Собственно, ответа уже не требовалось, и без него все было понятно. По молчанию Марисы, по ее сдавленному голосу стала понятна причина как отчаяния Марисы, так и подозрительности Хоакина, стало понятно, почему ей не приносило душевного успокоения увлечение такими далекими от реальности и абстрактными вещами, как астрология или различные теории здорового питания. Она не могла родить ребенка и искала ему замену вдали от семейного очага. Алисия припомнила: она ведь от кого-то слышала, будто Мариса с Альмейдой были знакомы. Мариса пользовалась его услугами, и время от времени на стеллажах в ее квартире появлялись скандально дорогие вещи, которые на свои собственные деньги Мариса приобрести, безусловно, не могла. Алисию не задела скрытность подруги, хотя та утаила от нее часть своей жизни, и вот теперь тайное вдруг стало явным. Алисия уже привыкла, что к ней относятся как к неразумной девчонке и не доверяют секретов, считая, что она еще не достигла внутреннего совершеннолетия и потому не может некоторые вещи переварить. Но теперь ее волновало не прошлое, а настоящее, куда более тревожное, ведь это оно, настоящее, оставило у нее на бедре и боку фиолетовые метки.
- И когда это случилось?
- Два года назад, - всхлипнула Мариса и отшвырнула сигарету. - Только не спрашивай, лучше он был Хоакина или хуже. Нет, конечно, не лучше. А может, все-таки лучше. Просто я не находила в себе сил, чтобы отказаться от того или другого, а теперь судьба решила проблему за меня.
- Как все началось?
- Помнишь фарфоровый кувшин с двумя ручками у меня в гостиной? Я его купила у Альмейды. Ты ведь знаешь, я всегда сходила с ума от старинного фарфора. Рафаэль доставал для меня кое-какие вещи и всегда был подчеркнуто внимателен. Ну как тебе объяснить? Хоакин, он ведь очень добрый и покладистый, но порой мне кажется, что я для него все равно что мебель. А Рафаэль водил меня ужинать, однажды мы даже совершили тайное путешествие, можешь себе представить…
- Представляю, - скромно потупилась Алисия.
- И сейчас мне было совершенно необходимо рассказать тебе обо всем, Алисия, излить душу. Ведь когда я сегодня утром услышала о случившемся, у меня вот здесь, в груди, что-то заледенело. Я думала, что задохнусь, не выживу, а Хоакин смотрел так, будто я захлебнулась кофе. Для меня это было как удар кинжала. Прости, что я столько времени скрывала от тебя…
- Ничего, переживу…
- Спасибо! - Мариса сжала руки Алисии, которые оказались не такими теплыми, как она ожидала. - Да, разумеется, я должна была рассказать тебе раньше. Но мы с ним договорились держать наши отношения в тайне, в тайне ото всех. И дело не только в Хоакине. Поэтому мы почти нигде не показывались вместе: только иногда на улице, изредка, как я уже сказала, ужинали в ресторане или ходили в кино. Лучше было сохранять все как есть, ничего не меняя.
- И тебе это удавалось? - с большим сомнением в голосе спросила Алисия. - Я хочу сказать, удавалось каждого из них двоих поместить в отдельный ящичек и не давать им оттуда высовываться?..
- Да, понимаю, что ты имеешь в виду. - Искра недоверия мелькнула в глазах Марисы. - Тебе кажется противоестественным и даже отвратительным, когда вот так делят свою жизнь: вилки с одной стороны, ложки - с другой, и чтобы не смешивались, все на положенном месте, ничто не должно нарушать благопристойного и приятного течения жизни; мерзкое равновесие, никакого холестерина, никаких эксцессов, никакой путаницы - все безупречно с гигиенической точки зрения, все только с анестезией.
- Это ты теперь так говоришь, - попробовала возразить Алисия.
- Да, разумеется. Я свое отплакала, и с меня довольно, больше не буду. Я даже не знаю, положено мне было плакать или нет, и что в таких ситуациях велит любовный протокол. Да и вообще: из-за кого я рыдала? Из-аа него, из-за Хоакина, из-за самой себя? И прошу тебя, Алисия, хотя это и так понятно: пусть весь наш разговор останется строго между нами.
- Разумеется.
Алисия не нашла, что еще добавить. Она чувствовала, что привычные слова утешения слишком истерты, они похожи на грязные носовые платки; и лучшим выражением душевного сочувствия будет молчание. Она мягко погладила Марису по черным волосам, но жест получился неискренним, фальшивым. Потом улыбнулась. Теперь Мариса жаждала задать ей кое-какие вопросы.
- Это и вправду сделал дон Блас? - Голос Марисы продрался сквозь хрипоту. - В сегодняшней газете названа фамилия и первая буква имени подозреваемого. Это он?
- Не знаю. Но его допрашивали.
- Ирония судьбы. Это ведь я свела их, хотя мне с Бласом и разговаривать-то почти не случалось. Он спросил у меня совета по поводу какой-то вещи, которую хотел оценить, - о чем шла речь, я до сих пор так и не знаю. Я направила Бласа к Рафаэлю, а Блас его потом убил. Получается, что в некотором роде я к этому причастна. Правда? Я соучастник убийства.
- Перестань.
Рука Алисии опустилась на плечо Марисы, но теперь рука была куда теплее и заботливее, чем несколько минут назад. Они дошли до лестницы. Сегодня им очень пригодилась бы настойка пальма-дель-принсипе.
Было много причин, делавших для нее непереносимым обязательный субботний визит в маленькую квартирку на улице Франкос. И дело было не только в том, что приходилось несколько часов с неподвижностью статуи просиживать там и, пока остывает кофе и идет к концу очередная часть телесериала, нести вахту при вросшем в диван сухом теле старухи, дышавшей мучительно и надсадно, как ящерица. Конечно, пора было привыкнуть и не обращать внимания на многие отвратительные детали, но квартира свекрови буквально отравляла Алисию россыпью нестерпимых мелочей, отчего субботние посещения неизбежно превращались в крестную муку, хотя трудно сказать, что именно заставляло ее туда ходить - сострадание или мазохистская сторона ритуала. Она помнила, как и в ту субботу тоже прокручивала все это в голове, поднимаясь пешком по лестнице и готовясь войти в прихожую, страшную прихожую, где, словно удар хлыста, ее сразу встречало лицо Пабло с фотографии на консоле, лицо, пересеченное давнишней летнеотпускной улыбкой. Она поднималась по ступенькам, держа руку на перилах - металл был холодным, бедро болело тянучей болью, - опять и опять спрашивая себя: что питает эту необъяснимую инерцию, приказывающую послушно выполнять график визитов, садиться на диван, вытканный маками, подсолнухами и черт знает чем еще, и старательно отводить взгляд от того места, где притаилась другая фотография, словно случайно затерявшаяся среди видов Парижа, рядом с групповым портретом крепких молодых людей в мантиях. Потому что эта другая фотография гораздо в большей степени, чем та, из прихожей, являла собой символ жестокости, открытое объявление войны, покушение на израненное и агонизирующее терпение Алисии. Старуха, жизнь которой была заполнена умершими - видимо, они и научили ее жгучей ненависти, - отлично знала, что Алисия убрала из дома все фотографии Росы, набила ими мусорный мешок, чтобы не увязнуть в болоте памяти; Алисия не в силах была вынести присутствия этого лица и этих глаз, заключенных под стекло, в рамку и словно изчезнувших под водной гладью озера, по которой можно изредка скользнуть кончиками пальцев. Тем не менее Мама Луиса непременно ставила фотографию на полку перед энциклопедией, рядом с медными часами, застывшими на четверти шестого. Видно, она хотела напомнить Алисии - со всей жестокостью, на какую была способна, - что девочка, или призрак девочки, все-таки продолжает наблюдать за ней из неведомого далека, упрекая за стремление все забыть. Поэтому Алисия, после двух ритуальных поцелуев, передав Маме Луисе полдюжины бисквитов для диабетиков, выбирала кресло, в котором можно было расположиться спиной к книжным полкам, хотя потом, чтобы глянуть на экран, ей приходилось тянуть шею и выворачивать спину. До поры до времени она сидела, уставившись на балкон и на горшки с цветами. Мама Луиса обожала конибры и знала, что у Алисии они прекрасно растут, а вот у нее, театрально причитала она, когда она пару раз пыталась их завести, цветы не жили больше двух недель. Алисия каждый раз повторяла, хотя и не была уверена, что старуха ее слушает, что главное тут - любовь и забота.
- Мама, вы должны поливать их и ласково с ними разговаривать, они понимают, когда их любят. И очень к этому чувствительны. Как только заметят недостаток внимания, сразу гибнут. Сами морят себя голодом.
Наверняка, подумала Алисия, цветы чувствуют: жизнь требует определенного минимума теплоты - иначе не стоит цепляться корнями за землю в горшке, жизнь не должна зависеть от капризов судьбы. Сама Алисия не решалась прибегнуть к таким же радикальным мерам - скажем, уморить себя голодом, но в то же время отказывалась опереться на руку, которая страстно мечтала поддержать ее, приласкать, защитить от ненастья. На руку Эстебана, разумеется. В тот вечер он появился без десяти семь, то есть с получасовым опозданием, в еще не просохшей со вчерашнего вечера куртке. По глазам его было видно, что его зацепила какая-то мысль. Он подошел поцеловать Маму Луису. Алисия коснулась пальцами его затылка, и этот непонятный жест можно было равным образом принять и за ласку, и за упрек.
- Простите за опоздание, детки. - Эстебан поправлял ворот рубашки, после того как снял куртку и сунул ее в таз. - Я от часовщика, кажется, этому негодяю потребуется не меньше двух лет, чтобы починить папины часы.
- Просто эти часы давным-давно пора пришлепнуть чем-нибудь тяжелым, - засмеялась Алисия, - а ты все ждешь чуда.
- Я знаю из достоверного источника, что этот самый часовщик в самых безнадежных случаях умудрялся спасать часовые механизмы. - Эстебан явно не хотел уточнять, кто был этим "достоверным источником", - Часовщика зовут Берруэль. Его мастерская стоит на площади Пан, и внутри там вечно пахнет серой. Это недалеко от антикварной лавки, сама знаешь какой. Хочешь кофе?
Желудок Алисии едва справился с предыдущей порцией, но Эстебан так красноречиво двигал бровями, что она поняла: поход на кухню был совершенно необходим. Прихожую она пересекла, держа в руках две чашки и не глядя по сторонам. Эстебан ждал ее у стола, задумчиво посасывая сигарету. Воротник рубашки по-прежнему топорщился, хотя Эстебан всего минутой раньше старался найти ему нормальное положение между шеей и горловиной свитера. Алисия, как заботливая мать, поправила воротник. Прежде Эстебану случалось видеть, как она точно с таким же выражением лица одергивала форменное платье на Росе, когда та собиралась в школу. Обычно так исправляют недостатки в наряде манекена или куклы, чтобы затем приступить к облачению человека - то есть существа, которое дышит, плюется и пачкается. У него эта внезапная близость - когда Алисия оказалась совсем рядом - вызвала спазм в верхней части желудка. Хотя, разумеется, любая близость может быть использована и для того, чтобы побольнее укусить, царапнуть, но он заподозрил в этом многозначительном жесте тайную стратегию. И еще он сравнил его с выстрелом в упор.
- Это ты что, под дождем так вчера промок? - спросила она неожиданно, полоснув его взглядом.
- Да ерунда, не о чем говорить, - ответил он, отступив на шаг. - Куртка, правда, до сих пор не просохла - ты сама видела… Я добрался нормально, уложил маму, лег сам, но никак не мог заснуть.
- Не мог заснуть? - Эта новость, казалось, пробудила в Алисии потребность что-то сказать. - А вот я спала, Эстебан, и снова побывала там, внизу.
- В городе? - Эстебан опять шагнул к ней и теперь стоял так близко, что чувствовал запах кофе, шедший от ее губ.
- Да, - ответила она рассеянно. - Но он был гораздо отчетливее и понятнее, чем всегда. Я прекрасно все разглядела, как вот сейчас вижу тебя и словно я на самом деле не спала, а бодрствовала. После стольких бессонных ночей - вот это.
- Сок, - сказал Эстебан, жадно затягиваясь, - Ты обнаружила что-нибудь новое?
- Нет, то же, что и раньше, но теперь было куда больше деталей. Как ты думаешь, каким образом эти сны приходят ко мне?
- А может, прилетают, а не приходят?
-Да. - Она с грохотом поставила чашки в раковину и ударом каратистки открыла воду, - Вчера вечером ты сказал, что, вероятно, существует связь между тем фактом, что мои соседи вроде бы входят в секту Заговорщиков, и тем, что мне начал сниться проклятый город. Ты думаешь, я прервала чей-то праздник или нечто подобное? Что я ворвалась в чужие владения, хотя меня туда не звали?
- Что-то в этом роде.
- Ты сейчас скажешь, что я несу полную чушь, - Алисия с остервенением терла ручки у чашек и отмыла их до безупречного блеска, - но если мы хотим разгадать сны, наверное, надо обратиться к специалисту.
- К психоаналитику? - Эстебан выбросил окурок - Мне казалось, Мамен уже настроила тебя против злокозненного доктора Фрейда.
- Ты не понял. - Чашки едва не выскользнули у нее из рук. - Я говорю о гадалке. Мариса недавно оставила мне карточку: хиромантия, картомантия, ониромантия, папамантия и пипимантия… Это на Аламеде, можем прогуляться.
- Ага, только чур, уговор, ты пойдешь туда одна, без меня, - бросил Эстебан, стоя уже у двери рядом с календарем, на котором красовалась фотографил Альгамбры. - А я тебе лучше кое-что покажу.
Мама Луиса продолжала неотрывно следить за картинками, мелькающими на экране (мужчина и женщина обменивались пощечинами после жадного и совершенно чудовищного поцелуя), поэтому она не заметила, как Эстебан с Алисией быстро пробежали из холла в прихожую, где двумя параллельными рядами висели натюрморты-бодегоны - снедь и трупики серых птичек, которые, на взгляд Алисии, могли быть и куропатками, и голубями. Она не последовала за Эстебаном в его комнату, расположенную в конце коридора, откуда он вскоре появился с мятой бумажкой в руке. Он протянул лист Алисии; свет, бивший диагонально из гостиной, едва позволял различить непонятный набор имен и значков-стрелок.
- Завтра утром я еду в Лиссабон, - сообщил Эстебан, стараясь, чтобы его голос звучал тише голоса красавицы из телевизора, которая клялась, что уходит навсегда. - Я собираюсь встретиться с Себастиано Адимантой.
- В Лиссабон, - повторила Алисия таким тоном, словно угадала, кто на самом деле скрывается под масками волхвов,
- Посмотри сюда. - Он ткнул пальцем в самую середину скомканного листка. - У нас есть надписи с трех пьедесталов, не хватает одной. Последний ангел, как стало известно, находится в Лиссабоне, но я не могу попросить, чтобы мне прислали текст по факсу.
Напрягая глаза и пытаясь выдавить темноту в коридор, она обнаружила, что три строки, криво нацарапанные на листке, она уже видела:
ט.azazЁl.ע.hvmanaqve.
HOMINES.TESTIDRV.AETAESME.
IN.INSAENE.EVMOTE…
ש.AZAEL.בDENTE.DRACO.TGIVGERED.
ROAGD.MGEGD.MVTEE…
ל.MAHAZAEL.םMAGNA.PARTE.
BISSCSV.VEISEI.PIIEISEIOETI.ISSIE…
- Нам недостает главной части текста, - сказал Эстебан, поглаживая подбородок. - Но есть одно звено, которого мы до сих пор не заметили, потому что вели себя как настоящие ослы, - это звено не очень многое прояснит, но может навести на след. Посмотри, из чего состоит каждая надпись: еврейская буква, имя ангела, непонятный нам значок, два латинских слова, потом пять - на языке, который напоминает кукареканье, и наконец - фрагмент на греческом.
- Да, все так. - Мятая бумажка дрожала в руке Алисии.
- Два слова латинских. - Он посмотрел на нее, словно хотел заглянуть под ресницы, - Не узнаешь? Они тебе совсем ничего не напоминают? "Humanaque hominess, dante draco, magna parte". Это начало трех последних строк из стихотворения, которое ты отыскала в книге - там, где дракон пожирает собственный хвост. Помнишь?
Что-то заискрилось у нее в мозгу, и Алисия вспомнила гравюру: круглое скользкое чудовище словно ползет по пыльной, покрытой трещинами земле на фоне страшных развалин. Рукой Эстебана стихи были переписаны на листок, следом шел загадочный перевод на испанский: "Dira fames Polypos docuit sua rodere crura, / Humanaque homines se nutriisse dape. / Dente Dracocaudam dum mordet et ingerit alvo, / Magna parte sui sit cibus ipse sibi.".
- "Голод ужасный научил Полипоса пожрать свои ноги, - прочитала она, пробуя на вкус каждое слово, будто экзотическую приправу, - а людей научил питаться собственными внутренностями. Дракон кусает свой хвост зубами и заталкивает в брюхо, чтобы насытиться большей частью себя самого". Значит, существует связь между этими строками и надписью на пьедесталах.
- Да, с той надписью, которая одновременно является и заклинанием. - Эстебан порылся в карманах в поиске пачки сигарет, но она осталась на кухне. - Игнасио да Алпиарса и Ашиль Фельтринелли подружились в Лиссабоне. Последний еще в Италии руководил знаменитой сектой Заговорщиков, в то время как да Алпиарса молился дьяволу, чтобы спасти своего носорога. Оба принадлежали к секте, поклонявшейся сатане, при этом главной там была некая таинственная женщина - папесса. "Mysterium Topographicum" - детальное описание города, который неизвестно, существовал или нет; но Заговорщики уверяли, что собрания их проходили именно там. В городе имеется четыре площади с четырьмя ангелами, потом да Алпиарса сделал точно таких же ангелов и четыре разных надписи на пьедесталах. Теперь мы выяснили, что тексты включают в себя - по крайней мере частично - строки из стихотворения, завершающего книгу Фельтринелли.
- То есть все точки связаны между собой, - сказала Алисия, быстро рисуя в воздухе какую-то непонятную геометрическую фигуру. - Что-то вроде круга.
- Кольцо - это дракон, - ответил Эстебан, и глаза его вдруг засверкали. - "Dente Dracocaudam dum mordet et ingerit alvo". Почему текст на пьедесталах отсылает нас именно к этим строкам? Да и вообще, что значит само стихотворение? Научил людей "питаться собственными внутренностями". Каннибализм?
- Дурак. - Она улыбнулась, и давящее напряжение, которое успело повиснуть в воздухе, ослабило свои канаты. . - Итак, ты отправляешься в Лиссабон и оставляешь меня одну?
- Дня на три-четыре, не больше. - Пальцам Эстебана требовалась сигарета. - Я хочу увидеть Адиманту, поговорить с ним, поглядеть на ангела. Судя по всему, Адиманта - специалист по оккультизму, возможно, он что-то знает о Фельтринелли или да Алпиарсе. Что касается поездки, то Лиссабон - город дешевый, и я свободно могу потратить часть того, что накоплено на квартиру. А ты, надеюсь, позаботишься о маме.
Тут настал момент, когда нужно было что-то сказать, вбить клин, который закрепил бы возникшую щель, чтобы потом эту щель можно было расширить - и она станет вентиляционной отдушиной. Еще с того самого утра Алисия знала, что ее будущее предрешено, что ей суждено преодолеть глухую и давнюю неприязнь, которую внушал ей Эстебан в роли наследника Пабло. Замена была явно не равноценной.