19
Хлопнула дверь парадного, Боев ушел.
Иван Дмитриевич по-прежнему стоял в коридоре, и в темноте на него налетел унтер Рукавишников, отправленный в кухню принести глоток холодной воды для Шувалова.
На шум высунулся из гостиной Певцов.
- Придержи-ка его, - приказал он.
Рукавишников уже узнал человека, с которым столкнулся, но повиновался беспрекословно. Он у Певцова был верным человеком, а Константинов у Ивана Дмитриевича - доверенным, это большая разница.
Певцов длинными подточенными ногтями впился в запястье.
- На Сенной рынок? - шипел он. - Смотрителем? Как же! Только навоз выскребать…
Вдвоем с Рукавишниковым повели к выходу, вывели на крыльцо. Здесь Певцов сильно толкнул в спину, Иван Дмитриевич слетел со ступеней и, споткнувшись, упал на четвереньки.
Последний раз его таким образом выпроваживали из гостей лет двадцать назад, когда он, наивный птенец-правдолюбец, явился выяснять отношения с одним генералом, который, потрясая перед продавцами каким-то императорским манифестом, бесплатно угнал с рынка несколько возов прессованного сена.
- Никто ничего не видел, - издевательски сказал Певцов.
Это была правда. Графские кучера сидели на козлах к ним спиной, конвойные казаки укрылись от ветра за углом. Нарастающий ветер, заглушая все звуки, гудел в Миллионной, как в трубе. Видением пронеслось перед Иваном Дмитриевичем: жена, плача, закладывает обручальное кольцо, сын Ванечка просит купить игрушечный паровозик, а денег нет. И совсем уж ослепительно: полицейский кучер Трофим, уводящий со двора казенных лошадей - Забаву и Грифона.
Все рушилось, тонуло в этом ветре, никому ни до чего не было дела. Певцов с Рукавишниковым исчезли, Иван Дмитриевич нащупал в воздухе сонетку звонка, ухватился за нее и встал на ноги. Он вытер ладони о брюки и ладонями же отряхнул штаны, затем поднялся по ступеням, заглянул в вестибюль, где на вешалке сама собой пошевеливалась княжеская шинель, словно дух покойного решил примерить бывшую одежду. Ну и что? Если князь, накануне еще живой, на самом-то деле уже вчера был мертв, то, мертвый, он вполне мог быть жив… Иван Дмитриевич не знал, что под шинелью спрятался Стрекалов, домой не ушедший, и потряс головой, отгоняя наваждение. Шинель замерла. Из кухни спешил Рукавишников с глотком холодной воды для Шувалова. Стараясь не стучать подковками сапог по кафельным плиткам, Иван Дмитриевич шагнул обратно на крыльцо и увидел Преображенского поручика. Тот щелкнул каблуками:
- Господин Путилин, арестуйте мстителя. Он перед вами!
Пускать его в гостиную нельзя было ни в коем случае. "Шиш вам!" - подумал Иван Дмитриевич, имея в виду Певцова с Шуваловым. Он присел на ступеньку, похлопал ладонью рядом с собой:
- Садись-ка, потолкуем…
Из гостиной, приглушенная стеклами, лилась нежная мелодия вальса, клавиши рассказывали о прекрасном голубом Дунае - это Хотек, предъявив Шувалову ультиматум, подсел к роялю.
Поручик послушал и опечалился: не дай Бог, придется форсировать Дунай с винтовками Гогенбрюка. Он вынул из-под шинели косушку:
- Хлебнем, что ли, напоследок?
Выпили прямо из горлышка, как те супостаты в оконной нише, но закусили не чухонским маслом, а солеными грибами - пальцами вытащили по грибку, потом Иван Дмитриевич закупорил скляночку и сунул обратно в карман. Кто знает, как жизнь сложится, какая будет закуска?
- Тебе за меня орден дадут, а ты грибочков жалеешь, - укорил поручик.
Иван Дмитриевич отвечал, что не возьмет орден.
- Истинный крест, не возьмешь?
- Не возьму. Чем заслужен? Грудь прожжет.
- Тогда слушай, - растрогался поручик. - Сходи завтра ко мне на квартиру, - он назвал адрес, - денщик тебе мою винтовку отдаст. Красавицу мою! На охоту поедешь, самое милое дело. А на суде всем расскажешь, каково бьет.
Иван Дмитриевич тоже умилился:
- Дай поцелую тебя, голова садовая!
Они расцеловались, и поручик поклялся, что когда по смерти окажется в раю, а Иван Дмитриевич - в аду, то он, поручик, - слово офицера! - будет просить за него у Бога, и если не сможет умолить, то сам бросит райские кущи и пойдет в ад, чтобы хоть там, но неразлучно им быть вместе.
- Пора! - Он встал. - Всем объявим.
Иван Дмитриевич тоже встал, заступая ему дорогу, когда странный образ явился в конце улицы.
- Глянь! Что это там?
Поручик вгляделся: по направлению к ним быстро и, главное, совершенно бесшумно, как призрак, примерно в аршине от земли, колеблясь, непонятное туманно-белое пятно плыло в ночном воздухе.
Через полминуты оно приблизилось, Иван Дмитриевич различил вверху голову, а внизу, под пятном, ноги. Агент Сыч, оправдывая свою фамилию, беззвучно летел по улице в одной рубахе, и в следующий момент стало ясно, почему не слыхать стука шагов по булыжнику - он был в валенках.
- Кто раздел? - деловито спросил Иван Дмитриевич. - Не Пупырь? А сапоги где?
- Все в залог оставил, - тяжело дыша, выговорил Сыч. - В Знаменском соборе. - Он протянул вперед кулак, разжал его и сладко, блаженно причмокнул. - За нее вот!
Еще не веря в эту фантастическую удачу, Иван Дмитриевич первым делом попробовал монету на зуб. Золотая! Обнял Сыча, облобызал в обе щеки.
- Молодец! Богатырь… Кто дал-то?
- Дьячок Савосин.
- А ему кто?
Поручик слушал с интересом, но помалкивал, не понимал, слава Богу, о чем речь, а то с него сталось бы заявить, что он сам и накупил на этот золотой свечек в Знаменском соборе, заказал панихиду.
- Кто-то, видать, дал, - протяжно отвечал Сыч, с ужасом осознавая свой промах: золото его ослепило. - Кто-то не пожалел, видать…
- Дурак! - сатанея, заорал Иван Дмитриевич. - Дуй назад! Спроси, кто дал. Из себя каков… Чего стоишь?
- Монетку пожалуйте или пятнадцать рублей залогу, - чуть не плача сказал Сыч.
Иван Дмитриевич окончательно рассвирепел:
- Ишь! Пятнадцать рублей ему! Ты узнай сперва.
- Туда-сюда нагишом бегать… Небось простыну.
- Дурака ноги греют. Ну!
Сыч фыркнул, нахохлился и нарочито медленно, подволакивая валенки, побрел исполнять приказание. Он ссутулился, на спине, под рубахой, обиженно выперли костлявые лопатки.
- Бегом! - скомандовал Иван Дмитриевич.
Сыч дернулся было, но все-таки не ускорил шаг и тем более не побежал, для чего потребовалось все его мужество.
Тогда Иван Дмитриевич, вспомнив уездное, крапивное, подзаборное свое детство, заложил в рот три пальца. Дикий разбойничий свист прокатился по Миллионной. Шарахнулись и заржали посольские, жандармские, даже казачьи, ко всему привычные лошади, отшатнулся поручик, выскочили из-за угла казаки, а сам Сыч высоко подпрыгнул и стремглав полетел к Знаменскому собору.
В этот момент рояль в гостиной умолк, не доиграв такта. Пронзительный женский вопль пробил двойные стекла, вырвался на улицу. Иван Дмитриевич узнал голос Стрекаловой.
- Убийца! - кричала она.
Значит, проснулась, вышла из спальни и увидела Шувалова. Иван Дмитриевич ужаснулся: ведь сам же разбудил ее, идиот! Зачем свистал? Что теперь ждет эту женщину, посмевшую назвать убийцей шефа жандармов? Тюрьма? Монастырь? Сумасшедший дом? Но не время было размышлять. Иван Дмитриевич бросился ей на выручку, поручик - за ним.
20
После ужина Кобенцель, нанимавший скромный кирпичный домик на Васильевском острове, спустился к себе в полуподвал, где у него был устроен тир. Он повесил свежую мишень, отрегулировал освещение, затем выбрал один из дюжины лежавших в специальном шкафу полированных ящичков, достал, осмотрел и зарядил пистолет, попутно думая о том, какому наказанию себя подвергнуть, если точность стрельбы не достигнет установленного предела. Впрочем, такое с ним случалось редко. Он легко гасил пулей свечу, мог попасть в целлулоидный шарик, пляшущий в струе фонтана, и при наличии публики охотно проделывал другие штуки в том же роде. Владел он и совершенно фантастическим трюком - умел, точно выбрав угол прицела, заставить пулю (круглую, конечно) рикошетировать от воды, но этот фокус, требующий филигранного мастерства, на зрителей почему-то сильного эффекта не производил. Кобенцель стал стрелком для стрелков, как бывают поэты для поэтов. Во всем Петербурге оценить его искусство могли несколько офицеров да еще барон Гогенбрюк, знаменитый оружейник, сам не способный с десяти шагов поразить даже арбуз.
В стрельбе из пистолета Кобенцель начал упражняться с одиннадцати лет, когда погиб на дуэли отец. Но вызвать на поединок убийцу и застрелить его так и не удалось. Очень скоро он обнаружил, что не в состоянии стрелять по живым мишеням: тут же начинали слезиться глаза, сбивалось дыхание и дрожали руки. Позднее Кобенцель усмотрел здесь Божий промысел. Всевышний, наградив его чудесным даром владения оружием, позаботился о том, чтобы дар этот не мог быть употреблен во зло.
Бах! Пуля, как ей и полагалось, надорвала бумагу в самом центре черного квадрата. Сегодня день был необычный, тем не менее Кобенцель собирался выполнить свою ежевечернюю норму: семь выстрелов.
Сделав последний, он взял пятак и накрыл им пробоины на мишени. На этот раз две из них не уместились под медным кружочком. Не зная, то ли огорчаться, то ли посчитать естественным, что смерть Людвига вывела его из равновесия, Кобенцель чистил пистолет, когда явился курьер от Хотека. Он сообщил, что убийца пойман жандармами, сам граф отправился в Миллионную, а Кобенцелю велел ехать в посольство и ждать его там, чтобы по возвращении вместе составить подробный доклад.
В посольстве горели все окна: полоски света сочились между опущенными траурными шторами. У подъезда стоял часовой - русский солдат с ружьем, еще не переделанным по системе барона Гогенбрюка. Кобенцель спрыгнул на тротуар и заметил, что рядом остановился другой экипаж, откуда вышел толстый усатый человек в красной феске.
- Мсье Кобенцель, - сказал он по-французски, - как хорошо, что я вас встретил!
Это был секретарь турецкого посольства Юсуф-паша. Год назад они были представлены друг другу на каком-то дипломатическом рауте, но с тех пор не обменялись и десятком слов.
- Мсье Кобенцель, вы не могли бы уделить мне полчаса?
Вместе поднялись по ступеням, прошли через залу, где в колеблющемся свечном пламени виден был на столе покрытый черным гроб Людвига. У изголовья стоял посольский капеллан с требником. Кобенцель провел гостя в свой рабочий кабинет и закрыл дверь.
- Вам не показалось, что у этого часового перед подъездом подозрительно породистое лицо? - спросил Юсуф-паша. - По-моему, это не солдат, а переодетый офицер.
- Тем надежнее будет охрана, - сказал Кобенцель.
- А вдруг это жандарм, приставленный следить за вами?
- Нам от графа Шувалова скрывать нечего. Если ему не жаль своих людей, пускай мерзнут.
- Да, ужасная погода, - согласился Юсуф-паша. - Я недавно был в Стамбуле и возвращался морем, через Италию. Там уже апельсиновые деревья цветут. Чудесная страна, грустно, что ваш император ее потерял. В Генуе я пересел на итальянский пароход "Триумф Венеры". Можно ли вообразить русское или немецкое судно с таким именем? Это было бы смешно.
Под налетевшим к вечеру северным ветром вздрагивали стекла в рамах, колыхались тяжелые шторы. Где-то в глубине посольства со стуком распахнулось окно. Бумаги, тронутые сквозняком, зашевелились на столе.
В своем кабинете, который он мечтал занять давно, а занял всего полгода назад, Кобенцель неузнаваемо преображался, и сам это чувствовал. Из зеркала на него смотрело чужое лицо, иное, чем в домашних зеркалах. Порой возникало ощущение, что здесь он мог бы выстрелить и по живой мишени.
- Мы с вами в одном ранге, - сказал Юсуф-паша, - и я позволю себе перейти к делу без дальнейших условностей…
Кобенцель молча поигрывал пальцами, показывая, что не намерен и шага сделать навстречу коллеге.
- Мсье Кобенцель, известно ли вам, что по Петербургу распространяются весьма странные, я бы даже выразился откровеннее - чудовищные слухи о якобы имевшей место провокации против нашего посольства? Будто бы некий монах подкрался к окну посольских апартаментов и и пустил вовнутрь живую свинью.
- Свинью?
- Вы, конечно же, знаете, что для мусульман это животное…
- Удивительно! - перебил Кобенцель. - Триста лет назад про Ивана Грозного рассказывали очень похожую историю. Вкратце она такова: царь послал в дар султану парчовый меток, расшитый золотом и украшенный драгоценными камнями, а когда его вскрыли, чтобы извлечь оттуда остальные подарки, оказалось, что мешок набит засохшим свиным навозом.
- Это правда? - заинтересованно спросил Юсуф-паша.
- Разумеется, нет. Об Иване Грозном ходило множество легенд. А свинью действительно запустили?
- Тоже нет.
- Тогда, простите, что вас волнует?
- В народе говорят, что этот монах был спрятан по распоряжению русских властей.
- Мало ли что говорят.
- Но сам по себе такой дикий слух родиться не может! Кто-то, несомненно, позаботился о том, чтобы распространить его по столице.
- С какой же целью?
- Неужели не понимаете?
- Нет.
- Следствие усиленно подталкивают к мысли, будто князь фон Аренсберг убит нашими агентами, дабы поссорить императора Александра с императором Францем-Иосифом. Этот слух выгоден лишь тем, кто организовал убийство князя.
- И вы кого-то подозреваете?
- Да, - твердым шепотом ответил Юсуф-паша. - Слух о свинье распущен для того, чтобы заглушить другой, истинный. А он таков: покойный имел связи с русскими революционерами за границей. Поймите меня правильно, мсье Кобенцель, но поговаривают, что князь по поручению вашего правительства, которое стремится ослабить Россию, снабжал деньгами заговорщиков и в самом Петербурге. А теперь сами судите, кому нужна была его смерть.
- Забудьте и про свинью, и про все остальное, - успокоил гостя Кобенцель. - Убийца уже схвачен жандармами.
- Так скоро? - Юсуф-паша не сумел скрыть своего разочарования.
- Вас это не радует?
- Что вы!.. И кто же он?
- Еще не знаю. Господин посол вернется и все расскажет.
- Очень, очень приятная новость, - кисло сказал турок.
- Даже если граф Шувалов приставил к нам переодетого жандарма, - Кобенцель кивнул за окно, в ту сторону, где прохаживался перед подъездом часовой, - я готов простить ему эти маленькие хитрости. Он имеет на них право, раз его люди поймали преступника в тот же день.
Юсуф-паша поднялся:
- В таком случае, и вы забудьте о нашем разговоре.
- Не могу вам обещать, но постараюсь.
Кобенцель тоже встал и, как предписывалось протоколом, проводил коллегу до срединной ступени парадного крыльца. Здесь он и остался, а Юсуф-паша, сойдя по нижним трем ступенькам, направился к своему экипажу.
- Кстати, - сказал он, забравшись на сиденье, - я знаю, мсье Кобенцель, что вы превосходный стрелок. Мне рассказывал о вас барон Гогенбрюк. Он ведь, кажется, наш добрый знакомый?
- Да, мы приятели.
- На днях наши эксперты будут производить испытания его винтовки. Если позволите, я пришлю приглашение. Надеюсь, вы не откажете нам в удовольствии полюбоваться вашим искусством, о котором рассказывают чудеса.
Юсуф-паша поклонился на прощание и ткнул возницу в спину. Экипаж тронулся, но Кобенцель, забыв о протоколе, стремительно сбежал вниз, пошел рядом:
- Вы приобрели у Гогенбрюка патент на его винтовку? Для турецкой армии?
- Во всяком случае, он предложил нам это сделать.
- Но каким образом? Его систему закупили русские, он не имеет ни малейшего права!
- Барон Гогенбрюк ввел в нее такие усовершенствования, что это уже другая система. - Юсуф-паша еще раз поклонился, и через минуту его красная феска пропала за углом.
Постояв немного на остужающем лоб ветру, Кобенцель вернулся в посольство. Опять, вспугнутое сквозняком, заметалось пламя свечей возле гроба. В коридоре шквальным порывом было выбито стекло в одном из окон. Там шумели деревья, голые ветви с заунывным свистом рассекали воздух.
Кобенцель прошел к себе в кабинет, чувствуя, как его охватывает внезапное успокоение. Если бы он стрелял сейчас, то пятак покрыл бы все семь пробоин. Да, Людвиг должен был умереть, это судьба. Иначе какими глазами он смотрел бы теперь на принца Ольденбургского, на генералов из Военного министерства? Людвиг был подвержен самым разнообразным порокам, но отсутствие чести не входило в их число. Он употребил все свое влияние, чтобы помочь Гогенбрюку пристроить его модель в России, а приятель решил нажиться еще и на тех, с кем русские в ближайшее время будут воевать, - на турках.
Из залы слышалось мерное певучее бормотание: капеллан читал требы.
- Это судьба, - глядя в зеркало, сам себе сказал Кобенцель.