– Ладно, ты, Бойль-Мариотт, – Гурский уже хозяйничал на кухне, – ты так в этой сбруе своей ходить и будешь? Братика-то с сестричкой специально, что ли, запугивал? Они все глаза таращили. Мог бы куртку и не снимать.
– Да? А я и забываю о ней. Привык, не замечаю, – Петр снял плечевую кобуру и повесил ее на спинку кухонного стула. – Ну давай, где у тебя картошка?
– Вон там.
– А вот в моем дворе такого пункта приема нет. А жалко…
– Так у тебя и лифта нет.
– Роли не играет. В соседних домах есть.
– Тоже, выходит, за человечество радеешь?
– А что ж я – не русский человек? Только вот чтобы именно в моем собственном дворе был. А так… Всех не перевешаешь.
– Ладно. Когда готовишь, надо о еде думать и любить ее всей душой. Иначе вкусно не получится. Давай-ка по граммульке для вдохновения.
– А давай.
Гурский взял два широких стакана, достал из холодильника початую литровую бутылку водки и плеснул в стаканы.
– А на зубок?
– Момент. – Гурский достал из пакета маленький помидор, ополоснул под краном, разрезал на блюдце пополам и, посолив, плюхнул на каждую половинку немножко майонеза. – За победу!
– За нашу победу.
Они выпили и закусили.
Затем Александр взял большую миску и положил в нее, освободив от упаковки, затвердевшее масло. Поставил миску на батарею.
– Вымой помидорки и зелень, вот эту нарежь как можно мельче.
– И укроп, и петрушку?
– Все вместе, только очень мелко, – Гурский положил на большую дубовую разделочную доску оттаявшую горбушу, широким ножом отсек у нее голову и хвост, уложил в пластиковый пакет и убрал в морозилку, на супчик.
Затем он взрезал рыбине брюхо, вынул внутренности и вычистил черные пленки.
– Смотри-ка ты, угадал, баба попалась… – Он отделил икру, положил в мисочку и накрыл крышкой. – Это мы потом засолим.
– А как ты рыбью бабу от мужика по виду различаешь?
– У них все как у людей, Петя, все как у людей. У бабы морда такая… более тупая.
Разговаривая, Гурский привычно, ловкими движениями надрезал спинку тушки вдоль хребта, отделил мясо от костей, вынул ребрышки и выкинул их вместе с позвоночником; сложил оставшиеся половинки рыбы вместе шкуркой наружу и нарезал их на порционные куски шириной с ладонь; достал из холодильника три яйца, разбил в миску, взболтал вилкой и отставил в сторону; рядом поставил еще две миски, в одну из которых насыпал муку, а в другую панировочные сухари; посолил куски рыбы; взял с батареи чашку, размял масло, всыпал в него нарезанную зелень и перемешал до получения однородной массы.
– Ну вот… Как там у нас с картошкой?
– Тип-топ.
– Давай ставь на огонь. И укропчика еще для нее настрогай.
Гурский взял кусок рыбы, ровным слоем уложил на его внутреннюю сторону зеленую пастообразную массу и накрыл сверху второй половиной. Обмакнул в яйцо, обвалял сначала в сухарях, потом в муке. То же проделал со всеми остальными порциями, бережно укладывая их на небольшое блюдо.
Затем он сложил в мойку все миски, нож, разделочную доску и быстро все вымыл.
– Ну что? Еще по одной?
– Нет, – Петр покачал головой, – подождем, пожалуй. Что-то у тебя уж больно навороченное получается.
– Все очень просто и логично, у кого мозги головные есть. И если руки не из жопы – занимает шесть секунд. А я хлопну маненько.
– Хочется оценить, пока вкусовые сосочки на языке водкой не скукожены.
– Как знаешь…
Чуть позже Адашев-Гурский поставил на стол две большие плоские тарелки, положил на каждую по куску золотистой, подрумянившейся и истекающей соком жареной рыбы, добавил вареной картошки, обильно полив ее маслом со сковороды, плеснул –в стаканы водки и сказал:
– Ты к помидорам не тянись, закуси рыбкой, попробуй.
Петр отломил вилкой большой, развалившийся на две половинки кусок, склонился к нему и блаженно втянул носом аромат. Затем он выпил водки, положил в рот кусочек и задумчиво пожевал.
– Ну? – спросил Гурский. – Это плохо? Если вы скажете, что это плохо, вы мой кровный враг. Это плохо?
– Нет, – Волков улыбнулся, – это совсем не плохо, Филипп Филиппыч.
– А вы говорите…
– Я не говорю, я ем.
– Езжай-ка лучше ты сам в свой Комсомольск, вот что я тебе скажу.
– Ну нет никакой возможности, Саша, серьезно. Я же тебя не часто прошу. Там тебе всего-то…
– Все, ладно уж. Не порть аппетит.
Глава 13
После обеда Волков и Адашев-Гурский, захватив с кухни по чашке кофе, перебрались в комнату и уселись в кресла у низенького столика.
– И вообще, – Гурский отхлебнул кофе и закурил сигарету, – что-то мне во всей этой истории смутно не нравится.
– А что тут может нравиться? – пожал плечами Петр.– Наехали на старика прямо у парадной, он с перепугу ласты склеил. Ментам плевать.
– Да нет, я не об том. Семейка-то еще та. Сынок здесь какую-то поганку мутит, по казино шляется. У сестренки его тоже свое дело торговое аж в Израиле. Да и дедуля – бывший торгаш, у другана его своя лавка антикварная в Роттердаме. Они с ним просто так, по-твоему, альбомы всякие по искусству листали?
– Он, кстати, в городе сейчас. Я вспомнил, Ирина говорила еще в ресторане, но я тогда не понял, о ком она.
– Вот и смотри: у каждого из них – свой денежный интерес.
– К старику?
– Вообще, по жизни.
– Ну и что?
– Что? А то, что у каждого из них вся жизнь вокруг бабок крутится.
– У старика уже открутилась.
– В том-то и вопрос: когда?
– Что "когда"?
– Когда он от дел отошел окончательно? Лет пятнадцать назад, когда на пенсию вышел, или намедни, когда вообще от всего отошел?
– Ну…
– А что "ну"? Старик, если, конечно, верить его сыну, последнее время зашуган-ный какой-то ходил, дубинкой вооружился. Его украсть, в конце концов, пытались. А он еще, вдобавок ко всему, в тот же вечер трубку свою Сталину в руки сует. Это, по твоему мнению, нормальные будни простого пенсионера? У нас что, все бабули и дедули так свой век коротают?
– И вывод?,.
– А вывод – были у старика свои заморочки, о которых никто и не догадывался.
– Во-первых, что его запугивали, мы только со слов Виктора знаем, да и тот говорит, что это старческие бредни. Во-вторых, с палкой он стал ходить после инфаркта, а то, что она такая особенная, – так он всю жизнь с антиквариатом дело имел. В-третьих, на него напали – факт. А что украсть хотели – похоже, но не факт.
– А трубка?
– А вот трубка…
– Спрятал он ее, понимаешь? Спрятал.
– Ну да, здесь странность есть. Если в ней что-то уж такое ценное, мог бы и в доме схоронить. Или сыну отдать в казино.
– Понимаешь?.. Сыну не отдал и дома не оставил. Дома-то почему?
– Дома – дочь. Ей тоже, выходит, не доверял?
– Вот.
– Но она же наверняка всех его потаенных мест знать не может.
– А тебе откуда это известно? Словом, была у старика какая-то тайна. И очевидно, что опасения у него какие-то весьма серьезные тоже возникли. Недаром он в Москву намылился. Тайком ото всех.
– А трубку оставил, да? Такую для него ценную. Он же после закрытия выставки ушел, зал уже при нем запирали. И он знал, что до утра забрать ее не сможет. А билет у него – на вечерний поезд того же дня.
– Отвечу, – Гурский допил кофе и поставил чашку на стол. – На вопрос ваш отвечу вот как: он и не собирался забирать эту свою трубку назад сам. Он хотел использовать Иосифа Виссарионовича в качестве связного.
– Позвонить из Москвы…
– Именно. Человек приходит на выставку и забирает. Дед же был старым разведчиком. Я же говорю, у.него реальные опасения какие-то возникли. Очевидно, просек что-то и забоялся при себе ее таскать. Сунул незаметно в руку Отцу народов, убедился, что зал заперли, и со спокойной душой ушел.
– Но уж звонить-то он должен был всяко человеку доверенному. Значит, есть такой.
– Значит, есть. Но не детки. И, выходит, моя правда: были у дедули как "фигли" свои собственные, так и "мигли", – Александр удовлетворенно откинулся в кресле.
– Но, как говорится, жизнь внесла свои коррективы, – Волков поднялся и прошелся по комнате. – Дедуля крякнул неожиданно, а Сталина этапировали. И человек этот, которому трубка предназначалась, должен находиться в полном недоумении и расстройстве духа. Потому что, если, по-твоему, были у них со стариком какие-то общие тайные дела, то рухнули они совершенно внезапно.
– Береги себя, Петя.
– В смысле?
– А в том смысле, что когда за какой-то непоняткой бабки стоят, а мне почему-то именно так и видится этот расклад, то случиться может что угодно. А ты во все это влезаешь.
– Евгений Борисыч… – Петр задумчиво потер висок.
– Евгений Борисыч, – кивнул Гурский, – и Гога, и Магога, и кто хочешь. Эдита Пьеха, например.
– Почему Пьеха?
– Ну, если в Москве главный мафиози – Кобзон, то хотелось бы, чтобы у нас – Пьеха.
– Евгений Борисыч, точно. Все логично.
– Но это – одна игра. И совсем другая – Виктор Аркадьевич, бизнесмен, который в казино удачи ищет. У него долги могут быть. Или наоборот, куча бабок. Он их что, декларировать должен? А людям, которые об этих деньгах фартовых знают, они покоя не дают. Может такое быть?
– Наезд?
– А почему нет? Отца украсть, пусть выкупает. Чем не мотив?
– Возможно.
– А здесь, Петя, все возможно. Например, дочка его, Ирина Аркадьевна, наняла бандюганов, чтобы они отца постращали и он бы согласился к ней в Израиль уехать с перепугу. А квартиру продать. Может, ей на книжную торговлю не хватает десятки-другой тысяч баксов. А что? Квартира в центре, большая, тараканов извести, в ремонт вложиться и очень, знаешь, можно… Сколько там комнат – три?
– Четыре, если кабинет считать.
– А чего его не считать? В коммуналке из-за такой кладовки соседи бы передрались. Короче, если отца к отъезду склонить, приподнялась бы.
– Цены на недвижимость упали.
– Все равно. Или вот: Евгений Борисыч, друг душевный и компаньон по каким– то там их общим делам, решил наконец все себе захапать. Может, там такие бабки крутятся!.. Опять же, нанял братков, те старика до второго инфаркта довели, и теперь – все его. А внешне – несчастный случай. Почему нет?
– Гурский, ты сочинительство не бросил?
– Вон… – Александр кивнул на пишущую машинку.
Волков подошел к подоконнику, вынул из стоящей на нем машинки лист бумаги и прочел: "Мороз крепчал".
– Злобствуешь? – усмехнулся Петр.
– Размышляю…
– Ладно, Спиноза, давай ксиву, я за билетом съезжу.
– Ее еще найти надо.
– Ищи быстрей, у меня куча дел.
– Будешь покрикивать, вообще никуда не поеду,– Адашев поднялся из кресла, снял с полки набитую документами большую коробку из-под гаванских сигар и стал в ней рыться.
– А Ирина эта все-таки вроде ничего, а? – Волков прикурил сигарету и звонко хлопнул крышкой своей "Зиппы".
– Петр… – Гурский продолжал копаться в сигарной коробке. – А чего ты не женишься?
– А ты?
– Я был. С меня хватит.
– Я тоже.
– Да трахнешь, трахнешь ты эту Ирину, успокойся. Ты же не из-за Деда своего, а только ради нее это дело-то и взял. Что, я не вижу? Да и она на тебя глазищи пялит. Слушай, а чего на тебя так бабы западают? Как ненормальные.
– Ой-ой! Кто бы говорил…
– Нет, серьезно. Ты – хам, эгоист каких мало, циник и садюга. Тебе же человека подрезать, как другому плюнуть. Чего они все в тебе находят?
– А это потому, что за всем этим скрывается трепетная и ранимая душа ребенка. И женщины это чувствуют. В них просыпается материнский инстинкт. А вот в тебе этого нет. Ты, Гурский, своим холодом разбиваешь им сердце, и они от тебя шарахаются на следующий же день. Сначала липнут, а потом шарахаются. Они тебя боятся.
– Нет, Петюня, все не так. Просто женщины мечтают о романах. А я способен только на новеллу. На яркую, но короткую. Иначе мне скучно. И материнский инстинкт я давлю на корню. Я честен. Вот, нашел… – Александр достал из коробки паспорт.
– "На новеллу". На анекдот ты способен, максимум. Давай сюда.
– Не странен кто ж… А если тебя интересует мое мнение, я бы этой Ире запердолил. И тебе советую. У нее пальцы тонкие, и, судя по всему, в койке она орет. Потом расскажешь.
– Не дождетесь, гражданин Гадюкин.
– И смотреть нечего. Гарантирую.
– Ладно. Кальсоны у тебя есть?
– Лучше смерть, чем бесчестье.
– Брось, там холодно уже.
Холодно… Ты хоть знаешь, что такое "холодно"? Вот когда я в Туве был, там в январе морозы были – пятьдесят два градуса. Плюнешь, а на снег льдинка падает. Я, помню, проснулся в гостинице в городе Кызыл, это у них столица, там филармония, а я туда на "чес" с цыганской бригадой концертной приехал денег заработать. Знаешь, что такое "чес"? Три палки [] в день с переездом. Первый концерт в десять, второй в два, а третий в шесть. По сельским клубам. А ездили мы на "пазике" прямо по замерзшим рекам. На дверях – байковые одеяла, а за окнами… Сказка! Ну вот, проснулся, похмелье такое, что… Такие морозы там тоже редкость, нас из-за них на маршрут не выпускают. Что делать? Водку пить. Но пили мы спирт. В те годы там спирт питьевой в магазинах продавали, такой, знаешь, в водочных бутылках, пятерку, что ли, стоил, я уже и не помню. А потом спирт у нас закончился, мы портвейном догонялись. Гитары, песни. Но все без глупостей: чавалэ – отдельно, чаялэ – отдельно. У цыган же "облико морале". Они в этом плане между собой скрупулезны. Поэтому и пили, пока не падали.
И захотелось мне поутру пива. Не чего-нибудь, а именно пивка. А с этим делом там тогда засада полная.
Ну, подсказали мне местные, где у них чуть ли не единственная точка на весь город. Я и поехал. На автобусе. Подъезжаю, где надо выхожу, смотрю – кафе "Ромашка", что ли, или "Огонек". Нашел. Все правильно. Стеклянный фасад, а сбоку прямо в кирпичной стене амбразура пробита, вся заледеневшая, и очередь к ней стоит, человек семь с бидончиками.
Я пристроился, постоял, потом просовываю туда рубль, наклоняюсь и говорю: "Кружечку, пожалуйста". А оттуда рожа высовывается, смотрит на меня с недоумением и спрашивает: "С материка, что ли?" Я говорю: "Да. А у вас тут что, похмелье только для местных, по карточкам?" – "Да нет, – говорит, – у нас тут, паря, однако, на улице никто пива не пьет". Представляешь? Так и сказал: "однако". Я думал, это только в анекдотах. "У нас тут, – говорит, – однако, только в свою посуду". – "И что делать?" – спрашиваю. "Да вон, – говорит, – пойди в столовую, может, стакан дадут".
Пошел в стекляшку, взял два стакана, вернулся. У народа ко мне уважуха, без очереди пустили и смотрят: как же я пить-то буду? Мороз, напоминаю, такой, что пока он мне пива налил, пока я стакан из амбразуры забрал и ко рту поднес – на нем корка льда уже наросла, и сам стакан-то голой рукой не удержать.
Мне уже и пива этого не надо, я бы уже водочкой где-нибудь в тепле поправился, да и понимать начинаю, что вся эта затея у меня в голове спьяну возникла, нет у меня никакого похмелья, пьяный я еще со вчерашнего спирта вперемешку с портвейном. Просто сушняк утренний да "материковая" инерция поведения меня к пивной точке погнали, не приняв во внимание специфики времени года и географического места действия.
Но люди-то на меня смотрят. Я стакан в левую руку перехватил, пальцем правой в ледяной корке дырку пробил и выпил. Ощущение, должен заметить, такое… ну, как будто кипяток крутой пьешь. А этот, из амбразуры, мне второй стакан протягивает. Пришлось и второй выпить. Вот тогда я и понял, что такое "холодно".
– Но ты в кальсонах был?
– Я? В кальсонах?! Конечно, в кальсонах. Я же не сумасшедший.
– Да как сказать… – Петр задумчиво смотрел на друга.
– Ладно, чья бы корова мычала.
– Я абсолютно нормален. Ну, нервы, может быть. А вот ты на себя посмотри:
вдруг, ни с того ни с сего срываешься, летишь хрен знает куда, аж на Дальний Восток! И зачем, спрашивается? За какой-то трубкой идиотской, которую старый дурак восковой фигуре в руку сунул. Может, ее сперли уже давно. А если и не сперли… Причем доводов ничьих, даже моих, не слушаешь, а я говорю: "Саша, Саша, успокойся, остановись, лететь далеко, самолеты падают, да и какое вообще тебе лично дело до всех этих заморочек?" А ты? А? Глаза горят, речь невнятная, движения судорожные. "Пустите, – кричишь, – меня! У всякой птицы своя Испания! Она у нее под перьями!" Ну? Ты же в первом же буфете отравишься. И рвать тебя будет шумно, обильно и мучительно, вплоть до непроизвольного мочеиспускания. Посреди улицы. А хорошенькие барышни будут на тебя смотреть в этот момент и морщить носики от отвращения. Потом тебя арестует милиционер, "скорую" не вызовет, потому что от тебя водкой пахнуть будет, а сдаст в вытрезвон, где ты и умрешь в корчах. Документы у тебя украдут еще в дороге, поэтому похоронят-то тебя на кладбище, но в безымянной яме, как безродного.
Саша, я же тебе только добра желаю! Почему ты меня не слушаешься, все норовишь по-своему? Ну куда ты едешь? Зачем?
Гурский, внимательно глядя на Петра, с интересом выслушал монолог.
– Надо же… – с уважением сказал он. – А ведь тебе, Петр, учиться надо было. На улице Вильгельма Пика, дом три. Город Москва. Ты же истинный талант просрал. Я серьезно.
– В штанах у тебя "серьезно". Я за билетом поехал. А ты собирайся давай.
– Нищему собраться – только препоясаться.
– Там самолет, по-моему, где-то часов в пять. Если сегодня, то уже не успеваем. Хорошо бы завтра. Но тоже не факт. Он всего раз в неделю летает или два. Но ты всяко на завтра будь готов.
– Ладно, буду. Ну?.. Кальсоны у меня есть, паспорт тоже. Чего тебе еще надо?
– Да нужен ты мне, как клопам гондон.
– Эт-то грубо…
Глава 14
На следующий день, в четверг, после полудня Петр Волков, созвонившись заранее, заехал домой к Адашеву-Гурскому, чтобы отвезти его в аэропорт.
Войдя в квартиру, он остановился в передней и воззрился на друга, который был готов к броску на Дальний Восток.
– Так. И в кого мы на этот раз играем? Ты, как я погляжу, уже в роли. А я что-то не пойму…
Гурский оглядел себя в зеркало: армейский офицерский камуфляж, из-под куртки которого виднелся черный свитер; высокие шнурованные кожаные ботинки; на голове – черная, закатанная чуть выше ушей шерстяная шапочка спецподразделений, а поверх всего – пронзительно-оранжевый охотничий пуховик с большим, откинутым за спину капюшоном.
– А может, так лучше? – Александр раскатал шапочку, закрыв ею лицо и оставив только щель для глаз. – Как считаешь?
– Да тебя же свинтят уже в Пулково. На раз. Мы же договаривались – выпьем перед посадкой. Что ж ты раньше времени-то?..
– Ошибаис-ся. Меня лично никто даже и не заметит. Все будут пялиться на камуфляж и куртку. Вот ты, например, способен запомнить мое лицо? Ты его видишь?
– Сними шапку, я не вижу твоего лица.