- Да, милорд, как не быть! - согласился Эрвальд, еще больше посерьезнев, - Вы, наверное, уже слыхали, как сурово отец Эйлиот обращается с учениками в школе. И так же жестоко он расправляется с ребятней из нашего прихода. Где бы ни встретил стайку мальчишек, он так и следит за ними: не дай бог, если кто-нибудь не так ступил! А вы ведь знаете, дети не могут без шалостей. Он распускает руки где надо и не надо. Дети боятся его. Это не дело, хотя не всякий, конечно, умеет терпеливо относиться к детям. Но и женщины тоже боятся. В своих проповедях он так расписывает адские мучения, что совсем их застращал.
- Чего же им тут бояться! - возразил аббат. - Бояться надо только тем, у кого совесть не чиста и кто знает за собой грехи. Но я не думаю, чтобы среди его прихожанок нашлись такие уж великие грешницы.
- Нет, милорд! Женщины очень чувствительны и пугливы. Они начинают копаться в себе в поисках грехов, которые они совершили невольно. Они совсем запутались и уже сами не знают, где грех, а где не грех, и теперь едва смеют дохнуть, чтобы не подумать: "А вдруг я делаю что-то плохое? " Но и это еще не все!
- Я вас слушаю, - сказал аббат.
- Милорд, есть у нас в приходе один добрый человек, он очень бедный. Зовут его Сентвин. Его жена на днях родила. Младенец уродился совсем хиленький, и родители поняли - не жилец он! Чтобы спасти его душу, Сентвин кинулся скорей к священнику и умолял прийти и окрестить ребенка, пока тот не умер. А отец Эйлиот велел ответить Сентвину, что он сейчас молится и не придет, покуда не закончит. Как ни упрашивал его Сентвин, тот не согласился прервать свои молитвы. А когда он наконец пришел, было уже поздно - младенец скончался.
В первое мгновение все оцепенели в немом молчании, словно мрачная туча вползла в светлую комнату, обшитую деревянными панелями.
- Слушайте дальше, святой отец! Он отказал младенцу в христианском погребении, потому как тот, дескать, некрещеный. Он сказал, что ребенка нельзя хоронить в освященной земле. Пообещал только прочесть над его гробиком кое-какие молитвы. Так его и закопали за оградой кладбища. Я могу показать вам могилку.
С натугой, точно ворочая тяжелые камни, аббат Радульфус выговорил:
- Он был вправе так поступить.
- Вправе? А ребенок? Где же его права? Он умер бы как христианин, если бы священник пришел по первому зову.
- Он был вправе так поступить, - неумолимо, но с чувством глубокого отвращения повторил Радульфус. - Час молитвы - это святое.
- Но и новорожденное дитя тоже! - возразил Эрвальд в приливе риторического вдохновения.
- Хорошие слова. И да услышит господь нас обоих! Бывают особые обстоятельства, когда отступление от правил прощается. Если вам есть еще что сказать, рассказывайте все до конца.
- Милорд, жила у нас в приходе одна девушка по имени Элюнед. Редкая красавица! Она была не такая, как все, шалая какая-то. Все ее знали. Видит бог, никому не делала зла, кроме себя самой. Такая уж она уродилась несчастная! Понимаете, милорд, она не умела сказать "нет" мужчине. Все-то она гуляла - то с одним, то с другим, а потом приходила в слезах каяться. Обещала исправиться, но как была шалой, так и осталась. И ведь сама верила в то, что обещала! Но сдержать слово была не в силах. Стоило какому-нибудь парню посмотреть на нее и повздыхать, как все бывало забыто. Отец Адам никогда не прогонял ее, он ее исповедовал, налагал епитимью, а потом отпускал грехи. Он понимал, что она над собою не властна. Уж больно она была жалостлива ко всем - к мужчинам, к детям, к животным, жалела всех без разбору!
Аббат молча слушал рассказ, уже догадываясь, чем он кончится.
- Месяц назад она родила ребенка. Оправившись после родов, она, сгорая от стыда, пошла, как всегда, на исповедь. А Эйлиот не пожелал ее слушать! Он сказал, что она много раз давала обещания исправиться и все их нарушила. Так-то оно так! И все же… Он не назначил ей никакого покаяния, потому что, как он сказал, не верил ее словам, да так и не дал ей отпущения. Тогда она смиренно пришла в церковь слушать мессу, а он ее выгнал за порог и захлопнул за ней дверь. И все это громко, на людях, так что все слышали и видели!
После рассказа наступило глубокое молчание. Наконец аббат, пересилив себя, спросил:
- Что с ней стало?
Он уже понял, что ее больше нет, что бедная тень отверженной изгнанницы покинула бренный мир.
- Она утонула в мельничном пруде, милорд. Ей повезло, что течение вынесло ее в ручей, а там ее вытащили из воды горожане. Они не знали, кто она такая, отнесли в свою церковь, и священник прихода святого Чеда ее похоронил. Никто не знал, почему она утонула, и там решили, что это несчастный случай. На самом деле все, конечно, поняли, что несчастный случай тут ни при чем.
Это можно было ясно понять по выражению глаз и голосу рассказчика. Отчаяние - смертный грех! Но что же тогда берет на душу тот, кто ввергает в отчаяние своего ближнего?
- Предоставьте мне разобраться со всеми этими делами, - сказал аббат Радульфус. - Я сам поговорю с отцом Эйлиотом.
На строгом продолговатом лице священника, пришедшего в приемную аббата после мессы и стоявшего сейчас перед ним по другую сторону стола, не заметно было ни виноватого выражения, ни тревоги или смущения.
- Отец аббат, если вы позволите мне говорить откровенно, то я скажу, что в этом приходе забота о душах прихожан была безнадежно запущена, что оказалось весьма губительно. Сей вертоград зарос плевелами, они душат всякое доброе семя Мой долг - сделать все возможное, дабы взрастить добрый урожай. Я приложу к этому все старания, иначе я поступить не могу и не имею права. Жалея отрока, не вырастишь честного мужа. Что касается Эдвина, то мне объяснили, что я сдвинул с места межевой камень. Это было моей ошибкой, и она уже исправлена. Я никогда не возьму ни пяди чужой земли.
То, что он сказал, было истинной правдой: ни пяди чужой земли, ни гроша чужих денег! Но и своего никому не отдаст и не уступит ни пяди и ни гроша! Все точно отмерено мерою правосудия, и грань между правдой и неправдой остра, как лезвие бритвы.
- Меня не столько волнует вопрос о паровом клине, - сухо ответил аббат, - сколько вещи, которые затрагивают самое главное для человека. Ваш работник Элгар - человек свободный от рождения, равно как и его дядя и двоюродный брат. И если они предпримут кое-какие шаги для подтверждения своих прав, то получат его раз и навсегда, чтобы никому не вздумалось больше подвергать это сомнению. Они согласились расплачиваться за свой кусок земли отработкой, и это так же не влечет за собой утраты личной свободы, как если бы они расплачивались деньгами.
- Мне так и объяснили, когда я поинтересовался, - невозмутимо согласился Эйлиот. - И я это уже сообщил ему.
- Замечательно! Но лучше было бы сперва поинтересоваться, а затем предъявлять обвинение.
- Милорд, если любишь справедливость, надо ее требовать! Человек я здесь новый. Я прослышал про землю его родственников. Мне сказали, что плату за нее он отрабатывает как виллан. Мой долг был выяснить правду, и я поступил честно, обратившись к самому Элгару.
Он и тут был прав, хотя его правда не знала милосердия. И более того - он выказал такое же железное правдолюбие, когда ему пришлось признать свою собственную неправоту. Едва она была доказана, он тотчас же сознался, что был неправ! Как с ним быть? Что делать с таким человеком в мире самых обыкновенных, далеко не безупречных людей? Радульфус перешел к более серьезным вещам.
- А как насчет ребенка, родившегося у Сентвина и его жены и едва прожившего один час… Отец пришел к вам, торопил вас прийти поскорее, потому что младенец был очень слаб и мог вот-вот умереть. Вы не пошли крестить ребенка в христианскую веру и затем, насколько мне известно, опоздав с крещением, отказались похоронить младенца в освященной земле. Почему же вы не пошли к нему сразу со всей возможной поспешностью, когда вас позвали?
- Потому что я, согласно данным обетам, как раз стал на молитву, милорд. Я никогда еще не прерывал своих молитвенных трудов и никогда этого не сделаю ни по какому поводу, хотя бы это грозило мне смертью! Не окончив всех молитв, я не мог никуда уйти. А закончив, я тотчас же туда пошел. Я не мог знать, что ребенок так скоро умрет. Но если бы и знал, я не прервал бы обязательное для меня молитвенное служение.
- Ваше служение налагает на вас не одну только эту обязанность, - довольно резко заметил ему Радульфус. - Иногда приходится делать выбор между двумя разными обязанностями, для вас же, как мне кажется, главная - это забота о душах, вверенных вашему попечению. Вы избрали для себя собственное совершенство и набожно молились, а ребенка обрекли на могилу за кладбищенской оградой. Правильно ли вы поступили?
- Милорд! - ответил Эйлиот, глядя на аббата горящими глазами, в черной глубине которых пылал огонь непоколебимой убежденности. - На мой взгляд, правильно! Я ни на йоту не отступлю от требований святого богослужения. Перед ним должны склониться все души - и моя и другие.
- И даже душа невинного, только что родившегося и самого беззащитного из божьих созданий?
- Милорд, вы прекрасно знаете, что согласно букве священного закона некрещеных не позволено хоронить в церковной ограде. Я блюду закон, данный нам свыше. Иначе я не могу поступить. А если господу милосердному будет угодно, он найдет этого младенца, где бы тот ни лежал - в освященной земле или в неосвященной.
При всем бессердечии ответ был в своем роде хорош. Аббат задумался, глядя на каменное, самоуверенное лицо собеседника.
- Буква закона значит немало, в этом я с вами согласен. Но дух закона все же выше. И вы могли бы рискнуть спасением своей души ради новорожденного младенца! Прерванную молитву можно потом докончить, и это не сочтется за грех, если на то была достаточно важная причина. Кроме того, напомню вам об Элюнед. Эта девушка погибла после того, - заметьте, что я говорю именно "после того, как", а не "из-за того, что"! - она погибла после того, как вы прогнали ее из церкви. Отказ в исповеди и покаянии дело очень серьезное, даже если речь идет о великом грешнике!
- Отец аббат! - воскликнул Эйлиот, который до сих пор, в сознании своей праведности, пребывал в невозмутимом спокойствии. На этот раз он не выдержал и вспылил: - Там, где нет душевного раскаяния, не может быть речи о покаянии и отпущении грехов! Эта женщина много раз клялась на словах и обещала исправиться, но так и не сдержала слова. Я слышал от людей, какая у нее слава, она неисправима! Я не мог по совести исповедовать ее, потому что не мог поверить ее обещаниям. Тому, кто неискренне кается, исповедь не зачтется. Было бы смертным грехом отпустить ей грехи. Неисправимая блудница! Жива она или умерла - не имеет значения. Я ни о чем не жалею! И если бы снова пришлось - поступил бы точно так же. Я дал святые обеты и не могу кривить душой.
- И, не кривя душой, вам придется держать ответ за две погибшие жизни, - торжественно произнес Радульфус. - Возможно, господь посмотрит на это дело иначе, чем вы. Соблаговолите вспомнить, отец Эйлиот, что вы призваны наставлять к раскаянию не праведников, а грешников, людей немощных и оступающихся, которые живут в страхе и пребывают в невежестве, не обладая вашей несравненной чистотой. Умерьте ваши требования в соответствии с их возможностями и не будьте столь суровы к тем, кому далеко до вашего совершенства! - Тут аббат Радульфус умолк, ибо увидел, что его язвительная ирония пропала даром: гордое, непроницаемое лицо священника даже не поморщилось. - И не раздавайте столь поспешно колотушки детям, - прибавил аббат. - Это допустимо только в случае злонамеренной шалости. Ошибаться же свойственно всем, даже вам.
- Я стараюсь поступать правильно, - промолвил Эйлиот. - Старался раньше и буду стараться впредь.
С этими словами он вышел тем же уверенным, стремительным и твердым шагом, и полы его одеяния взвились у него по бокам, словно широкие крылья.
- Это человек воздержанный, несгибаемой прямоты и сурового целомудрия, честность его непоколебима - так высказался аббат Радульфус наедине с приором Робертом. - Человек, наделенный всеми добродетелями, кроме смирения и человечной жалости. Вот что по моей милости свалилось на Форгейт! Что же нам с ним теперь делать?
В двадцать второй день декабря почтенная Диота Хэммет появилась у ворот аббатства с закрытой корзинкой в руке и вежливо спросила, нельзя ли ей повидать своего племянника Бенета, чтобы передать ему рождественский сладкий пирог да немного медовых булочек, испеченных к празднику. Привратник узнал домоправительницу священника и показал ей, как пройти в сад, где в это время находился Бенет. Тот заканчивал подстригать разросшуюся за лето живую изгородь.
Заслышав голоса в саду, Кадфаэль выглянул за дверь и, сразу догадавшись, кто эта пожилая женщина, хотел было снова вернуться к своей ступке, как вдруг его что-то насторожило. В тоне, которым они друг друга приветствовали, ему почудился какой-то непривычный оттенок. Монах не удивился, что они обрадовались друг другу, - сдержанное родственное чувство между теткой и племянником вполне объяснимо, и то, что увидел Кадфаэль, было просто теплой встречей близких людей. Но в том, как держалась женщина, монах уловил какую-то скрытую нежность, смешанную со странной почтительностью, а юноша, к его удивлению, обнял гостью с порывистой, ребяческой лаской. Конечно, Кадфаэль уже понял, что этот парень ни в чем не знает середины, и все-таки тут было что-то особенное - между этой тетушкой и племянником было что-то другое, нежели спокойная родственная приязнь.
Кадфаэль вернулся к своей работе, оставив Диоту и Бенета наедине друг с другом. Вдова Хэммет оказалась чистоплотной, аккуратной женщиной с приятной наружностью, одета она была в скромное черное платье, приличествующее домоправительнице священника; седые, гладко причесанные волосы были прикрыты черным платком. Овальное лицо женщины, обыкновенно немного печальное, оживилось радостью при виде юноши. В этот миг ей можно было дать лет сорок, не больше, да, быть может, столько ей и было на самом деле.
"Сестра его матери? - подумал про себя Кадфаэль. - Если так, то он, как видно, уродился в отца, на тетку он совсем не похож. Ну да что там! Мое ли это дело! " - отмахнулся Кадфаэль от этих мыслей.
Тут к нему в сарайчик ввалился Бенет с корзинкой в руках и высыпал на стол лакомые дары Диоты.
- Нам повезло, брат Кадфаэль! Такой стряпухи, как Диота, даже на королевской кухне не сыщется! Так что мы сейчас угостимся на славу!
И он выскочил с пустой корзинкой так же проворно, как прибежал. Кадфаэль проводил его взглядом и увидел в раскрытую дверь, как Бенет вместе с корзинкой передал Диоте какую-то небольшую вещицу, которую вынул из-за пазухи. Диота приняла ее без улыбки и кивнула ему с серьезным выражением, а юноша нагнулся к ней и поцеловал в щеку. Женщина заулыбалась. Против Бенета и впрямь было трудно устоять! Она повернулась и пошла прочь, а он проводил ее долгим взглядом, прежде чем вернуться в сарайчик к Кадфаэлю. Обаятельная улыбка мгновенно заиграла на его лице.
- Ни под каким видом, - назидательно стал Кадфаэль читать наизусть строку из устава, - монах не должен принимать даже маленьких подарков, будь то от родственников или от других лиц, не испросив перед тем позволения у аббата. Вот, сын мой, как гласит устав.
- Ну так, значит, тебе просто повезло и мне тоже, - весело возразил юноша. - Хорошо, что я не давал монашеского обета! А медовые булочки она печет так, что пальчики оближешь!
С этими словами Бенет вонзился белыми зубами в одну булочку, а другую протянул Кадфаэлю.
- А также братья-монахи не должны обмениваться подарками между собой, - продолжал Кадфаэль, принимая угощение. - Действительно повезло! Принимая подарок, я нарушаю устав, но ты, как даритель, остаешься без греха. Стало быть, ты отказался от своего намерения удалиться в монастырь?
- Я?! - Бенет застыл от удивления с недожеванным куском во рту. - А разве я высказывал такое намерение?
- Не ты, друг мой, но твой покровитель за тебя его высказал, когда просил взять тебя к нам на работу.
- Так и сказал?
- Да. Он, конечно, не давал за тебя обещания, но все же намекал, что когда-нибудь ты можешь к этому склониться. Хотя должен признать, что не замечал у тебя никаких признаков такого желания.
Бенет подумал немного и затем, доев булочку и облизав сладкие пальцы, к которым пристали крошки, сказал:
- Видно, он хотел поскорее от меня отделаться и подумал, что так меня легче согласятся сюда принять. Не полюбилась ему моя физиономия. Наверное, потому, что я чуть что - улыбаюсь. Нет уж, даже ради тебя, Кадфаэль, я не согласен долго сидеть тут взаперти! Вот погоди, настанет срок, только меня и видели! Но покуда я здесь, - закончил он, расплываясь до ушей в своей жизнерадостной улыбке, которая постнику и впрямь должна была показаться слишком беззаботной, - я буду работать не за страх, а за совесть.
Не успел Кадфаэль и глазом моргнуть, как Бенет уже снова был в саду подле живой изгороди и принялся орудовать садовыми ножницами, с которыми играючи управлялся одной рукой, а Кадфаэль, проводив его долгим, задумчивым взглядом, остался сидеть в сарайчике.
Глава четвертая
К вечеру того же дня почтенная Диота явилась в один дом неподалеку от церкви святого Чеда и робко спросила, можно ли ей повидать лорда Ральфа Жиффара. Слуга, отворивший дверь, смерил ее взглядом и остановился в нерешительности, так как никогда прежде не встречал эту женщину.
- А по какому вы делу, почтенная? Кто вас прислал?
- Я должна передать ему письмо, - послушно объяснила Диота, протягивая небольшой свиток с печатью. - Мне велено подождать ответа, если милорд соблаговолит его написать.
Слуга еще сомневался, брать или не брать из ее рук письмо.
Это был небольшой кусок пергамента неправильной формы; такой вид он имел по очень простой причине: третьего дня брат Ансельм обрезал испорченные края пергамента, чтобы использовать его для нотной записи. Однако печать на письме намекала на важное содержание, несмотря на неказистый вид. Слуга все еще колебался, как вдруг у него за спиной в передней появилась молодая девушка и, заметив в дверях незнакомую, приличного вида женщину, остановилась и поинтересовалась, зачем та пришла. Девушка решительно взяла у Диоты послание и сразу разглядела знакомую печать. Вздрогнув от неожиданности, она удивленно вскинула на Диоту большие голубые глаза и порывистым движением сунула ей письмо обратно:
- Входи и вручи его сама! Я провожу тебя к моему отчиму.