Сведения об этих трех похищениях появились как-то неожиданно, ни с того ни с сего в течение какой-то недели. И вот это-то обстоятельство заставляло Боттандо ломать голову и руки до хруста в суставах и вызывало ощущение того, что весь этот шквал информации обрушился на него неспроста. Трудно, почти невозможно поверить в то, что Джотто, не оставивший за двадцать пять лет ни одной улики, вдруг начал следить повсюду.
Боттандо настораживало еще одно обстоятельство. Образ жизни Форстера никак не соответствовал уровню Джотто. Форстер не разбрасывался деньгами, не совершал экстравагантных покупок. Не было ни одного доказательства того, что в момент кражи он находился где-нибудь поблизости от места преступления.
Боттандо мрачно тряхнул головой. "Я перестал действовать, – подумал он. – Сижу здесь и жду подарка от судьбы. Так я ничего не добьюсь. Пора по-настоящему вступать в борьбу".
Решив начать с Фанселли и Сандано, он улыбнулся и задышал свободнее. Запихнув всю стопку бумаг в портфель, Боттандо бодрым шагом промаршировал к выходу.
Секретарша уже ушла домой, и генерал оставил ей записку.
"Сделай две вещи, – нацарапал он. – Во-первых, позвони, пожалуйста, во Флоренцию и попроси придержать до моего приезда Сандано. Я буду там в десять утра. Во-вторых, позвони, пожалуйста, Аргану. Скажи, что я извиняюсь, но меня срочно вызвали по неотложному делу. Я свяжусь с ним, когда вернусь".
Сделав этот первый шаг на пути к победе, Боттандо вышел на площадь.
Приступив к активным действиям, генерал почувствовал себя лучше. Поездки, встречи с людьми, кипучая жизнь – все это сразу подняло ему настроение. "В этом главная моя беда, – думал он, лавируя по улицам Флоренции, – я стал кабинетной крысой". Он лихо припарковал машину в запрещенном месте и прилепил к лобовому стеклу полицейский талон.
Первый визит – к Марии Фанселли – не дал ничего нового, зато Боттандо с удовольствием убедился, что Флавия провела допрос самым тщательным образом. Женщина повторила свой рассказ слово в слово, и ее негодование при одном только упоминании имени Форстера показалось ему вполне искренним. В муниципалитете также подтвердили подлинность свидетельства о рождении ее сына, где отцом был назван Джеффри Форстер.
Ну что ж, проверка никогда не помешает, решил генерал, закончив с этой частью программы. В конце концов, в этом и состоит полицейская работа. "Да чего уж там, отчасти Арган прав, – продолжал философствовать он, направляясь в карабинерию, где его должен был ожидать Сандано, – я действительно выпал из обоймы. Только не в том смысле, который имеет в виду Арган. Я слишком много времени посвящаю бумажной работе, в то время как другие люди, такие как Флавия, например, занимаются по-настоящему интересным и нужным делом".
В таком же приподнятом настроении он вошел в крошечную камеру, где его встретил неимоверно раздраженный Сандано. Парень сидел на выдвижной кровати, скрестив ноги; Боттандо уселся на стул напротив и ласково улыбнулся:
– Сандано.
– Генерал! Польщен визитом большого начальника. И все только ради того, чтобы помучить меня – просто так, без всякой причины.
– Ты знаешь не хуже меня, что мы не мучаем людей без всякой причины, – веско заметил Боттандо. – Причина есть всегда.
– О, – упавшим голосом сказал Сандано, – так вам все известно? Наверное, бабушка вам рассказала?
Боттандо удивился, но виду не подал.
– Совершенно верно, – важно сказал он. – Твоя бабушка поступила как человек, сознающий свою ответственность перед согражданами. И сейчас я хочу все услышать от тебя лично. Мне, конечно, и так все известно, но это важно для тебя самого. Мы всегда приветствуем сотрудничество.
Сандано одолевали сомнения. Он пыхтел, колебался и в конце концов сдался:
– Хорошо. Но вы помните: Флавия мне обещала.
– Я помню, помню.
– Сразу говорю: это не я. Украсть я могу, согласен. Но нападать на сторожа я бы никогда не стал. Я только вел грузовик.
"Что он такое болтает?" – терялся в догадках Боттандо, пытаясь состроить неодобрительную мину.
– Он не заплатил нам, понимаете? Мы залезли туда, забрали все статуэтки и доставили к нему. И когда мой брат пошел к нему за деньгами, тот послал его куда подальше. Сказал, что сделка сорвалась и у него нет денег. Но клянусь вам, это не я въехал в окно на машине и забрал все обратно. Я хочу, чтоб вы знали это. Я такими вещами не занимаюсь. После этого я вернулся во Флоренцию.
– Пока все верно, – подбодрил его Боттандо, все еще не понимая, о чем идет речь.
– Этот человек – он считает, что ему можно все. Скотина. Вы все у него прикормленные, потому он так нагло себя и ведет.
– Мы поразмыслим над этим.
В самом деле, старина Сандано совсем спятил. Где это слыхано, чтобы вор сам признавался в преступлении, о котором никому не известно?
– Раз уж ты начал признаваться, расскажи заодно о Фра Анджелико.
– Фра Анджелико?
– Это флорентийский художник. Эпохи Ренессанса. Ты вез его в багажнике. Помнишь?
– Ах, этот… Я уже все рассказал вашей девушке…
Боттандо придержал его за руку.
– Один совет, мой дорогой мальчик. Она тебе не девушка.
– Нет?
– Нет.
– О'кей. Короче, я сказал Флавии правду. Я не крал ее.
– Это я знаю.
– Тогда зачем спрашиваете?
– Я просто хочу еще раз услышать эту историю. Своими ушами. Давай.
– Я сказал Флавии чистую правду. Я никогда не крал эту картину. Мне просто не повезло, что меня сцапали с ней на границе.
– Да?
– Я взял эту кражу на себя только потому, что карабинеры предложили мне сделку.
– И значит, потом этот человек, Форстер, пришел к тебе поговорить о ней.
– Да, три или четыре месяца назад. Я тогда как раз только освободился, отсидев за подсвечник.
– Из его слов ты понял, что это он украл картину?
– Я бы так не сказал. Он все знал об этом ограблении, хотя о нем не писали в газетах.
– Понятно. Ну, он пришел. И что дальше?
– Он пришел спросить, что случилось. Почему я не доставил посылку по назначению. Я объяснил. Он выразил сочувствие в связи с тем, что мне пришлось отсидеть за преступление, которого я не совершал, и сказал, что не будет возражать, если я захочу восстановить свое доброе имя и откажусь от признания. Потом он дал мне денег.
– Он не говорил, что сам украл картину?
– Нет, прямо он этого не говорил.
– А откуда ты знаешь его имя?
– Он назвался и дал мне визитку на случай, если я еще что-то вспомню и захочу связаться с ним.
– Дал визитку, понятно. Можешь описать его?
– Ой, это не по моей части… У меня близорукость…
– Значит, нужно носить очки. Ну постарайся. Вспомни о бабушке.
– Ну ладно. Он – англичанин, это я уже говорил. Кое-как объясняется на итальянском, ему где-то за пятьдесят или даже больше, но шевелюра богатая – темно-каштановые волосы… почти черные, хорошая стрижка. Одет… можно сказать, хорошо. Среднего роста, для своего возраста довольно стройный.
– Среднее это, среднее то… – прокомментировал Боттандо, – очень полезная информация. А какие-нибудь особые приметы? Дуэльные шрамы или еще что-нибудь в этом роде?
– Я не заметил. Послушайте, я и так стараюсь изо всех сил.
– Конечно. Итак: некто называет тебе свое имя, дарит свою визитку, навещает в тюрьме, расспрашивает тебя о вещах, которые он и так должен знать, если сам украл картину. И ты делаешь вывод, что именно этот человек совершил преступление, за которое тебя посадили. Ты полагаешь, он такой же дурак, как и ты? Хм…
Сандано обиженно отвернулся.
– Его визитку, ты, конечно, не сохранил? – на всякий случай спросил Боттандо и саркастически кивнул, когда Сандано ответил утвердительно. – Слушай, Сандано, говорю тебе как друг.
– Что?
– Бросай это дело. Найди себе работу.
– Мне это говорит каждый второй. Даже судья.
– Ну так прислушайся к совету умных людей. И последнее. Где сейчас статуэтки, о которых ты тут рассказывал?
Сандано засмущался.
– Ну давай, не тяни. Говори все, и дело с концом. Я никому не скажу.
– Обещаете?
– Обещаю.
– Они лежат под кроватью моей бабушки. Вы должны это знать, раз она вам… О-о!.. Я опять попался!
Довольный Боттандо кивнул:
– Вот поэтому я и говорю тебе: завязывай.
– Я в восторге от него, – пробормотал он себе под нос, покидая камеру.
Он заказал выпивку в баре и долго сидел, пытаясь связать воедино имеющиеся факты. Потом позвонил Флавии и рассказал ей про Фра Анджелико.
Она не согласилась с его интерпретацией фактов, хотя выводы показались ей убедительными.
– Ты считаешь преступников слишком умными, – заметил ей на это Боттандо.
– Господи, какой же он идиот, – сказала Флавия, выслушав его рассказ о беседе с Сандано. – Ну, попадись он мне еще в руки…
– Можешь делать с ним что хочешь. Но ты понимаешь, какой из этого следует вывод?
– Если Форстер действительно украл картину, какой смысл ему разыгрывать спектакль и встречаться с Сандано?
– В том-то и дело. Это лишний раз доказывает, что моя теория неверна. Особенно если сейчас ты скажешь мне, что его смерть наступила в результате несчастного случая. Ты ведь это собиралась сказать?
– Нет, но такой исход вполне возможен.
– Жаль. У нас ничего нет, кроме косвенных улик. Может, все-таки накопаешь что-нибудь? Будет жаль, если время и деньги, затраченные на поездку, окажутся бессмысленной тратой, одобрить которую может только старый сумасшедший лунатик.
– Ах, Арган. Я как раз собиралась спросить про него.
– Да, он, – согласился Боттандо. – Кажется, он залег на дно. Может быть, решил, что мы были правы, взявшись расследовать это дело. Во всяком случае, он перестал попрекать меня им. Он не напоминает о себе уже несколько дней, но я уверен: он себя еще проявит. У меня мало времени. Как ты думаешь: этот маленький негодяй сумеет завербовать еще кого-нибудь из наших, кроме Паоло?
Флавия молча покачала головой и положила трубку. Бедный старый Боттандо, думала она. Он хватается за соломинку. И внезапно ей в голову пришла очень скверная мысль.
Глава 14
Одной из главных трагедий старшего партнера местной медицинской практики было то, что его родители, мистер и миссис Роберт Джонсон из Ипсвича, назвали его Сэмюэлем. Чуть меньшей трагедией было то, что он в самом нежном возрасте выразил твердое намерение стать врачом. Всю жизнь люди посмеивались, когда им представляли Сэмюэля Джонсона. Не было такой шутки или анекдота, связанного с именем Босуэлла, которую бы он не слышал десятки раз. Ему столько раз повторяли изречения знаменитого лексикографа о медиках и медицине, что ему уже казалось, будто он сам написал их.
В результате Сэмюэль Джонсон, доктор медицины, стал очень замкнутым человеком. И как ни странно (возможно, опытный психолог нашел бы этому объяснение), с годами даже сам он стал замечать, что все больше и больше напоминает всезнайку-лексикографа, который стал проклятием его жизни. Маленький, кругленький, с всклокоченными волосами, с застарелыми пятнами еды на одежде, он походил на него во всем – даже очки у него на носу были сдвинуты набок под таким же немыслимым углом.
Он также усвоил привычку смущать новых знакомых какой-нибудь резкостью: ему казалось, что, напустив на себя грозный вид, он сможет запугать наиболее робких, прежде чем те успеют отпустить какое-нибудь легкомысленное замечание о его фамилии. Правда, это не очень хорошо ему удавалось, поскольку в жизни он был ленивый дружелюбный человек и его попытки быть грубым производили скорее странное, нежели устрашающее впечатление.
Когда Флавия ворвалась в кабинет доктора Джонсона, решительно протянула ему руку и, энергично встряхнув протянутую в ответ ладонь, без приглашения села на стул для пациентов, все эти упредительные меры оказались напрасными по одной простой причине: Флавия никогда не слышала о Сэмюэле Джонсоне и понятия не имела, что доктор носит самые распространенные в Англии имя и фамилию.
Представившись и не узрев на лице посетительницы и тени улыбки, доктор Джонсон мгновенно проникся к ней симпатией. Девушка показалась ему до того прелестной и милой, что он приветствовал ее в самых изысканных выражениях на старый английский манер. Он так усердствовал, что превзошел своего тезку Джонсона. Любой из его знакомых или родственников испытал бы неловкость от подобной церемонности, однако Флавия была очарована и витиеватой речью, и тихим смехом, и старомодным пенсне. Он немного удивил ее, когда пролил чай на рубашку и рассеянно промокнул ее галстуком, однако это ничуть не повредило ему в глазах гостьи, поскольку Флавия никогда не считала эксцентричность недостатком. Проще говоря, они отлично поладили, и доктор Джонсон поймал себя на том, что пытается произвести впечатление на свою собеседницу.
Флавия пришла к доктору Джонсону от безысходности, питая слабую надежду, что хотя бы он сможет пролить свет на тайну отношений между Форстером и Вероникой Бомонт. Была в их отношениях какая-то странность: они познакомились в Италии, но не сошлись; потом, спустя двадцать лет, Форстер снова появился в жизни Вероники Бомонт, и она наняла его на работу, необходимость которой была весьма сомнительна, и, несмотря на стесненность в средствах, положила ему высокое жалованье. Для чего эта работа была нужна Форстеру, Флавия более или менее понимала – он мог использовать коллекцию Бомонтов как прикрытие для своих махинаций. Но для чего это понадобилось Веронике? Неужели она была настолько далека от реальной жизни, что ничего не замечала?
Проблема заключалась в том, что практически никто ничего не знал. Мэри Верней редко навещала сестру до того, как та перевела дом на ее имя. С другими родственниками Вероника предположительно не общалась, друзей не имела. Полицейские пытались расспросить викария, но тот оказался человеком крайне ненаблюдательным; кухарка тоже не смогла сообщить ничего полезного, поскольку проводила в доме всего несколько часов в день и практически не отлучалась от плиты.
Совсем отчаявшись, Флавия вспомнила, что Веронику консультировал врач, и поспешила нанести визит доктору медицины Сэмюэлю Джонсону. Иногда доктора знают даже больше, чем близкие родственники, но часто бывают слишком щепетильны в том, что касается врачебной тайны.
Румяный доктор Джонсон с пятнами яичницы на одежде, казалось, жаждал ей помочь.
– Да, – подтвердил он, – мисс Бомонт действительно была моей пациенткой. До меня ее пользовал мой предшественник, но пять лет назад он ушел на пенсию. Правда, мисс Бомонт была почти в полном порядке, поэтому не особенно нуждалась в моих услугах. Ее смерть явилась большой трагедией для меня, хотя я и не был сильно удивлен. Я, конечно, не психиатр, но…
– Она умерла от передозировки таблеток?
Он кивнул:
– Да, так было указано в заключении коронера, из этого не делали тайны. Она принимала таблетки от бессонницы и в один прекрасный день приняла их слишком много.
– Она сделала это намеренно?
Доктор Джонсон снял пенсне, выпростал из брюк рубашку, протер пенсне и снова водрузил его на нос. Рубашка так и осталась незаправленной.
– Официальная версия – несчастный случай. Насколько мне известно, следствие не обнаружило причин для самоубийства.
– А неофициальная версия?
– Видите ли, это лекарство при взаимодействии с алкоголем производит странный эффект. Мое личное мнение – а я знал ее много лет – Вероника не могла добровольно уйти из жизни. Она была неуравновешенной, но не до такой степени. Поэтому я склонен считать, что это был несчастный случай.
– Вы говорите – неуравновешенной? А Мэри Верней называла ее сумасшедшей.
– Нет-нет, – запротестовал доктор, – сумасшедшими бывают только бедняки. Некоторые члены семьи Бомонт позволяли себе чудачества, но и только. Я сам этого не застал, но слышал, что мать миссис Верней также обладала своенравным характером. В следующем поколении эту фамильную черту унаследовала бедняжка Вероника.
– А в чем выражалась ее неуравновешенность?
– Она испытывала различные страхи, иногда ее охватывала какая-нибудь навязчивая идея. Звучит как серьезный диагноз, но на самом деле это бывало очень редко. Несколько лет она могла быть совершенно нормальным человеком, потом, как это называли в семье, на нее "находило". Но семья всегда старалась все скрыть.
– А что именно они должны были скрывать?
Доктор Джонсон предостерегающе поднял палец:
– Здесь мы подошли к тому, что называется врачебной тайной. Если вы хотите знать, вам лучше спросить у миссис Верней. Я не считаю возможным разглашать подобную информацию.
– Вы хотя бы намекните.
Доктор Джонсон разрывался между желанием угодить посетительнице и чувством долга.
– Она родилась в богатой семье, но с годами их капитал уменьшился. На мой взгляд, они все равно были очень состоятельными людьми, но они смотрели на это иначе. Вероника страдала оттого, что не могла позволить себе многого, что имела в более юные годы. Большей частью ей удавалось совладать с этим чувством, но временами… – он умолк, опасаясь сказать лишнее, – она была не в силах сдержать себя.
– Э-э…
– В своем стремлении получить желаемое она могла перейти все границы.
– Что?
– Простите, мисс, я и так сказал слишком много. Если вас интересуют подробности, спросите у кого-нибудь из членов семьи. Мисс Бомонт не доверяла мне свои тайны.
– Нет, подождите секундочку. Она страдала клептоманией? Я правильно поняла ваш намек?
Но доктор Джонсон был тверд. Типично докторским жестом он сцепил руки и заговорил официальным тоном:
– Это слишком широкое толкование моих слов. В действительности я очень сильно сомневаюсь, что подобное заболевание вообще существует. К тому же любое заболевание у разных людей имеет разные симптомы и по-разному протекает.
– За исключением клептомании.
Флавия так прямо сформулировала свою мысль, что доктор Джонсон смутился и закашлялся.
– Она воровала, правильно?
– Да, – неохотно признал он, оправившись от шока. – Там пару перчаток, там банку лосося… в некоторых лондонских магазинах ее уже знали в лицо. Во всяком случае, так говорила мне миссис Верней. Позже, опомнившись, мисс Вероника объездила все эти магазины и уговорила их не распространять информацию. Нет, больше я не вправе что-либо говорить. Я не психиатр и к тому же работал с ней только в последние годы. То, что я вам рассказываю, я узнал от членов семьи, и вам тоже лучше обратиться к ним. Естественно, они постарались сохранить все в тайне от посторонних.
– Понимаю, – сказала потрясенная Флавия. – Но я пришла поговорить о другом. Меня больше интересовали взаимоотношения мисс Бомонт и мистера Форстера.
Джонсон грозно насупился, и Флавия испугалась, что снова невольно затронула тему, являющуюся предметом врачебной тайны.
– Он оказывает на нее крайне отрицательное влияние, – ответил Джонсон. – Мисс Бомонт была слабой впечатлительной женщиной, и он бессовестно манипулировал ею. В своих собственных интересах, я полагаю.