- Бог миловал. Сперва рано казалось жениться, да и денег не было. Потом деньги завелись, так стало некогда. А теперь опять и денег нет, и поздно. Вдобавок я в женской гимназии служу, прелестные создания меня окружают, да. Шейки, локоны. Но, с другой стороны, видишь, как они на рекреациях друг ко дружке жмутся, хихикают, как до кучи собираются, чтобы в туалет идти. Это как-то отвращает. Вообще, - продолжал Зеленский, решительно отставляя в сторону чашку, - есть один застарелый предрассудок, сгубивший счастье многих мужчин в моем возрасте. Принято думать, будто в моем возрасте уважающий себя нормальный мужчина непременно должен иметь любовницу значительно моложе себя. Будто бы, если тебе сорок лет, роман с ровесницей для тебя унизителен. Ты тогда как бы и не мужчина, а черт-те кто, придурок. Женщины, мол, взрослеют раньше, Старятся раньше. Слыхали небось. Я вам объясню, откуда пошла эта ересь. Просто большинство моих сверстников не в силах осчастливить в постели сорокалетнюю женщину и себе в утешение придумали, что якобы женщина и виновата в их слабостях. Не способна, дескать, воспламенить сердце и прочие органы.
- Так оно и есть. Это закон природы: когда мужчина стреляет, женщина заряжает ему ружье.
Чай с позолотой был хорош, плохо только, что хозяин, как холостяк, не имел ситечка для заварки. Обдумывая, с чего начать разговор о покойном Куколеве, Иван Дмитриевич аккуратно сплевывал налипшие к губам чаинки, когда в прихожей звякнул колокольчик.
- Черт, это за мной, - сказал Зеленский. - Я за квартиру задолжал, нарочно ни свет ни заря явился, мерзавец. Сделайте милость, подите, скажите ему, что меня нет дома.
Иван Дмитриевич пошел, открыл дверь. За ней стояла Нина Александровна. Он удивился:
- Вам нужен Сергей Богданович?
- Нет, - после паузы ответила она. - Вы.
Заслышав женский голос, Зеленский выскочил в коридор.
- Вы знакомы? - спросил Иван Дмитриевич.
- Если это можно назвать знакомством. Сергей Богданович преподает в гимназии, где учились мои дочери.
- А-а, - догадался Зеленский, - вы, наверное, слышали, как я позвал господина Путилина из окна.
- Не я. Шарлотта Генриховна. Ей все-таки не терпится сообщить вам, господин Путилин, про флакончик. Она объяснила, где вы находитесь, и велела мне доставить вас к ней живым или мертвым.
Они спустились вниз, вышли на улицу, и возле подъезда натолкнулись на Евлампия.
- Куда это ты? - поинтересовался Иван Дмитриевич, подозрительно оглядывая здоровенную корзину в его руке.
- На рынок, - ответил тот. - Завтра поминки, много чего нужно. Сейчас бабы стряпать придут. А вы к нам никак? Пойдемте, я вам дверь отопру.
Вошли в подъезд.
- Светает что-то рано, прямо как весной, - говорил Евлампий. - Пять часов, а уже светло.
Иван Дмитриевич достал часы.
- Где ж пять? Семь.
- У вас часы еще не то покажут, - ухмыльнулся Евлампий. - Наследник ваш давеча их в кукольной тележке по булыжнику возил, я сам видел. Балуете вы его!
Он достал ключ, и тут Иван Дмитриевич спохватился:
- Барыни разве дома нет?
- Нету.
- Куда она делась?
- К сестре поехала. По дочке соскучилась и полетела.
- Ради Бога, извините, господин Путилин, - сказала Нина Александровна. - Моя невестка женщина взбалмошная. Никто не знает, что в следующий момент взбредет ей в голову.
Иван Дмитриевич обернулся к Евлампию.
- Ты про этот серебряный флакончик что-то слыхал?
- А как же! Мне Марфа Никитична сколь раз говорила…
Он начал рассказывать и успел рассказать достаточно для того, чтобы у Ивана Дмитриевича взгляд сделался как у его жены, когда та лузгает семечки и не может перестать. Рассказ приближался к концу, как вдруг хлопнула дверь подъезда, на площадку взбежал Гайпель.
- О, Иван Дмитриевич, - запыхавшись проговорил он, - хорошо, что вы не спите. Я… Я ее поймал!
- Кого?
Гайпель лукаво сощурился.
- А кого вы искали?
Иван Дмитриевич подхватил его под руку, вывел на улицу.
- Ну? Кого ты там изловил?
- Ту самую, про которую вы спрашивали, - отвечал Гайпель, растягивая наслаждение, чтобы уже на пределе блаженства отдаться последнему экстазу. - Она в сыскном сидит. Я ее в комнате запер и бегом к вам.
- Да говори толком! Кого ты еще заарестовал?
- Ее, - одышливо сказал Гайпель. - С красным зонтиком.
Растянутый для просушки, он стоял в углу, Иван Дмитриевич увидел его, как только вошли, и сразу же узнал этот оттенок цвета, колеблющийся между алым и светло-красным, который три дня назад просквозил перед ним в сентябрьской листве.
Хозяйка зонта сидела рядом, ее он тоже узнал и хлопнул Гайпеля по плечу:
- Молодец!
Это была старшая из племянниц покойного Куколева, блондиночка с прыщавым лобиком и глазами брошенной куклы.
- Елизавета Семеновна, рад видеть вас. Вы меня помните?
- Путилин, кажется…
- А память у вас не девичья. - Иван Дмитриевич осторожно, как к разверстой ране, прикоснулся к алеющему шелку. - Ваша парасолька?
- Что? - не поняла она.
- Зонтик, спрашиваю, ваш?
- Нет, тетя Лотта одолжила.
- Чего это вдруг?
- Я была у нее вчера вечером, а когда уезжала, начал собираться дождик.
- Вы приезжали к Шарлотте Генриховне, чтобы забрать серебряный флакончик вашей бабушки?
- Да.
- Зачем он вам так срочно понадобился?
- Просто на память, если она умерла.
- И он сейчас лежит у вас в сумочке?
- Н-нет.
- Не вынуждайте меня прибегать к обыску.
- Вы не посмеете!
- Конечно, не хотелось бы, - криво улыбнулся Иван Дмитриевич. - У вас там платочек, может быть, нечист или гребень в волосьях. Я не так воспитан, мадмуазель, чтобы шарить в дамских сумочках, но придется. Лучше бы нам не краснеть друг перед другом, но что поделаешь… Позвольте ваш ридикюль.
- Он там, - басом сказала Лиза, прижимая сумочку к груди.
- Я смотрю, вы им очень дорожите.
- Д-да.
- И кому же вы собирались передать эту реликвию?
- Н-никому.
- Понимаю, понимаю. Вы ввели в заблуждение папеньку, сказав ему, будто едете по больницам искать бабушку, а сами решили прогуляться по гавани в шесть часов утра. Покормить чаек, полюбоваться восходом. Так, Елизавета Семеновна?
Она молчала.
- Хватит, милая, - сказал Иван Дмитриевич. - Отвечайте, как называется корабль.
- Пожалуйста, я вас прошу! Обещайте мне, что…
- Название корабля!
- "Архангел Михаил".
- Когда он отплывает?
- Опоздали. Уже, наверное, отплыл.
Иван Дмитриевич обернулся к Гайпелю:
- Лошадей! Быстро!
26
За круглым окошком каюты плескалась вода, под ногами ритмично вздрагивал пол.
- Вишь, подсунули мне келью над самой машиной, - сказала Марфа Никитична.
Они с Иваном Дмитриевичем сидели вдвоем, Гайпеля и Лизу отправили на палубу, чтобы не мешались.
Флакончик лежал на столе. Он был величиной с большую грушу и такой же формы, только плосконький, как солдатская фляжка. Пробка, тоже серебряная, сделана в виде львиной головы с расквашенным от частого открывания носом. Серебро на боках не потускнело, но рельеф чеканки стерся от бесконечных чисток, линии размылись, выпуклости сгладились, так что стоило труда разглядеть в их узоре осененную дуплистыми русскими ветлами реку Иордань, Иоанна Предтечу с Иисусом на берегу, за ними горы, дорогу, ослика у воды, еще что-то из священной истории, в которой Иван Дмитриевич никогда не был особенно силен. В небе висели чуть заметные, как перед рассветом, звезды, но Большой Медведицы среди них он не нашел.
Евлампий рассказал, что полвека назад, еще до того, как Наполеон Бонапарт с двунадесятью языцами воевал Москву, покойный супруг Марфы Никитичны, Семен Яковлевич, отец Якова Семеновича и Семена Семеновича, дед Лизы, Кати и Оленьки, совершил хождение ко гробу Господню и в этом флакончике привез на родину святой иорданской воды. Теперь Марфа Никитична собралась туда же, но не пешком, как муж, не через туретчину и Кизилбашское царство, а на пароходе "Архангел Михаил". Собралась, да впопыхах забыла флакончик. Она предвидела, что сыновья добром не отпустят, и решилась на побег. Они ей оба надоели своими сварами, в замысел посвящена была только Лиза, чтобы рассказать обо всем отцу и дяде уже после того, как "Архангел Михаил" выйдет в море. На эту грохочущую, пропахшую дымом посудину Семен Яковлевич и ногой бы не ступил, а Марфа Никитична спокойно сидела над машиной, изрыгающей адский огонь, и готовилась ехать. За каюту заплачено было сто двадцать рублей. Капитан запросил полтораста, но в результате двухчасовой торговли три красненьких скостил. Эти деньги она раздала паломникам из сибирских староверов, которые своих кают не имели и ютились на палубе.
- Среди них скитская девушка есть, - рассказывала Марфа Никитична. - Лик ангельский, а сама тощая и все кашляет. Хочу ее к себе в келью взять. Вместе поплывем. И ей хорошо, тепло, и мне не скучно.
Они уже обо всем поговорили, Иван Дмитриевич все выяснил и сейчас молча смотрел на сидевшую перед ним старуху в черном салопе. О смерти младшего сына он ей так и не сказал. Зачем? Пусть плывет в счастливом неведении, незачем ей знать эту правду. Лиза тоже просила не говорить об этом бабушке.
До отплытия оставалось полчаса, досиживали последние минуты. Вообще-то "Архангел Михаил" должен был отчалить еще в субботу, но что-то на нем недочинили, чего-то недогрузили, помощнику капитана дали жалованья меньше, чем тот рассчитывал, а повару, наоборот, переплатили, и в итоге оба запили на берегу - один с горя, другой с радости. Словом, задерживались на четыре дня. Все эти дни Марфа Никитична слезно просила внучку привезти ей забытый дома флакончик, но Лиза, как понял Иван Дмитриевич, не хотела докучать убитой горем тетке и решилась лишь вчера.
- Думала, на Новый год и поплыву, - сказала Марфа Никитична. - Ан вишь как вышло! Надо было на англицком пароходе плыть, у их там порядок.
- На Новый год? - удивился Иван Дмитриевич.
- Я, соседушка, старую веру оставила, но как считала Новый год первого сентября, так и считаю. Ты сам посуди! Когда Господь райский сад сотворил, и Адама, и Еву, она чем соблазнилась? Чего молчишь? Отвечай.
- Яблоком, - сказал Иван Дмитриевич.
- Правильно, не картошкой мороженой. А разве яблоки-то в январе на деревьях бывают?
Марфа Никитична взяла свою клюку.
- Пойдем, что ли, наверх, Лизочку поцелую на прощание.
Вышли на палубу.
- Ну их всех, надоели! - говорила она. - Что Яшка, что Сенька, оба хороши! Каково матери-то смотреть, как они друг дружку ни с одним праздником не поздравят! На Пасху и то не поцелуются. А Нина с Шарлоткой их подзуживают. Ладно, Нинка еще туда-сюда, имеет уважение, а Шарлотка, стерва, ни в чем не уступит. Мух бить повадилась. Купила себе снаряд на ручке и шлеп, шлеп! Гоняется за ними, вся красная, смотреть мерзко. А меня с детства приучили, что мух обижать - грех.
- Это еще почему же?
- Спасителю нашему на кресте пригодились. Как ему руки-ноги пригвоздили, палач хотел пятый гвоздь в сердце вбить. А туда муха села. Он видит, чернеется на груди. Гвоздь, думает. Думает, вбил да забыл. Так-то и не стал сердце пробивать.
- Слушаете всякую ересь, - осудил Иван Дмитриевич.
- Ничего, поплыву в Святую землю, сама там все разузнаю, ересь, нет ли. Пущай они тут своим умом живут. А то Шарлотка и Олюшке против меня нашептывает: старая, мол, дура, картошечку жареную есть не велит. А что в ей проку-то, в картопле? Меня муж покойный учил: это яйца антихристовы. Ладно, я на том не стою. Пущай овощ. Но чего тогда ее червь не ест? Если овощ добрый, его червяк ест. Вот и пущай без меня жарят ее, парят, пекут, что хотят с ею делают. Я им не указ, ну и живите сами. Лизанька одна из всех человечья душа. Средняя-то, Катерина, хоть и тихоня, а хитрющая. Мамкина дочь.
- И ни по ком скучать не будете?
- По Олюшке буду, конечно. Шарлотка без меня ее совсем с ума сведет. Она ведь при дочери на отца-то коршуном - так ревнует, а то опять ластится, целует его. И все при девочке.
Гайпеля с Лизой матросы уже прогнали на берег и с тем же самым подступились было к Ивану Дмитриевичу, но осадили, едва Марфа Никитична замахнулась на них клюкой. За четыре дня они, видимо, поняли, что с ней лучше не связываться.
- Сколько дней без дела стояли, а тут приспичило им! Договорить не дадут…
При ее приближении паломники поворачивались к ней лицом и кланялись.
- Еще знаешь, кого мне жалко? - вспомнила вдруг Марфа Никитична. - Жульку. Ну, собачка-то у нас при дворе живет. Изведут ее, голубушку. А она за меня всегда горой. Днями сидела с ней во дворе на лавочке, любились, идет Нейгардт. И что-то сердце у меня зажглось, что он, нехристь, Яшку в свои воровские дела путает. Говорю Жульке: "Куси его!" Так что думаешь? Ведь не сробела. Ка-ак налетит, ка-ак…
У них над головами взвыл пароходный гудок, нужно было торопиться.
- Дорога дальняя, - сказал Иван Дмитриевич. - Завещание оставили на тот случай, если не вернетесь?
- Да, все Яшке отписала. Он хоть и балбес, а младшенький, хроменький, службы никакой не знает. Жалко его. Пущай пользуется.
- Лизе ничего не завещали?
- Яшка их с Катериной не обидит. А обидит, я с того света приду с клюкой.
- И еще. Вы у Якова Семеновича бумажник взяли с деньгами. Триста рублей…
- Деньги-то мои!
- Я не про то. - Иван Дмитриевич вынул из кармана жетончик. - Такого не было там?
- И ты, значит, в рулетку поигрываешь, - сказала Марфа Никитична. - Смотри, соседушка, до добра не доведет.
- При чем тут рулетка?
- Ну не в рулетку, в карты. Все одно.
Иван Дмитриевич догадался, что она приняла эту штуку за разменный жетон какого-то игорного дома. Видать, у покойного они тоже водились.
- На нем так прямо и написано, - продолжала Марфа Никитична. - Сыграешь семь раз, и пропала твоя душенька. Уже перед тобой адские врата раскрыты. До семи раз прощается, седьмой запрещается.
- Выходит, был в бумажнике такой жетончик?
- А как же, был, - кивнула она. - Я его в воду бросила.
Отчаливая, "Архангел Михаил" издал гудок, от которого могли бы пасть стены Иерихона, развернулся и двинулся к устью Невы. Сквозь шлепанье колес доносились команды капитана. Он что-то приказывал, поднося к губам сверкающий на солнце рупор, и Гайпель узнал этот голос, взывавший ночью: "Эй, на башне!"
Они все трое стояли на берегу. Лиза плакала, Иван Дмитриевич участливо поддерживал ее под локоть.
Марфа Никитична уже затерялась в толпе паломников у борта, но чем дальше, тем явственнее он слышал ее шепот: "О ты, великий и чудный архангел Михаил, всех небесных сил воевода и шестокрылатых первый князь, соблюди рабов Божиих Якова и Семена, и Нинку с Шарлоткой, и Лизаньку с Катериной, и Олюшку. Соблюди их в бедах, и в скорбях, и в печалях, и в пустынях, и в людях, и во всякой власти и от всякой притчи и от дьявола оборони и укрепи…"
- Вы, Лизанька, - по-свойски обратился к ней Иван Дмитриевич, - про ваш с бабушкой заговор никому не сказывали?
- Нет.
Она чмокнула себя в ладошку, приставила ее к губам и дунула вслед уплывающему кораблю. Воздушный поцелуй полетел над водой, но не достиг Марфы Никитичны: одна из круживших за кормой чаек склевала его на лету.
27
Войдя в куколевскую квартиру, Иван Дмитриевич был поражен происшедшим здесь переменам. Дом наконец очнулся от заколдованного сна и энергично готовился к завтрашним поминкам. Всюду толокся народ, в кухне булькали кастрюли, сковороды шипели и плевались расплавленным жиром. Тут он и нашел Шарлотту Генриховну.
- Зонтик? - удивилась она. - Какой еще зонтик? Этот?
- Да, вы одолжили его Лизе.
- В самом деле… Только он ведь не мой. Вчера днем ко мне заходила мадам Зайцева и забыла его у меня в прихожей. Если не затруднит, занесите ей.
Иван Дмитриевич поднялся на второй этаж, позвонил.
- О, вы очень кстати, - сладко пропела Зайцева, выходя в переднюю. - Мой петушок как раз уехал, проходите… Анфиска, - приказала она прислуге, - собирайся на рынок!
- Я, собственно, всего на секундочку. Шарлотта Генриховна поручила мне передать вам ваш зонтик.
- И все?
- Еще я хотел спросить, где и когда вы купили этот прелестный зонт.
- На что вам?
- Хочу такой же подарить моей жене.
- У вас что ни слово, то жена. Разве так разговаривают с дамой?
- Я бы все-таки попросил вас ответить.
- Даже и не просите. Еще не хватало, чтобы у нас двоих были одинаковые зонты!
- Я куплю другого цвета, не красный.
- Поймите вы, эта модель будет вашей супруге не к лицу. Чересчур изысканно для нее. Ей бы что-нибудь попроще. Да и нужно уметь носить такой зонтик, а у нее на лице написано, что не умеет.
- Научится, на вас глядючи… Где вы его купили?
- В Париже, - ответила она.
Дома Иван Дмитриевич спросил у Ванечки, чего он плакал ночью.
- Я не мог без нее спать, - важно отвечал сын, повзрослевший после вчерашних страданий, - а маменька заставляла.
- Без кого? Без маменьки?
- Без той штучки, что я в лесу нашел. Она в коробке лежала. Я вечером хотел взять ее с собой в постельку, а ее нет.
- Делась куда-то, - хрипло сказала жена.
Иван Дмитриевич почувствовал, как в нем опять оживают ночные подозрения. К месту вдруг вспомнилось, что жена родом из Пензы и весной ездила туда с тещей хоронить бабку.
- Делась, говоришь?
- Ваня, что ты на меня так смотришь? - перепугалась она.
- Я, наверное, и сегодня без нее не смогу спать, - с еще пущей солидностью сказал Ванечка.
- Попробуй только! - пригрозила жена.
Иван Дмитриевич подумал, что еще одного скандала он не переживет… Не хотелось, чтобы сын играл этой мерзостью, но делать было нечего. Из двух зол, то есть двух лежавших в кармане жетончиков, он выбрал наименьшее - не тот, что валялся рядом с мертвым телом Якова Семеновича, а тот, который прилепили к двери, пошел в кухню, соскреб с него мед и налипшие табачные крошки, помыл теплой водой с мылом и торжественно вручил Ванечке:
- На, ирод!
Тот взял, но как-то без восторга, чуть ли не обескураженно. Похоже, теперь ему жаль было расставаться со своими страданиями.
- Так ты еще и не рад? - рассвирепел Иван Дмитриевич. - Отдавай обратно!
- Я рад, папенька.
- Не смей врать! Я вижу, что ты не рад… Отдавай!
Сын взвыл. Разом лишиться и того, и другого - и штучки, и законной печали об утрате - это уже было слишком. Этого он вынести не мог и завыл дурным голосом.
- Оставь, - робко вступила жена. - Пусть играется.
Не обращая на нее внимания, Иван Дмитриевич схватил Ванечку за руку.