власти и духовенство должны оказывать всяческое содействие. Что ж ты врешь, будто просто так, для души, странствуешь? А ну сказывай, что это за дело, по которому тебя архиерей послал?
В ответ расстрига плюнул и отвернулся. Ерема пнул его сапогом в ребра, но пленник даже бровью не повел. Хрунов заметил, что при упоминании архиерея кое-кто из разбойников украдкой перекрестился, и это ему не понравилось.
- Ты, архиереев порученец, великомученика из себя не строй, - сказал он расстриге, - не то я тебе мигом терновый венец обеспечу.
- Давай, давай, - сказал расстрига, - богохульствуй, нехристь.
- Это, странничек, еще не богохульство, - сказал Хрунов. - А ну, братцы, бери его! Волоки к дубу, вяжи за руки к сучьям! Повисит с часок, как Иисус на Голгофе, глядишь, язык-то и развяжется.
- Не надо бы, ваше благородие, Божьего человека мордовать, - негромко сказал Ерема. - Неужто не боязно? А ну как Господь прогневается? Все ж таки архиереев посланник...
- Опять ты со своими советами? - вскинулся Хрунов. - Гляди, Ерема, больше я тебя предупреждать не стану! Пристрелю как собаку! Неужто не видишь, что этот пес что-то скрывает? А у церкви золота много, и секреты церковные дорого стоят. А что расстрига тебя гневом Божьим пугает, так это потому, что он его сам до смерти боится.
Он сложил по старым сгибам подписанную архиереем грамоту и убрал ее в карман своей зеленой венгерки. Расстригу тем временем подтащили к росшему на краю поляны дубу и, подняв повыше, привязали за руки к нижним ветвям, отчего расстрига и впрямь сделался похож на распятого. Поддав ногой лежавший на земле хлеб, Хрунов поднял вторую бумагу, которая была свернута в трубку, и подошел к дубу, рассеянно похлопывая этой трубкой по ладони.
- Ну, великомученик, - обратился он к расстриге, - станешь говорить, куда и зачем тебя архиерей послал, или принести гвозди?
- Господь - твердыня моя, - ответил ему расстрига, - на него уповаю. Будьте вы прокляты, изуверы!
- Ясно, - сказал Хрунов. - Ерема, неси гвозди. Поглядим, что он тогда запоет.
Неодобрительно качая забинтованной головой, Ерема отправился за гвоздями. Хрунов тем временем присел на бревно и развернул отобранный у расстриги свиток. Расстрига рванулся, будто намереваясь защитить свое сокровище, но веревки держали крепко.
Вернулся Ерема, неся горсть гвоздей, какими прибивают лошадиные подковы, и большой молоток. Расстрига на какое-то мгновение задержал взгляд на этих страшных вещах, после чего снова уставился на свиток, таращась на него так упорно, будто рассчитывал, что бумага воспламенится под воздействием его взгляда. Увы, чуда не произошло, и Хрунов, рассеянно кивнув Ереме - дескать, приступай, - разгладил на колене норовящую свернуться в трубку бумагу.
Некоторое время он читал, шевеля губами и хмуря брови.
- Ну, чего там? - полюбопытствовал Ерема.
- Дьявол его разберет, - сердито проворчал Хрунов. - Тарабарщина церковная, ни слова не понять. Про царя Ивана Васильевича что-то, а что - не разберу хоть убей. Про что грамота, расстрига? Говори, дурак, а то ведь и до греха недалеко!
- Так я тебе и сказал, - ответил чертов упрямец. - Читай, коли грамоте обучен. Молебен это за упокой души царя-батюшки. Премного грешен был царь Иоанн Васильевич, вот и послал меня архиерей по святым местам грехи его замаливать.
- Ты ври, да не завирайся, - сказал ему Хрунов. - Никаким молебном тут и не пахнет. Что же это за молебен, в котором имя Божье ни разу не упомянуто? Вот это вот - что это такое? Зла... Зле... Черт подери, злато! Злата полста пуд, се... ну да, серебра пудов сто двадцать, каменья... Ба! Так тебя, борода, за златом отправили? Вот так сюрприз!
- Золото? - подался вперед Ерема, мигом забывший о своем страхе перед гневом Господним. - Где?
- То-то и оно, - сказал ему Хрунов, - что тут ничего про это не сказано. Кремль какой-то, а какой - ни слова, ни полслова. Где клад спрятан, борода? - спросил он у расстриги, получив в ответ лишь очередной плевок. - Врешь, - продолжал он, брезгливо вытирая пучком травы оплеванный носок сапога, - скажешь. Ты, борода, может, и не знаешь, а я всякого народа насмотрелся и скажу тебе по секрету: чем сильнее человек поначалу геройствует, тем скорее ломается. И ты сломаешься, никуда не денешься. Так что лучше сразу говори. Зачем без толку мучиться? Неужто церкви золота не хватает? Сам посуди, расстрига: от начальства твоего не убудет, а нам, сирым да убогим, этих денег до самой смерти хватит. Осядем где-нибудь потихонечку, лавчонок себе прикупим, торговлишку начнем, и будет тишь, гладь да Божья благодать. А? Неужто лучше будет, ежели мы и дальше на дорогах разбойничать станем? Думай, борода! Ежели ты одним словом целую банду на путь истинный наставишь, так тебя, верно, в два счета при жизни канонизируют. Святым станешь, борода, и, главное, безо всяких мучений!
- Чтоб ты сгорел, ирод окаянный, - сказал расстрига. - Такому, как ты, сколь злата ни дай, все мало будет.
- И то верно, - вздохнул Хрунов. - Что ж, прибивай, Ерема. Видишь, дурак какой попался, не хочет по-хорошему. Прибивай, я сказал!
Ерема помрачнел, но не посмел ослушаться. Кто-то подкатил к дубу толстую сосновую колоду и поставил ее на попа. Ерема взгромоздился на эту подставку, держа в руке молоток. Гвозди пучком торчали у него изо рта, борода растрепалась космами, на грязной ткани рубахи расплывалось темное пятно пота. Утвердившись на колоде, Ерема вынул изо рта ржавый кованый гвоздь и приставил его острием к ладони распятого на дубе расстриги. Расстрига закрыл глаза и начал громко читать "Отче наш". Голос его дрогнул и прервался, когда тяжелый молоток в первый раз опустился на шляпку гвоздя, но тут же окреп и возвысился. Молоток глухо ударял по гвоздю; после второго удара брызнула кровь, обильно окропив лицо и рубаху Еремы; после четвертого или пятого расстрига уже закричал, но это не был вопль боли и страха: распятый продолжал читать молитву, ни разу не сбившись и не перепутав слова. Дочитав до конца, он начал сызнова; лишь изредка молитва прерывалась скрежетом зубов или нечленораздельным рычанием. Тем временем Ерема забил первый гвоздь, передвинул колоду и взялся за вторую руку расстриги.
Хрунов смотрел на это не более минуты, после чего углубился в чтение отобранной у пленника рукописи, шевеля губами и, казалось, утратив всякий интерес к происходящему.
Руки расстриги уже были намертво прибиты к ветвям дуба, и Ерема, неуклюже спрыгнув с колоды, склонился над его ногами, а молитва все звучала. Краем уха ловя эти отчаянные выкрики, обращенные к безучастному небу, Хрунов досадливо морщился: все это было чересчур даже для его закаленных нервов. Он ждал, что расстрига наконец сломается или просто потеряет сознание от боли, однако тот, похоже, был вылеплен из очень крутого теста. Экзекуция длилась уже более пяти минут, а упрямый расстрига все повторял и повторял "Отче наш", будто и впрямь рассчитывал получить помощь свыше.
Хрунов покосился на Ерему и понял, что тот уже вошел во вкус. Он знал за своим помощником эту слабость: от вида крови тот буквально пьянел и был способен сотворить такое, от чего у окружающих кровь стыла в жилах. Упорство расстриги, вызывавшее у Хрунова лишь брезгливое раздражение, будоражило Ерему, как хмельное вино. Между тем найденная в котомке рукопись, поначалу и впрямь казавшаяся написанной на тарабарском языке, мало-помалу делалась бывшему поручику все более понятной и цель предпринятого расстригой странствия постепенно прояснялась. Хрунов понял, что расстрига, вернее всего, не смог бы вразумительно ответить на его вопросы, даже если бы очень сильно захотел. Поэтому, когда Ерема вооружился кузнечными клещами и стал глумливо водить ими вдоль тела распятого, будто бы выбирая местечко, откуда начать, Хрунов вынул из-за пояса пистолет, поднял его на уровень глаз, быстро прицелился и спустил курок.
Простреленная навылет голова расстриги тяжело мотнулась и упала на грудь. Молитва оборвалась на полуслове, и в разбойничьем лагере стало так тихо, будто у всех разом заложило уши.
- Почто, барин? - проговорил Ерема с обидой, которая показалась Хрунову совершенно неуместной. - Еще бы чуток, и он бы все сказал.
- Ничего бы он тебе не сказал, - возразил Хрунов, - потому что сам ничего не знал. Снимите его оттуда и закопайте где-нибудь в сторонке, а мне подумать надо. Иван! Слышь, щербатый! В какую сторону он шел?
- Так известно в какую, - шепеляво ответил Иван, мстительно косясь на распятый на дереве труп. - В Смоленск.
- Ну конечно, - тихо, ни к кому не обращаясь, пробормотал Хрунов. - Конечно, в Смоленск! Недаром здесь сказано про какой-то кремль... Вот уж, действительно, не знаешь, где найдешь, где потеряешь! Эй, Ерема! Подрясник с него сперва снимите, а после закапывайте. Думаю, он может мне пригодиться.
Глава 6
- Вот, Павел Францевич, - сказала Мария Андреевна, произнося имя своего немецкого гостя на русский лад, - ваши новые апартаменты. Сегодня же здесь поставят складную кровать, стол и вообще все необходимое. Хотя мне все равно кажется, что для вас было бы лучше поселиться в усадьбе. Это дальше от кремля, зато там удобнее.
- О найн! Майн готт, нет! - всплеснув пухлыми ладошками, горячо запротестовал немец. - Ваше гостеприимство превыше всяких похвал. Вы должны знать, фройляйн Мария, что я небогат и, следовательно, неприхотлив. К тому же, как вам, наверное, уже рассказывал герр Огинский, в ранней юности мне пришлось несколько семестров обучаться в коллегиуме отцов-иезуитов. Все болтают о роскоши, в которой живут католические священники и настоятели монастырей. Не знаю, быть может, в этих слухах есть доля правды, но келья, в которой я тогда обитал, напоминала каменный мешок, в коем было одинаково холодно и зимой, и летом. Условия, которые я вижу здесь, - он обвел широким жестом просторную светлую спальню с вощеным паркетным полом, уже отделанную, но еще не обставленную, - эти условия кажутся мне просто райскими. Майн готт! Кузен Петер дал мне столько работы, что я буду уходить отсюда на рассвете, а возвращаться лишь с наступлением темноты. Если же я приму ваше любезное приглашение поселиться в усадьбе, мне придется делать каждый день по двадцать верст - десять до города и еще десять обратно. Майн готт, и все двадцать верст через этот страшный лес, в коем обитают разбойники!
- Ну, о разбойниках, пожалуй, можно забыть, - с улыбкой возразила Мария Андреевна. - Правда, двоим удалось ускользнуть, но не настолько же они глупы, чтобы сидеть на месте и ждать, когда мои егеря нападут на их след!
- А ваши егеря ищут этих бандитов? - склонив по-птичьи голову к плечу, поинтересовался немец.
- Разумеется, Павел Францевич, как же иначе? И как только они нападут на след, я немедля вызову воинскую команду. Нельзя позволять каким-то негодяям бесчинствовать в округе, наводя страх на ее обитателей. Уж коли Господь даровал мне власть над людьми, так я просто обязана их защитить.
- Майн готт, как это верно! Как это благородно и возвышенно! Вундербар! Фройляйн Мария, в моем лице вы имеете самого горячего поклонника! Какое величие, какая великолепная простота! Право, не знаю, чем я смогу вам отплатить.
- Полноте, Павел Францевич, о какой оплате вы говорите?
- Это русский язык, - развел руками Хесс. - Я хочу говорить одно, абер говорю совсем другое... О найн! - вскричал он, предвосхищая предложение княжны. - Нет, нет и нет! Не надо говорить со мной по-немецки. Ни слова по-немецки, гут? Я говорить все время по-русски для тренировки, а вы мне поправлять.
- Меня поправлять, - автоматически поправила княжна.
- Вот видите! Данке шон, спасибо. Я убежден, что в России нужно говорить по-русски, в Италии по-итальянски... и так далее. Разве нет?
- Наверное, - неуверенно согласилась княжна. - Но это очень затруднительно. Нужно быть настоящим полиглотом, чтобы следовать вашему правилу и не испытывать затруднений.
- Нужно сидеть дома, и тогда никаких затруднений не возникнет - по крайней мере, с языком! - смеясь, воскликнул немец. - Клянусь вам, фройляйн, я ненавижу путешествия и, если бы не кузен Петер, ни за что не покинул бы родного Дюссельдорфа! Впрочем, я должен быть ему благодарен, ибо по воле этого самонадеянного мальчишки и его папаши-профессора имел великую честь познакомиться с вами!
- Вы мне льстите, Павел Францевич, - с улыбкой сказала княжна. - Я вовсе не так бескорыстна, как вам кажется.
- Найн? - удивился немец.
- Нет, Павел Францевич. Увы! Помните, тогда, на мосту, узнав, кто вы, я говорила, что у меня есть для вас работа?
- Не помню, - честно признался Хесс. - Тогда на мосту я был чересчур впечатлительный, чтобы запомнить детали.
- Чересчур впечатлен, - поправила Мария Андреевна. - Но, несмотря на это, я все-таки возьму на себя смелость обратиться к вам с просьбой. Ведь вы не обидитесь, правда?