Каково бы ни было качество ремонта кровли, гостиничная часть более чем соответствовала своему предназначению. Обилие дубовых панелей, приятные потолочные росписи религиозного содержания - хотя созерцание переплетений обнаженных тел вряд ли укрепляло монахов в строгом соблюдении их обетов - и к тому же современное оборудование конференц-центра: удобные кресла, столы, венецианское стекло, фламандские гобелены и всякая прочая роскошь.
И посреди всего этого в торце стола для заседаний возвышался профессор Робертс; Флавия сразу поняла, что это он, хотя в комнате находилось трое других людей. Но самый старший из них выглядел поистине как Великий Человек в своем праве и роде занятий: седовласый, в твидовом пиджаке, с орлиным носом и аристократической манерой держаться. Другие до него явно недотягивали.
По зрелому размышлению, профессор Робертс одобрил бы свою характеристику, которую дал ему Аргайл. Он рано в жизни понял, что невозможно вести дела так, чтобы нравиться всем одновременно. А значит, следует заручиться уверенностью, что недруги не причинят вам вреда.
Он придерживался этого золотого правила с того самого времени, как сформулировал его четверть века назад, что отнюдь не характеризовало его человеком неприятным. Наоборот, Робертс прослыл радушным, корректным и тактичным. Поколения молодых ученых отзывались о нем с великим почтением за его огромные знания и доброту к студентам. Как говорил Аргайл, он ценил свою честную репутацию и всеми силами старался ее сохранить.
И конечно, догадка Флавии оказалась точной. Робертс представился с таким видом, словно оказывал одолжение. А затем представил двух своих коллег - доктора Миллера и доктора Коллмана, которые чувствовали себя отнюдь не настолько свободно. Робертс с самого начала ясно дал понять, что говорить будет он один, и остальные не проявили ни малейшего желания вмешаться.
Флавия задала полагающиеся в подобных случаях формальные вопросы, но больше обращала внимание на то, как он отвечал, а не на то, что он отвечал. Факты она уже знала: Робертс состоял в комитете со дня его основания, в Англии возглавлял кафедру и написал то-то, то-то и то-то. Все стандартно и неинтересно. Флавия украдкой заглянула в свои записи, чтобы освежить в голове информацию о двух других. Коллман - немец, в комитете тоже со дня основания. Миллер - американец, работает в колледже в Массачусетсе, где на будущий год рассчитывает получить постоянную штатную должность.
- Кофе? - предложил Робертс и указал на стоявший в углу серебряный поднос восемнадцатого века.
И пока наливал напиток, Флавии не оставалось ничего другого, как рассматривать кипу лежащих на столе материалов: другие члены комитета не собирались поддерживать затухнувший разговор. Среди прочего на столе лежала одна книга. Флавия взяла ее и посмотрела на обложку.
- Это книга Мастерсон?
Робертс бросил на нее из-за кофейника испытующий взгляд, но в следующую секунду успокоился.
- Совершенно справедливо. Я позаимствовал ее в среду. Требовалось сделать сноски в моей статье. В книге Мастерсон есть несколько поистине превосходных мест.
Не слишком ли запоздалый комплимент, подумала Флавия. Книга показалась ей безнадежно скучной, но чтение таких вещей составляло часть работы художественного эксперта. Надо дать ее Аргайлу - пусть пролистает. Ему полезно в кои-то веки прочитать хоть что-то серьезное. Она спросила, может ли она взять том, а потом вместе с остальными вещами передать родственникам убитой. Робертса это обескуражило.
- Я попросил бы вас этого не делать, - начал он. - Книга мне еще нужна.
Флавии пришлось напомнить ему, что убийство - дело достаточно серьезное. Патриарх комитета понял намек и нехотя, но вежливо согласился:
- Да-да, конечно, очень эгоистично с моей стороны. Признаюсь, не могу поверить, что она умерла. Сделайте милость, возьмите. Я уверен, что сумею обойтись без нее.
Коллман что-то промямлил, впервые проявив признаки жизни. Он был лет на десять моложе Робертса, но казался на целое десятилетие старше. Природа не особенно постаралась над ним - жилистый коротышка, он отличался заостренными чертами лица, которое избороздили морщины долгих лет постоянных забот и треволнений. Одет он был несуразно, хотя и сносно, и Флавия тут же причислила его к жертвам жизни. Однако, повинуясь порыву профессионализма, сказала себе, что это ни в коей мере не устанавливает его невиновности. И не свидетельствует о том, что он человек приятный.
- Я хотел бы… - начал он.
- Конечно, конечно, - перебил его Робертс, подавая Флавии чашку кофе. - Совсем запамятовал. Пожалуйста, идите. Я уверен, все будет нормально. И вот что, эти сведения нужны мне сегодня вечером. Вы сможете их передать? - Он повернулся к Флавии. - Доктор Коллман очень спешит в библиотеку. У него срочная работа. Надеюсь, не будет никаких проблем?
Будет или не будет, ему все равно, подумала Флавия, пока немец подхватывал свой портфель и спешил на выход. Ее немного раздражало, что теперь придется ехать встречаться с ним отдельно, и еще, что Робертс с такой легкостью поворачивал все на свой лад. Флавия не сомневалась, что Коллман, пока его не выставили, намеревался всего лишь попросить себе чашку кофе. Ей стало интересно. Не оставалось ни малейших сомнений, кто старший в этой маленькой группе.
Справившись с делом и обеспечив ее кофе, Робертс устроился за столом в той же изящной позе величия, в какой восседал, когда Флавия только попала в этот зал.
- Хотелось бы знать, - тихо проговорил он, - кого из нас вы подозреваете? Вот я, например, значусь в вашем списке или нет?
Всей своей позой Робертс давал понять, что идея абсурдна, но глубоко под напускным спокойствием Флавия различила признаки тревоги. Однако после его замечания, которое он адресовал Флавии, видимо, с единственной целью вывести ее из себя, сильно разнервничался Миллер. И Флавии показалось, что он вот-вот упадет в обморок.
- А почему вы решили, что мы подозреваем кого-то из вашего комитета? - спросила она. - Я уверена, комиссар Боволо сообщил вам…
- Да-да, о своем сицилийце. Это, безусловно, успокаивает, даже если это полная чушь.
- Что навело вас на эту мысль?
- Луиза была американкой. Много лет прожила в Нью-Йорке и знала, как о себе позаботиться. Она была решительной и уверенной в себе женщиной и никогда бы не попалась вот так.
- Означает ли это, что вы вините кого-то из вашего комитета.
- Господи, конечно же, нет! - Робертс был шокирован таким грубым предположением. - У меня нет ни малейшей идеи, кто ее убил. Просто я считаю, что для преступления были гораздо более веские мотивы, чем ограбление.
- Которых у вас не было?
Робертс склонил голову.
- Которых у меня не было. И я должен добавить, насколько мне известно, не было ни у кого. А в моем случае все как раз наоборот. Я считал ее своей протеже. - Он улыбнулся. - Хотя Луиза была настолько гордым и самостоятельным человеком, что никогда бы не приняла такой подчиненной роли. Поэтому мы часто расходились во мнениях. И к сожалению, перед ее смертью не решили наших противоречий.
- Что она собой представляла?
- В каком смысле?
- Как искусствовед, как человек, как коллега? Ее любили? Обожали? Как вы считаете?
- Это зависит от того, кто о ней судит. - Сам не зная того, Робертс повторил, что сказал о нем самом Аргайл. - Что касается работы, она подавала огромные надежды.
И снова в его тоне прозвучала снисходительность к этой женщине почти сорока лет.
- Что касается меня, - продолжал он, - у меня не возникло причин пожалеть, что я рекомендовал ее в члены. Какое-то, пусть короткое время она была ученицей моего большого друга Жоржа Бралля. Одного этого было для меня достаточно.
Миллер тихонько фыркнул, и Флавия вопросительно на него посмотрела. Робертс тоже обернулся к своему коллеге, но в его взгляде проскользнуло неодобрение.
- Видите ли, - неохотно начал Миллер, неуверенный, что не превышает своих полномочий, и не в силах отойти от шока, который вызвало вступительное замечание патрона, - видите ли, это не совсем так. Она была со мной в Колумбийском университете и взяла год, чтобы съездить в Париж - денег у нее на это вполне хватало. Там занималась в классе Бралля, привезла его рекомендации, и этого было достаточно, чтобы устроиться на теперешнюю работу - обратно она не вернулась.
Флавия выслушала замечание и не нашла в нем ни чрезмерной привязанности к усопшей, ни чрезмерного сожаления по поводу ее кончины, но решила до времени не обращать на это внимания. И снова повернулась к Робертсу:
- Если я правильно понимаю, она вступила в комитет полтора года назад?
- Да, - снова кивнул председатель. - Потому что в тот момент ушел в отставку Бралль. Кстати, вы знаете историю комитета?
Флавия покачала головой.
- Он был организован как частное предприятие двенадцать лет назад Браллем, мы с Коллманом помогали ему: оба были учениками великого человека. Через несколько лет к нам присоединился Ван Хеттерен, а примерно пять лет назад - Миллер. Мы ковырялись, как могли, а потом нас, так сказать, национализировали.
- Простите, не поняла.
- Прибрало к рукам государство. Мы работали на скудные средства и не могли себе многого позволить. А затем итальянское министерство искусств решило финансировать престижный проект и предложило нам большую субсидию и официальный статус. Я провел переговоры, и несколько лет назад соглашение вступило в силу.
- Вам повезло.
Однако Робертс не разделял ее энтузиазма:
- Деньги пришлись весьма кстати. Но вместе с деньгами мы получили массу бюрократических проблем. Браллю это не понравилось, и он в конце концов решил уйти. Естественно, в комитет следовало ввести итальянца, и два года назад у нас появился доктор Лоренцо. Поскольку нам дали деньги и министерство по вопросам охраны памятников культуры явно ожидало, что наши усилия станут более эффективными, мы решили предпринять шаг и расширить свой состав еще на одного члена. Наш выбор остановился на Мастерсон, - в его тоне проскользнуло нечто подразумевающее, что ее приход прошел не так мирно и гладко, как он говорил.
- И она оказалась не совсем тем человеком, что вы ожидали? - переспросила Флавия.
Робертс, взвешивая слова, помолчал. И Флавия почувствовала, как он отбирал то, что намеревался сказать, - неблаговидность под маской объективности.
- Я не жалуюсь, - наконец с особым ударением произнес он.
- И тем не менее…
- Скажем так: она была еще относительно молода и неопытна. Нет сомнений, усвоив суть нашей работы, она бы прекрасно вписалась в наше сообщество. Но некоторые члены комитета доверяли ей меньше, чем я. - Поразительно, он говорил так, будто Миллера вовсе не было в комнате.
- Другими словами, вы не сожалеете, что рекомендовали ее в члены?
Робертс был не из тех, кто признавал ошибки. Или верил в благонадежность своих подчиненных.
- Господи, конечно же, нет! Она была добросовестной и полной энтузиазма. Ей только следовало поднабраться опыта в методике работы комитета. И еще: бывали случаи, когда она высказывала свое мнение не так тактично, как следовало бы.
Все намеки, намеки… Почему, черт возьми, люди не способны говорить прямо? Осторожность - хорошая штука, но нельзя же заходить настолько далеко.
- Что вы имеете в виду, профессор? - спросила Флавия.
- Что ж, приведу один пример. Тем более что рано или поздно вы все равно об этом узнаете. Кстати, вы представляете методы нашей работы?
Она покачала головой. В последние двадцать четыре часа ей пришлось переворошить множество всякой информации. Но никто не придавал особого значения деталям работы искусствоведов. Печальное и вопиющее невнимание.
Как объяснил Робертс, их главные методы были просты. Каждому члену комитета поручалось исследование одного произведения - либо самостоятельно, либо в сотрудничестве с другими учеными. Готовый отчет обсуждали на ежегодном заседании комитета, в результате чего картине голосованием присваивались категории "А" - подлинный Тициан, "В" - не ясно или "С" - явная подделка. Произведения категории "А" подвергались дальнейшим исследованиям, чтобы избежать возможности ошибки. Индивидуальные отчеты и коллективные выводы постепенно накапливались и оформлялись в глянцевые, дорогие, богато иллюстрированные тома.
Объяснения Робертса вызывали все более сильное удивление Флавии.
- Вы утверждаете, что большинство членов комитета голосовало за то, что картина подлинная или подделка, не видя ее в глаза?
- Да. Но в большинстве случаев в этом нет никакой необходимости. Произведения Тициана разбросаны по всему миру. Мы не в состоянии ездить все вместе, чтобы оценить каждое. Кроме того, принимая от итальянского государства средства, комитет находится под его постоянным давлением: министерство желает получать то, что оно именует ценностями, за свои деньги. Доктор Лоренцо не устает повторять, что мы живем в новом веке конкуренции. Ужасное положение.
- И как много времени вы тратите на одну картину?
- Вы хотите спросить, на ее изучение? Это зависит от конкретного случая. Зачастую хватает пары часов.
- Странно. Не слишком ли это поспешно? Окончательное заключение за такое короткое время?
- Уверяю вас, - пожал плечами Робертс, - мы выполняем работу тщательнее, чем это делается в рамках других проектов. Нам предстоит еще проверить несколько сотен картин, а мы между тем стареем. История, о которой я хочу рассказать, заключается в следующем. На первом заседании Луизы доктор Коллман предложил присвоить картине из собрания миланского коллекционера категорию "С". Я изучал полотно вместе с ним, и нам пришлось проделать серьезную работу с архивами. Сам я не склонялся ни к какому определенному мнению, но доктор Коллман полагал, что архивных свидетельств недостаточно. Все, кроме Луизы, согласились с его суждением. Она тоже была поначалу "за", но на следующий день именно она стала причиной серьезных разногласий.
- Почему?
- Я думаю, дело в ее энтузиазме. Но уж слишком все зашло далеко, и люди стали раздражаться. Меня всегда огорчало подобное отношение: какой смысл в нашем проекте, если он превращается в арену борьбы за власть? Я сделал все возможное, чтобы ради всеобщего блага ее остановить.
- И преуспели?
- Частично. По крайней мере убедил ее не поднимать шум. Это оказалось весьма утомительно. Луиза уперлась и, как я уже упоминал, была со мной резка. Сам я высоко оценил труд Коллмана и был готов согласиться с его рекомендациями. Исследуемое произведение - всего лишь набросок маслом для религиозного полотна. Сюжет неясен. Стилистические особенности позволяют отнести его к началу шестнадцатого века. Луиза настаивала на том, что работа проведена неправильно.
- Ее за это вряд ли можно судить, - отважилась возразить Флавия. - Ведь вы же не желаете допустить ошибку.
Робертс нахмурился:
- Естественно, нет. Поэтому я не стал возражать. Но доктор Коллман огорчился. Он считал, что со стороны Луизы неэтично на первом же заседании подвергать сомнению выводы своих коллег. Впрочем, спросите его сами. Я считаю неверным описывать за него его же реакцию.
- А каковы были выводы Мастерсон?
- Не знаю. Они содержались в работе, которую она должна была представить вчера. Полагаю, бумаги находились в сумке, которую у нее украли.
- Возможны ли неоспоримые выводы по такому поводу, как этот?
Это было приглашением к спору, и Робертс не мог его отклонить. Он откинулся на спинку стула, положил ногу на ногу, свел вместе кончики пальцев и заговорил так, словно поучал самую отсталую из своих студенток:
- Видите ли, вы не должны забывать, что Тициан - один из величайших гениев Ренессанса. В силу этого теоретически возможно вычленить искру таланта, которая должна содержаться во всех его работах. Но даже гений его уровня не вылупляется готовым, так сказать, сформированным…
Флавия пожалела о своей неосторожности: Робертс говорил так, словно каждое слово начиналось с большой буквы. А по блеску в его глазах она понимала, что его монолог надолго. Еще даже не дошло до тицианова мастерства владения кистью. Но она напросилась сама - оставалось расслабиться и изобразить на лице терпение и заинтересованность.
Робертс осветил юношеский период творчества Тициана - рассказал, как тот начинал в студии Беллини, а затем подпал под влияние Джорджоне.
- Не сомневаюсь, - сказал он, - вы слышали, что Тициан помогал ему в росписях Фондако деи Тедески в Венеции.
Флавия кивнула с легким раздражением. Она все это прекрасно знала и не желала, чтобы с ней обращались как с неучем.
- Художники стали большими друзьями, но их привязанность прервалась, когда Тициан похитил у наставника любовницу и в 1510 году отбыл работать в Падую. Сердце Джорджоне разбилось, и он умер в том же году. А любовница умерла от чумы. Вот таков конец истории. Но ее смысл в том, что Тициан испытал множество всяких влияний: сначала писал в манере Беллини, затем в манере Джорджоне. И лишь впоследствии обрел свой неповторимый стиль.
- Я все это знаю. И что из того? - Флавия надеялась, что ее резкость вернет ученого в их непосредственное, хотя и не столь изысканное настоящее.
- Значение моей краткой лекции в том, что манера живописи Тициана в ранний период менялась - он экспериментировал, совершенствовался, становился более зрелым. Поэтому возникает большой вопрос, если речь идет о картинах, авторство которых не подтверждается документами. Коллман решил - а он эксперт в этом деле, - что таких документов не существует. Но Луиза посчитала, что способна доказать авторство Тициана иным путем.
- У вас есть какая-нибудь информация, что могло произойти в пятницу вечером? - Флавия обрадовалась, что сумела его остановить, и надеялась повернуть в область более привычного и продуктивного полицейского допроса.
- Абсолютно никакой. Я узнал, что что-то не так, когда оказался на острове утром в субботу и обнаружил Лоренцо в панике и полный дом полицейских. А в интересующий вас день не припомню ничего интересного. Мы встретились утром. Я позавтракал с Миллером - мы рассуждали, как ему действовать на собрании в его колледже в Америке, когда начнется обсуждение его переутверждения в должности. Ведь я один из его оппонентов. А потом провели очередное заседание комитета, которое завершилось примерно в три часа. Затем я сходил купить билеты, отдохнул и переоделся перед оперой. Все вполне обычно.
- Вы с ней много разговаривали?
Робертс покачал головой.
- Только о текущих делах, и то немного. Луиза пропустила первый день заседаний, что вызвало недовольство, - ездила на экскурсию в Падую, так сообщил мне Миллер. Она была в чрезвычайно решительном настроении, но не сказала ничего существенного. Вела себя необыкновенно тихо.
Флавия поняла, что продолжать беседу бесполезно. Ее начинал сильно интересовать Миллер, однако она прекрасно понимала: его не разговорить, если рядом, ближе чем в полумиле, находится Робертс. Хотя в этом не было ничего подозрительного. Просто Робертс настолько привык властвовать, что никому другому не удавалось вставить при нем ни единого слова. Флавия подумала: как же он проводил заседания комитета?