- Понимаю, служебная тайна. Я тоже недоумевал, когда Юсуф-паша сообщил мне эту новость. Признаться, подумал даже, что смерть избавила Людвига от необходимости выпутываться из двусмысленного положения. Но, поразмыслив, пришел к выводу, что со стороны Гогенбрюка это не более чем блеф… Мне кажется, господин Путилин, я задерживаю вас. Не лучше ли поговорить после?
- Накиньте к тем двум часам пять минут, - предложил Иван Дмитриевич, - и продолжайте.
Он уже знал, что к убийству фон Аренсберга эта чертова винтовка имеет ровно такое же отношение, как и ситуация на Балканах, но хотел выяснить для себя другое. Почему-то хотелось понять, случайной была смерть князя или существовало в его жизни нечто, сулившее умереть здесь и сейчас.
- С Гогенбрюком, - начал рассказывать Кобенцель, - был заключен контракт на переделку по его системе определенного числа дульнозарядных ружей. Если переделают больше, ему причитаются проценты с основной суммы. И по намекам, которые делал мне Гогенбрюк, я пришел к следующему выводу: он решил шантажировать чиновников из вашего Военного министерства. Поставить их перед выбором: или он получает проценты, или продает свою модель армии, в будущем, возможно, вражеской.
- Ту же систему? Это не запрещено контрактом?
- В чем и дело! Гогенбрюк убедил турок, будто модель так значительно усовершенствована, что ее можно считать новой. При его напористости он даже мог рассчитывать на небольшой аванс. Однако все это чистейшей воды авантюра, никаких усовершенствований он в свою модель не вносил. Я точно знаю. Так что Людвигу не о чем было беспокоиться. Скорее всего, Гогенбрюк его посвятил в свои планы. А Людвиг, я думаю, рассказал обо всем принцу Ольденбургскому. Представляю, как они смеялись. Таким остроумным способом расшевелить ваших военных чиновников, да еще и турок провести…
- Гогенбрюк с князем пили шампанское в Яхт-клубе и смеялись, - вставил Левицкий. - Вначале князь был недоволен, а потом смеялся и говорил ему: "Сразу видать, что ваш отец торговал кнедликами…"
- Да, очень весело, - сказал Иван Дмитриевич.
Втроем вышли на улицу и у крыльца разошлись в разные стороны. Пригревало солнце, паром курились просыхающие торцы мостовой. Иван Дмитриевич не сделал и десятка шагов, когда заметил бегущего по улице Константинова. Один глаз у него уже вконец заплыл.
- Иван Дмитрич! - издали закричал он. - Итальянцы ротмистра увезли!
- Как так увезли? Куда?
- В Италию. - Константинов перевел дыхание. - Он на пароход один пошел, они его в каюте заперли и увезли. И монетки мои с ним.
- Хоть бы меня кто увез, - помолчав, устало сказал Иван Дмитриевич, - в Италию.
Он отдал Константинову обещанную премию - принесенный Сычом наполеондор - и велел отправляться домой.
Воздух был еще по-утреннему свеж и прозрачен. Сквозь обычный городской шум ухо едва различило докатившийся с моря, от Кронштадта, отдаленный круглый звук пушечного выстрела. "Пушки с пристани палят, - подумал Иван Дмитриевич, - кораблю пристать велят…" Ни малейших угрызений совести он не чувствовал. Что ж, и Певцову, значит, пришла пора пострадать за отечество, как поручику Боеву, самому Ивану Дмитриевичу. "Агнцы одесную…"
Уже идя по Знаменской, он подумал, что да, убийство иностранного дипломата - случай из ряда вон, можно и должно предположить всякое, причины естественно искать и в ситуации на Балканах, все правильно. Тут дело вот в чем: и Певцов, и Хотек считают жизнь всего лишь особого рода игрой, где убийство - только очередной ход, и потому они могут выиграть или проиграть, но понять не могут. Ведь эти люди даже замок Цилль полагают чем-то вроде коробки, куда кладутся снятые с доски, отыгравшие свое фигуры.
39
За трактиром "Три великана" Иван Дмитриевич свернул в подворотню, и перед ним открылся двор в обрамлении подтаявших к весне поленниц, стиснутых кирпичными, не оштукатуренными с изнанки стенами доходных домов. Сюда он вчера днем посылал Левицкого… Посередине двора, между сараями, нужниками, мусорными ларями, кучами вылезшего из-под снега и еще не вывезенного хлама стоял двухэтажный флигелек из почернелых бревен, оползающий набок и подпертый наискось приставленными к срубу длинными слегами: здесь жил человек, от которого зависели судьбы Европы. Тот маленький, тощий, бритый, оставивший свой наполеондор в Знаменском соборе. Купленные им свечи давно догорели, истаяли, растеклись восковыми сухими лужицами.
В сенях разило помоями, застарелый кошачий дух шибал из каждой щели. На лестнице сидела девочка лет пяти с болезненно-белым, словно мукой натертым личиком, в лохмотьях, баюкала завернутое в тряпку полено. Иван Дмитриевич протянул ей пятачок, она выхватила монетку и исчезла бесшумно, как кошка.
Ступени подгнили, подниматься по ним можно было только у самой стены. Точно следуя указаниям княжеского кучера, Иван Дмитриевич взошел на второй этаж, толкнул обитую рогожей дверь и очутился в крошечной комнате со скошенным потолком. Возле порога валялись грязные сапоги, их владелец в одежде лежал на койке. Тощий человечек с заросшим рыжеватой щетиной блеклым питерским лицом, он спал. Давно можно было прийти сюда, если бы не Певцов со своими планами. Помощничек!
Иван Дмитриевич увидел стол из некрашеных досок, стул с сиденьем из мочала, жестяной рукомойник в углу. На столе - пустая косушка, луковая шелуха, кучка соли прямо на столешнице.
Он подошел к спящему, потряс его за плечо.
- Эй, Федор! Подымайсь…
Бывший княжеский лакей Федор, выгнанный фон Аренсбергом за пьянство, нехотя продрал опухшие глаза:
- Чего надо?
- Вставай, я из полиции.
Молча, как-то не очень и удивившись, Федор сел на койке, зевнул и пошлепал босыми ступнями по полу - за сапогами. Натянул их прямо на голые ноги, без портянок, затем нашел под луковой шелухой на столе корочку хлебца, сунул в карман. Сняв с гвоздя рукомойник, напился из него, выплюнул попавшего с водой в рот вяклого, давным-давно, видимо, утонувшего таракана.
- Тьфу… Кирасир, твою мать!
- Кто?
- Тараканы - это тяжелая кавалерия, - объяснил Федор со спокойствием, все сильнее изумлявшим и возмущавшим Ивана Дмитриевича. - А клопы - легкая… Князь-то прежде в кирасирах служил. Утром встанет, говорит: "Меня, - говорит, - Теодор, на биваке уланы атаковали!" Понимай, что клопы. А тараканов саблей рубил. Раз у него приятели гостевали, он с ими поспорил, что бегущего таракана с маху саблей располовинит. Я с кухни принес одного, пустил. И что думаете? Чисто пополам. - Рассказывая, Федор вытащил из-за кровати мятую поярковую шляпу, начал выправлять ее о колено. - Разрубил и в раж вошел. "Теодор, - кричит, - неси другого, я ему усы отсеку!" И отсек. А таракан жив остался. Сто рублей ему приятели-то проспорили. Да-а, лихой барин! Но прижимистый. Осенью с парадного дверной молоток сперли, так самому генерал-губернатору жалобу подавал. А ведь грош цена этому молотку. Мне за него кружку пива налили, и все.
- Ты и спер? - спросил Иван Дмитриевич.
- Зачем? - не моргнув глазом, отрекся Федор. - У меня свой был такой же.
Казалось бы, уж в этом-то грехе ему теперь ничего не стоит покаяться: не до молотка, если человека убил. Почему не сознался?
- Эх, дурак я, дурак, что сюда пришел, - сказал Федор. - Не утерпел, дурак. У меня тут косушечка припрятана была, вот и пришел.
- А как ты знал, что тебя искать станут? - поразился Иван Дмитриевич.
- Как же не знать? - в свою очередь, удивился Федор. - На то, поди, и полиция.
- Нет, я другое спросить хотел. Как, по-твоему, я-то про тебя узнал?
- Да уж семи пядей во лбу иметь не надо.
- Ишь ты! - обиделся Иван Дмитриевич. - Думаешь, легко было догадаться?
- Взял бы косушечку, и давай Бог ноги, - вздохнул Федор. - Нет же, сперва выпил, потом спать улегся…
Иван Дмитриевич повысил голос:
- Ты давай не крути! Говори, откуда узнал!
Федор лишь рукой махнул: чего там, дескать… Надел шляпу, ветхое пальтецо с оторванным карманом.
- Айда, что ли?
Спустились по лестнице: он с одной стороны, Иван Дмитриевич - с другой. Девочка вновь появилась откуда-то, невесомо шла между ними по гнилым ступеням, не боясь провалиться, прижимала к груди свое полешко.
- Что, Зинка, - спросил у нее Федор, - свое дитя нажила али в кормилицах?
- А ты мне пряник давал, - тихо сказала девочка.
- Верно, - согласился Федор, - давал. А больше нету. Кончились пряники. - Он погладил ее по волосенкам и вышел во двор.
Девочка проводила их до самой улицы.
- Твоя? - спросил Иван Дмитриевич.
Федор помотал головой.
- Мои в Ладоге. - Он обернулся. - Иди, Зинка, домой. Кончились пряники. - И вдруг закричал петухом, привстав на цыпочки и смешно раскачиваясь всем своим маленьким тощим телом.
Девочка засмеялась, белое ее личико пятнышком помаячило в проеме подворотни и пропало: свернули за угол.
Иван Дмитриевич опять вернулся к прерванному разговору:
- Так как же ты узнал, что я про тебя знаю?
Но для Федора это не представляло никакого интереса.
- Вот вы про молоток спросили, - вспомнил он. - А вы лучше спросите, сколь раз они у меня из жалованья вычитали. И за что? Стану рассказывать, никто не верит. А прогнали когда, за месяц жалованья недодали. А нешто я не человек? Нешто у меня жена-дети в Ладоге пить-есть не просют? Не полешки ведь, как у Зинки! Князь меня, неученого, к себе взял, чтобы платить поменьше. А сам в клубе за одну ночь тыщу рублей проигрывает. У него денег полный сундук. Фрак, вишь, я ему подпортил. Так не я! Ворона. Я за нее не ответчик. Вон на Невском статуи стоят, все изгажены, а вы небось жалованье исправно получаете. А?
- Это не моя забота, - сказал Иван Дмитриевич. - Я из сыскной полиции, убийц и грабителей ловлю… Как, думаешь, тебя поймал?
- Вы пришли, я сплю…
- А почему я к тебе пришел? Не к другому кому?
- Мой грех, - справедливо рассудил Федор, - ко мне и пришли. Кто ж за мои грехи отвечать должон?
Терпение начало иссякать, но Иван Дмитриевич еще смирял себя.
- Хорошо, твой грех. А как я понял, что твой?
- Большого ума не требуется.
- Да никто не мог понять! - не выдержал Иван Дмитриевич. - Один я.
- Будто я китайские чашки побил, - продолжал Федор. - Побил, не спорю. Но разве ж они китайские? Их немцы делали. Только видимость, что китайские. У драконов уши собачьи… А позавчера прихожу честь по чести, трезвый: так и так, мол, ваша светлость, за тот месяц, что я вам служил, десять рубликов пожалуйте, не то государю прошение подам. А они меня за шиворот и мордой в дверь. Еще и сапогом под зад… Что говорить! Водочки в трактире выпил, и, верите ли, ни в одном глазу, весь хмель в обиде сгорает…
Остановившись, Иван Дмитриевич ухватил его за воротник, притянул к себе.
- Ты как узнал, что я знаю, что ты… Тьфу, черт!
- Как-как? Поди, сами знаете, как.
- Я-то знаю. А ты?
- Про себя мне как не знать.
- Ты, может, думаешь, мне кто сказал?
- А то! - криво усмехнулся Федор. - Они, ясное дело, с утра пораньше в полицию побежали.
Иван Дмитриевич тряханул его.
- Кто они?
- Они, - сказал Федор. - Барин.
- Какой барин?
- Барин мой бывший. Князь…
- Кня-азь? - изумился Иван Дмитриевич, прозревая, наконец, и понимая, что перед ним единственный, может быть, во всем городе человек, не слыхавший о смерти фон Аренсберга. Но зачем он тогда наполеондор в церковь отнес?
- Чего вы меня душите? - хрипло проговорил Федор, вытягивая тонкую шею. - За грудки-то на что хватать? Я ж не запираюсь, все по порядку рассказываю.
Тронулись дальше.
Иван Дмитриевич искоса поглядывал на лицо своего спутника - унылая утренняя физиономия записного питухи, изредка освещаемая последними отблесками позавчерашней решимости. Можно не опасаться, что побежит, и револьвер не нужен. Иван Дмитриевич не позвал в конвойные попавшегося навстречу полицейского.
- Сижу я в трактире, - повествовал Федор без прежнего напора, поскольку настало время переходить от причин к следствиям, - подсаживается рядом один малый в цилиндре. Факельщик, говорит. С похорон зашел глотку промочить. То да се, ну я ему и рассказал про свою обиду, вот как вам. Он носом засопел, по столу руками зашарил и говорит: "Не дает, сами возьмем!" Я говорю: "Как? Господь с тобой, добрый человек!" Он говорит: "Знаешь, где у князя деньги лежат?" Я говорю: "В сундуке, да не знаю, где ключ…" Он спрашивает: "Ты видал этот ключ?" Я: "Видал, - говорю, - у него кольцо змейкой, сама себя за хвост кусает…" Он говорит…
- Понятно, - прервал Иван Дмитриевич.
- Что вам понятно? - вскинулся Федор. - Что вы в моей душе понимать можете? Да я только десять рублей получить хотел. Кровные мои! Чтоб за месяц жалованье и за чашки бы те по-божески посчитали. Ни полушечки сверх того! Детишкам, думал, гостинцев накуплю - и в Ладогу, к жене. Ищи-свищи! Днем у кумы посидел, открылся ей. Она баба хорошая, в кухарках у одного офицера с Фонтанки. Певцов его фамилия. В синей шинелке ходит… Кума говорит: "Завтра я в господской карете с барыней дачу смотреть поеду и тебя, кум, через заставу провезу. Там уж, говорит, твоя морданция расписана. А мою, говорит, карету ни один полицейский остановить не посмеет. Они перед моим барином травой стелются!" К ночи бес меня попутал с этой косушкой. Уснул, дурак…
- Обещал по порядку, - напомнил Иван Дмитриевич.
- Ага… Пошли мы в Мильенку. Факельщик говорит: "Я за тебя, друг, сердцем болею, мне княжеских денег ни копейки не надо!" Я дверь дернул - открыта. А сам дрожу, ног под собой не чую. Вошли - и в чулан. А как князь в Яхтовый клуб уехал, новый-то лакей сразу дрыхнуть завалился. Мы тогда в комнаты перебрались. Все обсмотрели - нет ключа. Сундук-то крепкий, крышка медная. И кочергой не подковырнешь. Да-а… Стали князя ждать. Я уж и рад был убежать, да куда там! Факельщик не пускает. Ну, значит, дождались князя. Вошли к нему в спальню, от звонка оттащили, связали. В рот простыню, чтобы не кричал. Спрашиваем: где ключик-змейка? А он головой трясет: не скажу, мол. Лихой барин! Я из столика две золотые монетки взял. Гляжу, факельщик остальные себе в карман сыплет. Я говорю: "Ворюга! Что делаешь?" А он совсем озверел, князя за горло схватил: "Где ключ?" Потом подушку ему на лицо накинул. Я испугался, факельщика-то за руки хватаю, он ка-ак пихнет меня, сбрякало что-то, - я шепчу: "Бежим! Слуги проснулись!" И убежали…
- Вместе убежали? - спросил Иван Дмитриевич.
- Не. Я в одну сторону, он - в другую.
- А что взял у князя?
- Говорю, два золотых взял.
- И все?
- А то! Мне чужого не надо.
- Зачем же один в церковь отнес?
- Когда стал детишкам гостинцы покупать, - объяснил Федор, - спрашиваю у приказчика: "За одну такую монетку сигнациями сколь рублей положишь?" Он с хозяином посовещался, говорит: "Десять…" Аккурат сколь мне барин задолжали. Ну, думаю, мне чужого не надо. Ан не воротишь! И снес к Знаменью. Свечей наставил, молебен заказал князю во здравие: пущай не хворает. Все ж мы его потискали маленько… Факельщика-то поймали уже?
- А то! - сказал Иван Дмитриевич.
- Ворюга, мать его так! - выругался Федор. - И ведь одет чисто. Его в каторгу надо, ворюгу… А со мной что будет? А?
Иван Дмитриевич молчал, хмурился.
- Поди, сотню розог всыплют, - предположил Федор. - Больше-то навряд. Не за что. Если б не я, барин и кончиться мог под той подушкой. Так ведь?
- Он и помер там, - сказал Иван Дмитриевич.
Федор, тянувший из кармана хлебную корочку, вдруг быстро-быстро, мелко-мелко перекрестился этой корочкой, потом сунул ее в рот, откусил, остановился, начал жевать, медленно и криво двигая челюстями, словно во рту у него был не хлеб, а кусок смолы, из которого приходится выдирать вязнущие зубы.
Стояли перед входом в лавку. "Торговля учебниками и учебными ландкартами", - прочел Иван Дмитриевич.
- Обожди тут, - велел он Федору и толкнул дверь.
За конторкой сидел хозяин, с другой стороны двое мальчиков разглядывали висевшие на стенах материки, тонущие в голубом. Они шепотом переговаривались о каких-то восемнадцати копейках, но лица у них были, как у паломников, после долгих странствий переступивших порог вожделенной святыни.
Иван Дмитриевич подошел к большой карте Европы с разноцветными пятнами империй, королевств и республик. Почему-то на всех таких картах Россию закрашивали в темно-зеленый цвет, владения султана покрывали зеленью посветлее, подвластные Францу-Иосифу земли отмечали ярко-желтым, а Италию делали в тон палого дубового листа, будто в ней царит вечная осень. Проверив, на месте ли все четыре столицы, Иван Дмитриевич посмотрел в окошко. Ах ты, Господи! Это надо же! Он готовился увидеть пустое крыльцо, но нет: оставшись без надзора, Федор и не подумал никуда бежать, послушно сидел на ступеньке. Голова его утопала в коленях, поярковая шляпа валялась на земле.
- Я из полиции, - тихо сказал Иван Дмитриевич, склоняясь к хозяину. - Где у вас черный ход?
Через двор он выбрался на параллельную улицу, подозвал извозчика и поехал домой, думая о том, что сегодня же, когда под тяжестью улик Пупырь во всем признается и назовет сообщника, доверенные агенты Сыч и Константинов отправятся ловить простофилю Федора, но никого не поймают. Что поделаешь? Такие уж у него агенты. Доверенные…