* * *
Дребезжание коляски по мостовой вывело Яна из оцепенения. Сколько времени он проспал? Солнце стояло высоко, с рыночной площади доносилась разноголосица ярмарки.
На мгновение мелькнула мысль, что ему что-то снилось, а испытываемая им тоска была отголоском ужасного кошмара. Ян прислушался: на нижнем этаже разговаривали. Он поднес руку ко лбу и нащупал бинт. Работа Кателины, конечно. Очень осторожно он поставил ноги на пол. Убедившись, что голове не больно и она не кружится, Ян поднялся и стал тихо спускаться на первый этаж.
Трое художников собрались в столовой. Но они были не одни. Их окружали четверо мужчин. Двое из них держали в руках жезлы графства Фландрии, третий был одет в форму капитана. Несколько в стороне находился четвертый; Ян его сразу узнал. Он раньше не видел его, но по фетровой шапочке на голове догадался, что это врач. В данном случае речь шла о докторе де Смете, который обычно лечил больных в больнице Сен-Жан. Не видно было ни Маргарет, ни детей.
- Подойди, - ободряюще произнес Петрус. - Не бойся.
Он показал на незнакомых мужчин.
- Эти люди - представители властей, а это - Мейер, капитан.
- А где остальные? - слабым голосом проговорил Ян.
- Дама Маргарет - в своей комнате, подле своего супруга. Кателина с детьми скоро вернется; мы посчитали за лучшее, чтобы они играли вне дома.
Петрус настаивал:
- Садись рядом. Думаю, капитан пожелает задать тебе несколько вопросов.
- Как ты себя чувствуешь? - осведомился доктор де Смет.
- Лучше.
- Ты голоден? Не хочешь ли перекусить?
Он подвинул ему чашу с фруктами. Ян отклонил предложение.
- Садись, мой мальчик, - любезно пригласил капитан, - знаю, ты в большом горе, но нам очень нужна твоя помощь, чтобы попытаться понять, что произошло.
Коротко Ян изложил события этой ночи до того момента, когда он потерял сознание.
- Значит, это ты уронил перегонный аппарат…
Петрус посчитал нужным уточнить:
- Звон разбитого стекла меня и разбудил. Я прибежал, но слишком поздно. Комната была…
- Минхеер, - сухо оборвал его капитан, - пожалуйста, позвольте мальчику продолжать. - И добавил, обращаясь к Яну: - Итак, ты не заметил толкнувшего тебя?
- Нет. Думаю он прятался за дверью.
- Ничего? Ни малейшей детали?
- Все произошло так быстро…
- Понимаю. Но как случилось, что ты оказался в мастерской в такой поздний час? Присутствующие здесь господа утверждают, что их беседа с мэтром затянулась за полночь.
Ян помолчал немного, будто не был уверен в правильности своих воспоминаний. Должен ли он поделиться с ними вопросами, которые атаковали его той ночью, мешая уснуть? А заодно упомянуть и о противоречивых словах Петруса? Но тут ему вспомнилась фраза, сказанная Ван Эйком несколькими месяцами раньше: "Нужно уметь молчать, особенно если что-то знаешь".
- Я хотел пить.
- Самое любопытное - ни одна дверь не была взломана, - продолжил Мейер.
- Тогда как злоумышленник мог войти? - недоумевал Ван дер Вейден.
- Не вижу объяснения. Остается лишь спросить себя, что мог делать Ван Эйк в этой комнате поздней ночью. Насколько я знаю, художнику нужен свет. А впрочем, мы не нашли там ни мольберта, ни кисти, ни одного начатого панно.
- Он часто уединялся, - сказал Ян. - И в это время мэтр не рисовал. Он читал, писал.
- Не сомневаюсь. Я обнаружил на одной из полок переплетенную рукопись под названием "Марра mundi" . На форзаце стояла подпись Ван Эйка.
- Вы обыскивали комнату?
- Разумеется!
- Вы не должны были этого делать! Мой отец ни за что не позволил бы!
- Рукопись? - удивился Петрус Кристус. - О чем она?
Разочарование появилось на лице Мейера.
- К сожалению, я не владею латынью. - Он обратился к Яну: - Может быть, ты знаешь?
- Нет. Мэтр никогда не показывал мне этой рукописи.
- Если желаете, - предложил Петрус, - я мог бы просмотреть ее. Латынь мне знакома.
Не успел капитан ответить, как Ян в гневе вскочил:
- Вы не имеете права! Отец не допустил бы вмешательства в свои дела. С вашей стороны это проявление неуважения к нему!
- Опомнись, малыш! - крикнул Мейер. - Не наглей, говоря об уважении. Напоминаю, что речь идет о преступлении.
Ян покачнулся:
- Вы хотите сказать, что мэтра убили?
Вместо капитана ответил доктор де Смет:
- Сожалею, что вынужден опровергнуть слова нашего выдающегося капитана, но пока эта гипотеза не нашла подтверждения. На теле скончавшегося я не заметил ни ушибов, ни ран, никаких следов насилия.
- Заблуждение! - запротестовал Мейер. - Вы забываете про яд.
- Это всего лишь предположение. И будет трудно, если не невозможно, его доказать.
Ян широко раскрыл глаза:
- Яд? Почему?
Агент уклонился от ответа и, в свою очередь, спросил:
- Он пил?
- Да. Но пьяницей не был.
- Вино?
- В основном бордоское, когда приходило судно из Ла-Рошели. Какое это имеет отношение к яду?
- Мы нашли на столе кубок для вина. К сожалению, он оказался пустым. Розоватыми были только внутренние стенки, но не было ни капли осадка.
- Прошу прощения, - вмешался Рожье, - но будь он даже полон, как бы вы определили в нем наличие яда?
Капитан не мог сдержать усмешки:
- Вам известно, сколько бродячих собак в этом городе? Только в нынешнем году отлавливатель убил их более девятисот! Одной больше, одной меньше! Погибнуть от стакана вина менее мучительно, чем помереть с проломленным ударами дубинки черепом. Вы не находите?
- Позвольте поправить вас, - возразил де Смет. - Нигде не сказано, что один и тот же яд, убивая животное, оказывает такой же эффект на человека. Некоторые виды растительности, содержащие яды, безвредны для определенного вида животных, тогда как для человека они смертельны. Можно здесь назвать молочай, к примеру, или грибы той же разновидности. А вы, господа, знаете, что ежедневно работаете с одним из опаснейших ядов?
- Да, - согласился Робер Кампен. - Он содержится в аурипигменте, из которого мы добываем золотистую краску.
- Не потрудитесь ли просветить меня? - проявил нетерпение капитан.
- Arsenicum! - провозгласил де Смет. - Аурипигмент, о котором говорится, включает в себя арсенику. Древние знали это. Аристотель - тоже. Плиний назвал его auri pigmentum. Он за несколько секунд убивает человека. - Последние слова он сопроводил прищелкиванием пальцев и продолжил развивать свою мысль: - Да будет вам известно, что элемент этот чрезвычайно важен для алхимиков из-за его способности вступать в реакцию с королем металлов. Я имею в виду золото. Добавленный к меди и нагретый в философском сосуде, он образует белый металл, который некоторыми принимается за серебро. - Он прервался, поднял руки к небу. - Вздор, конечно! Но из этого не следует, что для алхимиков этот так называемый результат является первым сделанным шагом.
- К чему? - спросил Петрус.
- Да к золоту, разумеется! Это переход низкого металла к металлу благородному. Трансплантация, одним словом. Но это мечта…
- Минуточку! - воскликнул Мейер. - Вы упомянули о философском сосуде. Что это такое?
- Это термин алхимиков. На самом деле речь идет о специальной печи.
- Можете ее описать?
- Конечно. Я имел случай видеть ее, когда меня пригласили к женщине, у которой подозревали эпилепсию. Оказалось, что у нее обычное воспаление легких. Я вылечил ее с Божьей помощью. В знак благодарности ее супруг - он считал себя алхимиком - оказал мне честь, показав свою лабораторию. Там-то я и увидел это приспособление. Высотой оно около локтя, стенки его были из смеси горшечной глины и - обратите внимание - конского навоза. В середине была разделительная металлическая пластина с множеством узких щелей, а внизу находилось небольшое стеклянное окошечко для наблюдения за превращениями вещества.
Капитан уличающе произнес:
- Ну вот, это уже что-то новенькое. При обыске комнаты среди других штучек я нашел печь, которую вы описали. Вначале я не придал ей значения, полагая, что предмет относится к приспособлениям, используемым художниками. Но этим вечером… - Он обратился к художникам: - Вы, имеющие отношение к живописи, можете объяснить мне, для чего она в вашем деле?
Все трое с недоумением посмотрели друг на друга.
- Очень жаль, но мы не знаем.
Он взглянул на Яна:
- А у тебя есть ответ?
Мальчик отрицательно покачал головой.
Мейер задумчиво забарабанил пальцами по столу.
- Все это меня удивляет. В свете новых сведений дело обстоит так: на этот день совершено четыре убийства. Первые три жертвы общались с Ван Эйком. Все они были убиты одним и тем же способом. Все, кроме последнего: самого Ван Эйка. И мы не знаем…
- Нет! - не сдавался доктор де Смет. - Прошу извинить мою настойчивость, но у нас нет никаких доказательств убийства.
Капитан, игнорируя протест, закончил фразу:
- …каким способом он был убит.
- Если только он был убит, - подчеркнуто заметил де Смет.
- Кроме всего прочего, сюда прибавилась история с философской печью.
Из прихожей донесся шум голосов. Вернулась Кателина с детьми.
Капитан положил руку на плечо Яна:
- Сьер Петрус сказал мне, что только тебе разрешалось входить в ту комнату. Это правда?
Мальчик подтвердил.
- Можешь ли ты определить, не похищено ли что-нибудь? Какая-нибудь особенная вещь, картина… как знать!
- Если бы что-либо пропало, я бы сразу заметил.
Мейер поспешно встал.
- Хорошо, пойдем проверим на месте. - Обратившись к художникам, он спросил: - Надеюсь, сегодняшнюю ночь вы проведете в этом доме?
- У нас нет выбора, - ответил Ван дер Вейден. - Отправляться в дорогу уже поздно, да и похороны нашего друга назначены на завтрашнее утро.
- Понятно… - Он потянул Яна за руку: - Идешь, малыш?
Только они собирались выйти, как в столовой появилась Маргарет. Ее обычно цветущие щеки были пугающе бледны. Трое художников встали при ее появлении, предложили ей табурет.
- Садитесь, - участливо произнес Кампен. - Прошу вас.
- Вам нужно отдохнуть, - добавил Рожье. - Мы по очереди будем дежурить у тела нашего друга.
Маргарет не двинулась с места. Вошла Кателина в сопровождении детей - Филиппа и Петера. Их лица были печальны. Может быть, впервые за все время Ян почувствовал сострадание к ним. И впервые ему показалось, что молодая вдова испытывает такое же чувство к нему самому. Но что-то смутно подсказывало Яну, что с этим она немного запоздала.
Голос капитана привел его в себя:
- Пошли же. Время не терпит.
* * *
Давно уже наступила ночь, и все домочадцы утихомирились. Ян лег между Кателиной и ребятишками. Рожье сменил Маргарет у тела Ван Эйка. Расположившись на кухне, Петрус и Кампен беседовали в ожидании своей очереди.
Последний поставил кувшинчик с пивом на каминную полку и тихо проговорил:
- Теперь все встало на свои места: воровства не было. Ян доказал это капитану, ничто не пропало. Даже ни одна картина.
- Но загадка осталась…
После короткого молчания Кампен продолжил:
- Учитывая это, я нахожу, что герцог поступил очень благородно, решив назначить Маргарет пожизненную пенсию, равную половине годовой ренты, причитавшейся Яну. Жест этот свидетельствует об уважении и осмотрительности.
- На меня произвел впечатление не сам жест, - заметил Петрус. - Герцог всегда покровительствовал искусству и художникам, но меня удивила его поспешность. Он даже не стал дожидаться похорон, а сразу поставил Маргарет в известность.
- Это является доказательством его уважения к нашему другу.
- Бесспорно. Поступи герцог по-другому, о нем подумали бы плохо, ведь все знали, как он относился к Ван Эйку.
- Да, он был щедр. Известно ли тебе, сколько он платил Яну за одну только оказанную услугу? Триста шестьдесят ливров!
- Сумма приличная. Но о какой услуге вы говорите?
Кампен озадаченно вздернул брови:
- Откуда я знаю? Поручения, поездки, переговоры… По правде говоря, наш друг был довольно скрытен… Я никогда не мог ничего из него вытянуть. Он лишь в общих чертах рассказал мне о путешествии по Португалии, которое совершил лет десять назад, о пребывании в замке Авиз и о написанном им портрете инфанты. Как видишь, здесь нет тайн.
- Но вы наверняка знаете больше, чем мы… - Не сделав паузы, Петрус тотчас задал вопрос: - Вы верите в эту историю с ядом?
- Что тебе ответить? Сам врач, похоже, не верит в нее.
- А если представить, что такое случилось…
- Это изменит что-нибудь?
- Это же будет трагедия! Чудовищная!
- Мой молодой друг, тебе следовало бы знать, что сама смерть - уже трагедия. Не важно, от чего она произошла.
- Извините, но я с вами не согласен. Для меня непереносима мысль, что Ван Эйк мог быть убит.
- А для меня непереносим его уход! Его отсутствие, к которому трудно привыкать. Что до остального…
Петрус Кристус встал с табурета и подошел к окну. Судя по всему, аргументы Кампена не удовлетворили его.
- Тебя ничто не поразило во время разговора с капитаном?
Петрус резко повернулся:
- Нет. Я ничего не заметил.
- Он сказал то, что показалось мне очень важным: "Любопытно, но ни одна дверь в доме не взломана".
- Да. И что из этого следует?
- Послушай, мой дорогой Петрус, тебе разве не понятно, что такое замечание более чудовищно, чем предположение об отравлении?
- Продолжайте, пожалуйста.
- Если отбросить возможность проникновения снаружи, остается единственный вывод: только один из присутствовавших вчера вечером мог напасть на молодого Яна и, возможно, убить Ван Эйка.
* * *
Ян никак не мог уснуть. Очень болела голова. Невыносимо болела. От этого даже трудно было дышать. За что такие муки? Где сейчас Ван Эйк? Его останки покоились в соседней комнате, но самого его там не было. Осталась лишь оболочка воскового цвета, брошенная на кровать. Оболочка холодная, в которой угадывалось небытие. Но где же Ван Эйк? Куда уходят умершие люди? "На небо, - говорила Кателина. - Их уносят ангелы. К Богу. Оттуда, сверху, они видят, как нам их не хватает, чувствуют нашу непереносимую боль, они вернулись бы, чтобы утешить нас. А потом вознеслись бы обратно".
Отец… По крайней мере Ян успел сказать ему это слово. Отец…
Он собрал все свои силы, чтобы сосредоточиться на том моменте, когда в церкви Сен-Жан, у ступенек алтаря, мэтр сжал его лицо ладонями, а потом крепко обнял его. Ян так упорно думал об этом, что почувствовал запах камзола Ван Эйка. Так, прижавшись к отцу, он наконец-то уснул.
* * *
На следующий день ярмарка разыгралась вовсю, и Брюгге приобрел праздничный вид. Вероятно, поэтому никто не обратил внимания на похоронный кортеж, пробиравшийся по улочкам до церкви Сен-Донатьен. Да и нечем было возбуждать любопытство прохожих. Катафалка не было, только несколько мужчин в черном несли гроб, накрытый сиреневым сукном, за ними следовали немногочисленные члены семьи и несколько знакомых. В первом ряду шли вдова покойного, два ее малолетних сына и Ламбер, младший брат Ван Эйка, прибывший из Лилля. Чуть подальше - Рожье, Ян и Кателина, рядом с ними - Робер и Петрус. Встретив кортеж, некоторые шептали: "Ван Эйк, Ван Эйк…" И это было все.
Церемония была короткой. Кюре церкви Сен-Донатьен больше говорил о привилегированных связях великого художника с графом Фландрии, герцогом Бургундским, маркграфом Святой Римской империи, великим герцогом Западной Европы. По окончании службы все направились к монастырю, около которого была выкопана могила. После последнего благословения в нее с почтением, полагающимся всем умершим, опустили гроб.
Последним воспоминанием от этого дня были глухое постукивание комков земли, кидаемой на крышку гроба, неясно различимая фигура Тилля Идельсбада, наблюдавшего за сценой, небрежно прислонившись к дереву, и особенно явственный голос мэтра, шептавшего Яну на ухо: "Я сделаю из тебя самого великого…"
ГЛАВА 10
Никогда он не будет самым великим художником. С поникшими плечами Ян продолжал идти прямо вдоль Бурга, почерневшего от множества людей. Они прибыли из Оостерлингена, Колони, Гамбурга, Стокгольма, Бремена, Лондона, Ирландии и Шотландии, Италии и Испании. Некоторые прошли большим Восточным путем, земными дорогами от Любека до Гамбурга, прежде чем спуститься по Эльбе и влиться в Зюйдерзее. Другие приплыли морем из портов Генуи, Венеции или Данцига.
Взору невозможно было охватить этот людской прибой, который уже восьмой день заливал набережные и площади. Большой суконный рынок гудел от тысяч голосов, а в ратуше Ван дер Берзе, "бирже", проходили аукционы.
Торговцы были одни и те же; в зависимости от сезона их можно было встретить на других ярмарках - в Шампани, Ипре или Станфорде. Они не действовали в одиночку, каждый принадлежал либо к могущественной Ганзе Брюгге, либо к менее престижной Тевтонской Ганзе. Не было пощады тому, кто пытался обмануть одного из своих коллег: компаньоны объявляли ему бойкот, препятствовали совершению мельчайших сделок с обманщиком, и тот оказывался в полнейшей изоляции. Он как бы не существовал на земле.
Ян прокладывал себе дорогу через толпу, равнодушно посматривал на лавки и мастерские ремесленников. Он смотрел, но не видел. И все же тут было чем пробудить любопытство даже у самых искушенных: апельсины и гранаты, маслины, лимоны, шафран, коринфский виноград, камедь, ревень соседствовали с золотой пудрой из Гвинеи, индиго и амброй. Для Яна вся эта головокружительная мешанина не шла ни в какое сравнение с гримасничающими обезьянами, насмешливыми попугаями, медведями-увальнями, со всем диковинным зверьем, привозимым португальцами и испанцами из таких далеких стран, что оттуда иногда не могли выбраться суда, заблудившиеся в безбрежных океанах. Как бы то ни было, сегодня образ Ван Эйка затмевал все остальное. Именно художника искал он в толпе. Уже неделю прожил Ян, томясь в невыносимой атмосфере. Что же ему делать?
На следующий день после похорон Робер Кампен очень любезно предложил ему поехать с ним в Турне, чтобы продолжить там обучение. Ян отклонил предложение. И вновь встал сотню раз задаваемый вопрос, жгучий, как никогда: действительно ли он хотел быть художником? Ян восхищался работами Ван Эйка, любил наблюдать за медленным продвижением руки по холсту, за созреванием теней и красок, но в глубине души не испытывал неодолимого желания создавать. Ему незнакомо было загадочное вдохновение, неотразимо толкавшее художника на преодоление себя, которое, как утверждал Ван Эйк, он сам познал еще в раннем детстве. Короче говоря, ничто не возбуждало Яна так, как корабли и город его мечты Серениссима.
Погрузившись в размышления, он не заметил, как очутился недалеко от больницы Сен-Жан. Он рассеянно взглянул на строгий фасад с отверстиями окон и собрался свернуть к Рею. Не в эту ли больницу привезли друга Петруса, Лоренса Костера, чуть не погибшего во время пожара?