"Ну уж это я не знаю, – подумал он. – Я здесь что, навсегда?"
Но с кем спорить-то? Необходимо было мобилизовать навыки выживания в экстремальной ситуации. Гибель от голода и переохлаждения вроде не грозила. Грозил нервный срыв. А значит, в первую очередь необходимо было снять стресс. Он вынул из кармана и зачем-то встряхнул пустую прозрачную фляжку.
"Ладно, идем в разведку, берем языка, а там – по обстоятельствам".
Александр вышел из здания аэропорта, с удовольствием вдохнул сухой морозный воздух и осмотрелся. Того самого магазина вроде не наблюдалось.
– Извините, – обратился он к мужчине, который явно шел в аэропорт на работу. – А здесь магазина где-нибудь поблизости нет?
– Тебе водки, что ли?
– Водки.
– Вон там, видишь, автостоянка? Мимо нее налево, и там увидишь. – Мужчина скрылся за дверью.
"А как он догадался? Ну да, – Гурский провел ладонью по подбородку и щеке, – видок у меня небось… да и амбрэ. Не в кондитерский же, на самом-то деле".
Найдя в указанном "языком" направлении искомую торговую точку, он купил там пол-литровую бутылку "Смирновской", картонный пакет апельсинового сока и две пачки сигарет. Отошел к высокому подоконнику, наполнил на две трети флягу, долил соком и задумчиво посмотрел на оставшуюся в бутылке водку.
– Вам стаканчик? – понимающе предложила скучавшая в пустом на этот час магазине продавщица.
– Вы полагаете?
– А чего тянуть-то? Вон и пирожки у меня возьмите, с капустой, свежие. Или колбаски.
– Ну-у… окажите любезность. Продавщица достала из-под прилавка и протянула чистый стакан.
– Так что – колбаски?
– Нет-нет, пирожок, пожалуйста, с капустой.
– Берите два, они вкусные, я вам сейчас разогрею, – она положила два пирожка на тарелку и засунула в микроволновку.
"А вот еще, – думал Гурский. – Ведь все беды русского человека от водки. И в то же самое время сколько сочувствия к выпивохе, сколько участия. Главное, чтобы не матерился и в рыло не норовил закатать. И ему все двери откроют, последним поделятся. Бывает, конечно, нарвешься иной раз на исключения, вроде той стервы в справочном окошке или ее начальника, но на то они и исключения, И тем более – при исполнении. Нет никого душевнее русского человека, когда он под мухой, и бездушнее, когда – при исполнении. Парадокс. Загадка русской души".
Печка звякнула, продавщица вынула из нее пирожки, переложила их на прохладную тарелку и протянула Александру вместе со вторым чистым стаканом.
– Вот, возьмите, вам же запить, наверное, надо.
– Дай Бог здоровья.
Жизнь аэропорта тем не менее осуществлялась обычным размеренным образом.
В зале ожидания все так же изнывали от неприкаянности пойманные в ловушку самого ненавязчивого сервиса в мире пассажиры.
К старожилам присоединялись партии новых несчастных, которых угораздило лететь теми рейсами, что садятся на дозаправку в обескеросиненном порту, но время от времени кого-то все-таки приглашали на посадку, и остающиеся провожали их нехорошими взглядами.
Александр поднялся на второй этаж и, стоя у стеклянной стены, смотрел на самолеты и метущую по бетонному полю поземку.
– А вы так и не дозвонились? – тронул его кто-то за рукав.
– Ниночка… – улыбнулся было обернувшись Гурский, но тут же нахмурился и взглянул на часы. – Теперь уже бессмысленно. Теперь мне разве что в Хабаровск. Там у нас еще одна база. Только вот… задержка рейса.
– А вы же говорили, – понизив голос и придвинувшись к Гурскому, тихонько сказала она, – что вам здесь… светиться нежелательно.
– Ну, в общем…
– Пойдемте. Пойдемте-пойдемте. – Она решительно взяла его за руку и шагнула в сторону очередной служебной двери, что была неподалеку. – Там у нас Светка сейчас дежурит.
– Где? – машинально спросил Александр.
– Ну, для отдыхающих экипажей, там сейчас никого нет. И посторонних туда не пускают.
Сдав Гурского с рук на руки рыжей веснушчатой Светке и попросив проследить за тем, чтобы он не прозевал хабаровский рейс, Нина улыбнулась на прощание и ушла.
"Надо же, – посмотрел ей вслед Гурский, – даже имени не спросила. А потом небось вспоминать будет, как однажды офицеру одному "такому, специальному" помогла, а может, даже и жизнь спасла. Рассказывать будет. И хорошо…"
Глава 26
Рейс откладывали еще несколько раз, и по приземлении в Хабаровске Адашев– Гурский вышел из самолета настолько остекленевшим от всех прелестей путешествия по воздушному пространству родины, что прямиком направился к выходу из здания аэропорта, подошел к первой же машине, которая стояла напротив дверей, упал на переднее сиденье и буркнул: "На вокзал".
И только отъехав на приличное расстояние, с ужасом сообразил, что сидит на водительском месте движущегося автомобиля, а руля перед ним и педалей под ногами нет. Его пробил пот, он закрутил головой, окончательно проснулся и увидел, что водитель сидит справа и удивленно на него поглядывает.
– Господи, – выдохнул Гурский, – вот кошмар-то…
– А что такое?
– Да я подумал, у меня крыша съехала. Что это я сам машиной управляю, мысленно.
– Бывает. А что ж вы без багажа-то?
– Ой, слушай! Я ж забыл совсем… давай назад.
– Здесь, правда, разворота нет… – водитель посмотрел в зеркало заднего вида, – да вроде и ментов тоже.
Он заложил руль влево, ударил по тормозам, почти одновременно в газ и, идеально исполнив "полицейский разворот", спокойно поехал назад.
Они вернулись в аэропорт, Александр успел вместе с самыми последними пассажирами своего рейса получить сумку, сел в машину и спросил у водителя:
– Слушай, а у вас-то сейчас сколько?
– Да ладно, за полтинник довезу.
– В смысле?
– Да рублей, не баксов. Я просто друга встречал, а он, видно, завис где– то. Керосина, наверное, нет. Мне домой в ту сторону.
– Ага. Только я время спрашивал.
– Да уж первый час ночи.
У железнодорожного вокзала Гурский расплатился с водителем, вышел из машины, повесил сумку на плечо и пошел к билетным кассам, где выяснилось, что на вечерний поезд до Комсомольска-на-Амуре он, конечно же, опоздал и опять придется ждать утра.
– Ну а билет-то я могу взять? – спросил он у кассирши, наклонившись к окошку.
– Можете, – ответила она, отвернувшись в сторонку. – Только не дышите на меня.
– Да что ж мне тут у вас, совсем не дышать, что ли? – прорвало Александра. – Заладили, понимаешь, что одна, что другая… Дайте билет!
– Вот, возьмите.
Гурский расплатился, сунул билет в один из карманов и отошел от кассы, бурча под нос:
– Нет, я здесь точно сдохну. Или зашибу кого-нибудь.
Он вышел из здания вокзала на площадь, посреди которой возвышался в темноте какой-то памятник.
"Хабаров небось", – подумал Александр. Слева от памятника сияли ярким светом окна торгового павильона, украшенного поверху остроконечными треугольниками небанального архитектурного решения крыши.
"А ведь нам туда, – сказал сам себе Гурский. – Жопой чувствую".
Он пересек площадь, вошел в магазин и, подойдя к прилавку, вынул, расстегнув зиппер, из нагрудного кармана куртки бумажник.
– Дя-яинька, дай на хлебушек! – плаксивыми голосами заканючили возле него трое пацанов лет девяти-десяти.
– А что это вы здесь делаете в такое время? – не находя сил даже на назидательные интонации, спросил он.
– Мамка домой без хлебушка не пуска-ает…
– Фигу вам, а не на хлебушек. Мамке вашей на пузырь небось не хватает. Так? Или вообще на "чек". Ну-ка, пошли. – Он взял одного за руку и, спустившись на две ступеньки, прошел в соседний отдел.
– Три банки тушенки, три банки сгущенки, – начал он перечислять продавцу. – Теперь… вон там, это у вас гречка по килограмму расфасована? Три пакета дайте. Масла растительного бутылку, сливочного килограмм. У вас какой хлеб свежий? Дайте три. Да! Это же новое поколение… Дайте им "пепси". Тоже три. Вон – самые большие.По пакетам разложите, пожалуйста. И вот что… У вас ножик есть? Если не затруднит…
Продавец вынул из кармана и подал Адашеву толстый многофункциональный перочинный ножик китайского производства. Александр раскрыл шило и пробил в банках тушенки и сгущенки по нескольку дырочек.
– Вот, – сказал он мальчишкам, кладя на прилавок нож, – это чтобы мамка ваша не продала. Жуйте.
Расплатившись, он бросил бумажник в большой широкий наружный карман куртки и стал помогать укладывать продукты в пакеты.
– Держите, Гавроши, и марш а ля мэ-зон, мерд алер!..
– Спасибо, дяинька! – Пацаны испарились.
– Спасибо – это много, – сказал вслед Гурский, – достаточно, чтобы вы людьми выросли. Или людями. Как правильно, вы не в курсе?
– Да мне без разницы, – продавец взял с прилавка ножик и, защелкнув шило, убрал его в карман. – Только они у вас лопатник помыли.
– Иди ты? – Адашев сунул руку в карман. – И правда. Вот ведь…
– Держи, – продавец откупорил и протянул ему бутылку пива. – Альберт Швейцер… Ты откуда такой?
– Из Питера.
– А, ну понятно. Вы все тут вразнос идете. У тебя вроде там немного и было. Еще-то есть?
– Давай посмотрим.
Александр расстегнул пуховик, запустил руку глубоко за спину и достал из потайного кармана пакет, в который еще в самолете отложил доллары и крупные рублевые купюры. В бумажнике он оставил тогда немного средств на текущие расходы и после всех трат, включая и вот эту последнюю, на гаврошей, оставалась там сущая ерунда. Жаль было самого бумажника, который подарила на день рождения некая Татьяна.
– А ты видел? – спросил Гурский продавца.
– Чо ж не видеть-то… Дураком надо быть.
– Угу… – кивнул Гурский. – А что, на самом деле, как кто из Питера сюда попадает – тут же вразнос?
– Да повидал я вашего брата, – продавец окинул взглядом камуфляж Гурского. – Сидите, сидите там у себя, а как вырвались – ты на себя посмотри. Что, я не прав? Тебе чего надо? Водки и бабу. Так, командир?
– Ну, в принципе…
– Слушай меня: бери сразу коробку; вот здесь, рядом, гостиница, там девки свои, нормальные, не обнесут. Погуляй пару дней. Только на улицу не выходи. Там, по Амурскому бульвару, чуть дальше Дом быта – банька, джакузи, то-се, в двух шагах всего. Девкам скажешь, они тебя доставят. Деньги на обратную дорогу только сразу отложи. И гуляй…
– Вопрос можно?
– А то…
– Ты почему меня Альбертом Швейцером назвал?
– Так… Вон, смотри, – продавец бросил на прилавок книжку в черной глянцевой обложке. – Оставил кто-то. А мне по ночам делать нечего, я и прочел. Похож ты на него. Добрый, как дурак. Хочешь – бери.
– Не хочу. Читал.
– Значит, водки?
– Водки.
– Подожди, я тебе коробку запечатанную принесу.
– Не надо коробку. Бутылку.
– Зря. Дороже выйдет.
– А мы не ищем легких путей.
– Смотри, тебе жить. Только если бутылку, то вон там, в том отделе, у Верки.
– Слушай, что-то устаю я. Взбодриться бы. Тебя как зовут?
– Петр.
– Вот. Друг у меня есть, тоже Петром зовут. Давай-ка, Петя, выпьем да закусим. Ты как, а?
– Ну что… ладно, давай, Альберт, вон там проходи – и сюда. Сюда вот давай, – он открыл дверь в служебку. – Заходи.
Гурский прошел за прилавок и вошел в крохотную комнатку, где у стены помещался маленький диван, а напротив стояли два стула и стол, под которым дышала жаром "трамвайка".
– Держи, – Петр поставил на стол бутылку коньяку и миску с нарезанной толстыми ломтями красной рыбой. – Тебе пожрать надо, ты плывешь. Сколько квасишь-то?
– Дак…
– Вот я и говорю, – он разрезал пополам лимон и, расковыряв серединку ножом, выжал сок на рыбу. Достал из шкафчика два стакана.
– Ну что, открыть не в силах даже? – откупорил бутылку, плеснул в стаканы и взял один в руку. – Ну, давай.
– Давай, однако…
Они выпили, взяли по ломтю рыбы и стали закусывать сочной красной мякотью.
– Легчает?
– Скоро узнаем, – Гурский взял еще один кусок.
– Сейчас приживется, – Петр плеснул в стаканы еще коньяку. – А ко мне тут китаец один ходит, старый уже, хоть их и не поймешь с виду. Там рынок, дальше по бульвару, он там торгует чем-то, а здесь, на вокзале, товар получает. Ему шлют откуда-то, он здесь получает. Живет, что ли, где-то рядом, я не знаю. Я вообще– то про него ничего толком не знаю. У меня сеструха болела, ну, мы с ним и разговорились однажды на эту тему, они же, китайцы, в этом деле… у них свои прибамбасы, народные. Ну вот, он мне мазь принес, корешки какие-то, объяснил чего-куда-как, короче – сеструха моя выздоровела, ну как новенькая. С тех пор он как за товаром на вокзал приходит, встретит, на машине отправит – и ко мне. Сидим мы с ним, вот как с тобой, у него закуска своя, ну там, всякие китайские дела, выпьет он пять капель, а потом глаза закроет и сидит. Ни разговору с ним, ну ничего. Я говорю: "Эй! Ты чего, заснул?" А он: "Ничего-ничего, говори, я слысу…" Мне надоело однажды, я ему: "Ты чего,– говорю,– устаешь, что ли, сильно?" А он мне: "Нет, – говорит, – мне с тобой хоросо. Проста я думаю". – "О чем, – говорю, – думаешь-то? Может, мне тоже интересно, давай вместе". А он глаза открывает и говорит: "Давай". – "Давай", – я ему. Он говорит: "Возьми два свой ладоска, слепни, сто полусяй?" Я хлопнул в ладоши. "Ну, хлоп! – говорю. – Хлопок получается… И что?" А он смеется и говорит: "Ага! У меня тозе из двух ладоска хлопок полусяй. А как хлопок из одной ладоска полусяй? А?" – "Никак", – говорю. А он опять смеется и говорит: "Не-ет. Мозна. Пака не паймес – ты дурак". – "А ты, – говорю, – понимаешь?" – "Нет, – смеется, – думаю пака". – "Так чго же, – говорю, – мы с тобой оба дураки?" А он опять смеется: "Канесна! Пака про ладоска не паймес, дураки…" И ты знаешь, так это меня заело… Выпьем?
– Выпьем.
– Подожди-ка, – продавец Петр вышел на минуту, а потом вернулся с большой луковицей. Счистив с нее шелестящую кожицу, разрезал пополам и одну половинку протянул Гурскому. – Грызи как яблоко, он сладкий, полезно. Давай, – он приподнял стакан.
– Давай, – чокнулся с ним Александр. – За Хакуина.
– Чего?
– Да ладно, не обращай внимания. Они выпили коньяку, Гурский откусил большой кусок от сладкой, истекающей ароматным молочным соком луковицы и с хрустом стал жевать.
– – И рыбки, рыбки сразу, это мне китаец принес, они ее там как-то маринуют по-своему.
– Угу… – ответил Александр, не открывая набитого рта, пережевывая лук вместе с рыбой, из которой обильно, как из губки, выделялась и вовсе уж какого– то невообразимо восхитительного вкуса жидкость.
– Ну вот… и ты понимаешь, с этой ладошкой – такая херня… Ведь вроде на самом деле что-то… ну, короче, даже если одна, то все равно… хлопок… Нет, ну не могу сказать. Так вроде чего-то в мозгах крутится постоянно… а вот, чтобы сказать – полная жопа. Может, он меня сглазил? Или еще как попортил, по– своему? Ведь не поверишь, ночами просыпаюсь. И все – про ладошку. А? Чего делать-то? Я вот тебя первый раз вижу, а смотри… опять про нее.
– Нормально.
– Думаешь?
– Точно. Не переживай.
– Нет, ну а как? Я же про нее постоянно думаю.
– Ну и думай.
– Да пошла бы она!..
– Не думай.
– Не могу. А?
– Наливай.
– Это запросто.
– А как же торговля твоя?
– Да там Верка.
– Наливай.
– Это запросто. Но ты мне скажи – он меня не попортил? Это у меня не болезнь какая-нибудь психическая начинается?
– Нет, – мотнул головой Гурский.
– Точно?
– Отвечаю.
– Ну, давай выпьем.
– Давай. Не робей, Петя, это только начало.
– Чего начало?
– Чего… – Гурский пожал плечами.– Срединного пути.
– Да в гробу я его видел.
– О!.. – Гурский поднял палец. – Что и ценно. Далеко пойдешь.
– Я на бабе лежу, а сам про ладошку эту самую и про хлопок думаю. Мне это надо?
– Мы пьем или как?
– Или где?
– Или что?
– Давай?
– Давай.
Они выпили и закусили.
– Хороший ты мужик, Альберт. Живи у меня, а?
– Не могу. Мне в Комсомольск надо.
– Зачем?
– Надо.
– Ну, надо так надо. Езжай тогда.
– Не могу. У меня поезд только утром.
– А-а!.. Так ты с вокзала?
– Ага.
– Так ты приляг тут до утра, поспи, ты же плывешь.
– Не могу.
– Чего это? – нахмурился продавец Петр. – За бабки сомневаешься?
– Нет. Просплю.
– Херня. Вон будильник – раз, Верке щас скажем – два, я – три. Спи, не сомневайся.
– Хорошо, – Гурский кивнул, пересел со стула на диван, упал на бок и заснул прежде, чем голова его коснулась лежащей на диване подушки.
И опять Адашеву-Гурскому снились совершенно ненужные ему сны. Опять он брел куда-то, мучимый жаждой, но теперь вокруг него вертелся старый китаец, хлопал в ладоши и приговаривал: "Пенделок! Опа! Пенделок!" Потом китаец стал раздуваться. Он раздувался, раздувался и наконец жутко заверещал металлическим голосом. Почему-то во сне это было очень страшно.
Александр дернулся и проснулся.
Верещал будильник. Стрелки показывали девять. За окном каморки было темно.
"Чего девять? – спросонья подумал Гурский. – Девять чего?"
Организм на этот раз пребывал в полной растерянности и ничего определенного подсказать был не в состоянии.
– Ну что, братан? – вошел в подсобку продавец Петр. – Подъем, выходи строиться! Как самочувствие?
– Невнятно. А сейчас что… утро?
– Утро, утро. Что-то ты совсем…
– А сколько разница во времени… с Москвой?
– А чего тебе Москва-то? Ну, с ней семь, а с Питером твоим – два часа, только
в другую сторону. Ты чего, служивый, не в курсе, что ли? Как тебя зовут-то хоть, помнишь?
– Помню. Альберт, – Гурский попытался каким-то образом сопоставить в уме услышанные цифры, но помотал головой и решил отложить это занятие до лучших времен.
– У тебя вообще-то поезд скоро.
– Да-да, я помню.
– Завтракать будешь?
– Мне бы яду.
– А это запросто, – Петр поставил на стол недопитую бутылку. – И рыба вон осталась. Ты как?
– Даже и не знаю.
– Давай, хуже не будет, – он разлил оставшийся коньяк по стаканам и снял крышку с миски, в которой лоснилась маринованная по китайскому рецепту красная рыба.
– Опохрабримся?
– Очень бы хотелось.
Они чокнулись, выпили и закусили.
– Слушай, – Гурский полез в карман за деньгами. – Давай раскинем, сколько там с меня?
– Обижаешь, братан. Ты у меня гость. Ты уже ночью с пацанами раскинул. Документы-то хоть не в лопатнике были?
– Нет.
– Ну и хорошо. Вообще-то пацаны эти, они здесь как постоянные. Я, если увижу, лопатник с. них стребую, но уж деньги – извини… Ты сам-то появишься?
– Возможно.
– Ну и ладно. Тебе чего, в дорогу с собой чего-нибудь надо? Пожрать там, выпить?
– Даже и не знаю.
– Да ладно, заладил. Это ты сейчас так, а отойдешь – очень даже пригодится.
– Вот сюда бы дозаправить, – Гурский вынул из кармана флягу. – Только не паленого.
– Опять обижаешь. Конины?
– Давай.