2
У Гоголя владелец лавки суетился, хватал прохожих за руки, кричал: "Живопись-то какая! Просто глаз прошибет; только что получены с биржи, еще лак не высох". Теперь все это было в прошлом. Хозяйничал здесь молодой человек в очках, в модном пиджаке, похожий на студента. Он возился в витрине, что-то там поправляя и переставляя, и не обращал на Ивана Дмитриевича внимания, пока тот не сказал:
- Я из полиции. Путилин.
Хозяин лавки оставил свое занятие и молча воззрился на неожиданного визитера.
- Я обхожу все картинные лавки, не волнуйтесь, - успокоил его Иван Дмитриевич. - Меня интересует один рисунок…
- Чей?
- Он принадлежал купцу Куколеву.
- Тогда у меня вам делать нечего, я краденым не торгую. Товар беру непосредственно у художников, можете проверить по книгам. Они у меня в полном ажуре.
- Я вас ни в чем не подозреваю, просто хочу знать, не здесь ли была куплена интересующая меня работа. Имя художника не знаю, но писано акварелью, размер приблизительно такой и такой, - ладонями показал Иван Дмитриевич высоту и ширину. - Там рыцарь в доспехах вошел в дом и пожимает руку…
- Знаю, знаю, - не дослушав, перебил хозяин лавки. - Рябинин рисовал.
- Никогда не слышал про такого художника.
- А про каких современных русских художников вы слышали?
- Брюллова знаю. Потом этого… Как его? Который Гоголя иллюстрирует.
- Агин, - подсказал хозяин, меняя тон на более уважительный. - Если слышали про Агина, через пять лет услышите и про Рябинина. Столько в среднем требуется времени, чтобы известность в кругу коллег и ценителей перешла в популярность у публики.
- Эта его акварель, - вернулся Иван Дмитриевич к прерванной теме, - вы ее видели где-то или она у вас же и продавалась?
- У меня.
- И кто ее купил?
- Никто. Полгода провисела, потом Рябинин сам ее и забрал.
- Адрес его у вас есть?
Хозяин принес книгу вроде бухгалтерской, отыскал нужную страницу и повел по ней пальцем, бормоча:
- Рябинин… Рябинин… Ага, вот! Таиров переулок, дом де Роберти, во втором этаже над типографией Жернакова.
Через полчаса Иван Дмитриевич был в Таировом переулке. Переулок этот, коленом соединяющий Сенную площадь с Большой Садовой улицей, был хорошо известен ему по обилию нижайшего разбора подвальных заведений с "прынцессами". Сейчас они отсыпались или варили щи у себя в норах, а вечером, он знал, вылезут из своих подземелий, чьи скособоченные двери выходили прямо на улицу, будут стоять кучками, переговариваться сиплыми голосами, иногда вдруг визгливо вскрикивать, изображая веселье, притопывая опухшими ногами в козловых башмаках.
Во втором этаже дома де Роберти находились меблированные комнаты. Узнав, какую из них занимает художник Рябинин, Иван Дмитриевич прошел по коридору и постучал. Никто не отозвался. Он постучал сильнее, затем, подергав дверь, убедился, что она заперта, и присел на корточки, чтобы посмотреть в замочную скважину. Увлекшись, он не сразу заметил, что из соседней комнаты выглянуло странное существо с длинным неуклюжим туловищем на коротеньких ножках, с вздернутыми плечами и надменно запрокинутой головой. Бледное личико придавлено было громадным покатым лбом.
- Что вы тут делаете? Кто вы такой? - спросило существо, пролезая в коридор.
Лишь тогда Иван Дмитриевич понял, что перед ним горбун, причем даже не с одним горбом, а с двумя.
- Я из полиции. А вы кто будете?
- Мы с ним, - кивнул горбун в сторону двери, возле которой он застукал Ивана Дмитриевича, - оба художники. Моя фамилия Гельфрейх.
- Случаем, не знаете, где ваш сосед?
- Он что-то натворил, что вы его ищете?
- Упаси боже! Просто интересуюсь одной его работой.
- Хотите купить?
- Она уже куплена. Хочу навести справки о покупателе.
- Где он, не знаю, - успокоившись, сказал Гельфрейх, - но, думаю, скоро появится. Когда он не ночует дома, то обычно приходит к этому времени, чтобы успеть вздремнуть, а вечером еще поработать. Если желаете, можете подождать у меня.
- Охотно, - обрадовался Иван Дмитриевич, отметив, что сегодня, значит, Рябинин провел ночь где-то в другом месте.
- Тогда милости прошу. У вас дома есть кошка?
- Кот есть. Почему вы спрашиваете?
- Проходите, проходите, - улыбнулся Гельфрейх.
Иван Дмитриевич переступил порог и увидел, что по всему периметру комната уставлена и увешана разной величины холстами с изображением этих животных, нарисованных с таким мастерством и таким удивительным жизнеподобием, что в первый момент захватило дух. Отовсюду смотрели золотистые, небесно-голубые, изумрудные, крапчатые, хищно суженные или сладко зажмуренные глазки. Полосатые и пятнистые, пушистые и гладкие, сибирские, ангорские и еще черт знает какие коты и кошки сидели в корзинках с выражением берущей за сердце тихой покорности на мордочках, катали клубки, умильно выглядывали из-под портьер или из кустов с жирными кондитерскими розами, охотились на птичек, лакали молоко, спали, спали и еще раз спали на диванах, турецких оттоманках, подушках, пуфиках, ковриках, располагаясь в тех неописуемо блаженных позах, принимать которые способны только эти создания. Здесь им не было равных. Они умели отдаваться сну с такой самозабвенной страстью, что одно это всегда вызывало у Ивана Дмитриевича уважение к ним, точно знающим, для чего их сотворил Господь Бог.
Большинство кисок изображено было в романтически-приподнятом ключе, но были и уступки входящему в моду реализму, и портреты в бюргерском стиле: один кот держал в лапе бокал вина, одна кошка вышивала на пяльцах. Кроме того, имелось пять или шесть одинаковых лукошек, где сидели целые выводки очаровательных котят с розовеющими на просвет ушами. Живым кошачьим духом в комнате, однако, не пахло.
- Все мы вынуждены выбирать какую-то одну узкую область и в ней совершенствоваться, иначе ничего не заработаешь, - говорил Гельфрейх. - Кто-то пишет море, кто-то - развалины, лошадей, войну, мужиков с граблями. Разумеется, тут есть свои минусы, лично я уже почти разучился рисовать все остальное. Вот этот диванчик Рябинин мне написал, и эту подушечку, и этих птичек тоже. Само собой, при продаже я ему выплачиваю его долю.
- А вы уверены, что он сейчас придет? Я могу зайти попозже.
- Придет, придет, куда денется. Садитесь. Хотите рюмку водки?
- Не откажусь.
Сели за стол, выпили, закусили моченым яблоком. Размякнув, Гельфрейх разоткровенничался.
- Раньше я их обожал, видеть не мог без сердечного умиления, - рассказывал он, имея в виду прототипов своих персонажей, - а теперь ненавижу. В подворотне где-нибудь кошечку повстречаю, так и норовлю ей сапогом поддать. А все деньги, деньги! Губят они нашего брата художника. Сколько, думаете, я беру за такую вот дрянь?
- Даже не представляю, - поглядев на указанное лукошко с котятами, ответил Иван Дмитриевич.
- Двадцать рублей, - похвалился Гельфрейх.
- Ого!
- В чем и дело! И заказов хоть отбавляй. К зиме найму приличную квартиру с мастерской и съеду из этого клоповника.
- А как же ваш сосед? Кто вам на новой квартире птичек рисовать будет?
- Там я это дело брошу, - сказал Гельфрейх, осушая уже четвертую рюмку, тогда как Иван Дмитриевич отказался и от второй. - Накоплю деньжат и напишу что-нибудь настоящее, для выставки. Есть у меня один сюжетец в русском духе. Представьте себе Грановитую палату…
Он стал подробно излагать свой сюжет с участием царя Алексея Михайловича, патриарха Никона и протопопа Аввакума. Эти трое должны были публично спорить друг с другом о вере, заодно выясняя вопрос о том, какая из властей выше - светская или духовная.
- За каждым есть своя правда, понимаете? Я хочу показать, что у каждого из них есть своя историческая и человеческая правда, - горячо говорил Гельфрейх, и его вздернутые плечи поднимались еще выше, слюна пузырилась в углах рта. - Я, горбун, жалкий инородец, маляр презренный, из глубины моего изгойства я покажу им всем, которые мнят себя истинными художниками, что у каждого из живущих на земле есть своя…
- А Рябинин? - с трудом удалось Ивану Дмитриевичу ввернуть словечко. - В какой узкой области он совершенствуется?
- Его область - это Пушкин.
- Александр Сергеевич?
- Да. Рябинин делает к нему иллюстрации, как Агин - к Гоголю. Изредка пишет маслом на сюжеты из его биографии. из-за этого, кстати, он недавно имел неприятности с вашим братом.
- С полицией?
- С жандармами.
- Из-за чего?
- Нынче весной, на закрытие сезона, он выставил свою новую картину "Вступление Александра Пушкина в масонскую ложу в 1820 году". Провисела она три дня, на четвертый явились двое в голубых мундирах и приказали немедленно ее снять. Мол, это клевета, Пушкин масоном никогда не был. Рябинин начал доказывать, что был, есть свидетельства, но этим господам ничего доказать невозможно.
- А с картиной что стало?
- Нашим торговцам она тут же всем разонравилась, критика сразу нашла в ней множество изъянов. Владелец картинной лавки в Щукином дворе, человек вроде прогрессивный, из осторожности вернул Рябинину все его прежние работы. Хорошо, что в Европе есть люди, готовые поддержать вольное русское искусство. Эту картину купил один француз.
- Масон?
- Вот уж не знаю.
- А сам Рябинин не состоит в какой-нибудь ложе?
При этом вопросе Гельфрейх мигом протрезвел, вспомнив, с кем он, собственно, разговаривает. Он выразительно побарабанил пальцами по столу, затем посмотрел в окно, за которым день еще был в полном разгаре, и сказал:
- Как рано стало смеркаться! Похоже, сегодня Рябинин уже не придет.
Иван Дмитриевич тут же перешел на официальный тон:
- Прошу вас, господин Гельфрейх, передайте господину Рябинину, пусть он завтра выберет время и зайдет в Спасскую часть, к Путилину. Это я… Если днем ему будет недосуг, вечером я могу принять его у себя на квартире.
Он вырвал из блокнота листок, черкнул на нем свою фамилию, служебный и домашний адрес, положил листочек перед поскучневшим Гельфрейхом и вышел.
Глава 5
НЕБО НАД АРКАДИЕЙ
1
Вторую половину дня Иван Дмитриевич провел в нескончаемых заботах на службе. Там он подчищал хвосты оставшихся за ним других дел и беседовал с начальством, от которого какое-то другое, несравненно более высокое начальство требовало, чтобы убийство купца Куколева было раскрыто как можно скорее. Причина такой поспешности почему-то держалась в секрете, равно как и сам интерес, проявленный в высших сферах к этому заурядному в общем-то преступлению.
В конце концов он взорвался, и тогда, по-прежнему ничего не объясняя, не называя никаких имен, ему дали понять, что происшествие в "Аркадии" затрагивает безопасность одной очень важной персоны.
Выяснить, кто она, эта персона, не удалось, велено было не задавать лишних вопросов. Иван Дмитриевич плюнул и поехал домой.
Когда он вылез из пролетки возле подъезда, его окликнули:
- Иван Дмитриевич!
Он устало оборотился и увидел Зеленского, латиниста из женской гимназии, жившего в соседнем подъезде. Они обменялись рукопожатиями, Зеленский сказал:
- Я как раз к вам направляюсь, а то вчера вернулся поздно и не решился вас беспокоить. Извольте, я готов ответить на ваш вчерашний вопрос.
- На мой вопрос? - переспросил Иван Дмитриевич, не сразу сообразив, о чем речь.
- Меня не было дома, и вы оставили мне записочку. Вас интересовал источник фразы о семи звездах, которые откроют врата.
- Ах да! Я совсем забыл.
Зеленский слегка подобиделся:
- Я вижу, вас это уже не занимает. Справились у кого-то другого?
- Напротив, Сергей Богданович, очень занимает! Просто на службе такая круговерть, что вылетело из головы.
- Тогда сообщаю вам, что в нашем, - голосом выделил Зеленский последнее слово, - Священном Писании, ни в Новом, ни в Ветхом Завете, такой фразы нет.
- В нашем нет, а в каком есть?
- Ни в каком из мне известных. Ее нет ни в Библии, ни в Талмуде, ни в Коране, равно как и в тех книгах, которые почитались священными у римлян и древних греков. Вообще не похоже, чтобы эта фраза была взята из какого-либо античного источника, но за индусов, египтян, персов или китайцев я ручаться не могу. За вавилонян, шумеров и ацтеков - тоже.
- А за масонов?
- За них в какой-то степени - да, могу. Насколько я знаю, в масонских текстах чаще фигурирует число "пять", а не "семь". Пять ран Иисуса Христа, пять оконечностей человеческого тела и пять тайных центров его силы. Отсюда знак пентаграммы. В музыке тоже предпочтение отдается квинте.
- А семерку, значит, масоны не уважают?
- Ну, категорически я не стал бы утверждать, но в принципе число "семь" указывает скорее на то, что интересующая вас фраза имеет исламское происхождение. Точнее, арабское. Турки и татары отдают первенство девятке. Впрочем, это все сведения хрестоматийные.
- Я человек темный, - сказал Иван Дмитриевич. - На медные деньги учился.
- Не скромничайте. Ваша интуиция стоит магистерской степени по меньшей мере.
- Вашими бы устами, Сергей Богданович…
- Не буду скрывать, - признался Зеленский, - я весьма заинтригован. Это связано с каким-нибудь преступлением? Не удовлетворите мое любопытство? На улице говорить неудобно, а я, в отличие от вас, человек холостой, никто нам не помешает. Кухарка, и той сейчас нет. Поговорим спокойно, чайку попьем.
Зеленский жил в одном подъезде с четой Нейгардтов. Они на втором этаже, он - на четвертом. Вошли в неухоженную комнату, заваленную книгами, которым недостало места на полках, старыми газетами, папками, тетрадями и разным бумажным хламом. Золотое тиснение и кожа переплетов соседствовали с жалкими брошюрами, а то и вовсе с луковой шелухой или забытыми тут же грязными носками.
- Если судить по заглавиям книг, - сказал Иван Дмитриевич, - это кабинет ученого. Но библиотеку в таком беспорядке я видел только у одного человека, и он был поэт.
- Вы, как обычно, попали в самую точку, - улыбнулся Зеленский, - в самое мое больное место. Раз уж мы заговорили о мусульманах, у них есть любопытное поверье. Я часто вспоминаю его, когда думаю о своей жизни. Суть такова. Будто бы Аллах в предвечности сотворил изображение Магомета, вокруг которого тысячи лет витают души еще не родившихся людей. И тот из них, кто сумеет взглянуть на голову пророка, в земной жизни родится халифом или султаном, кто охватит взглядом лоб - князем или, на худой конец, бароном, как наш Нейгардт.
- Говорят, он купил свой титул у какого-то немецкого курфюрста, не то герцога, - ввернул Иван Дмитриевич.
- Неважно. Так вот, взглянувший на щеки пророка рождается праведником, на горло - проповедником, на затылок - купцом, ну и тому подобное. Тот, кто посмотрит в глаза Магомету, становится ученым-богословом, а увидевший его брови - поэтом. Я подозреваю, что мой взгляд упал между бровями и глазами, и вышло из меня ни то ни се. Отсюда все неурядицы моей жизни.
Полностью его фамилия звучала так: Зеленский-Сичка. Он происходил из обедневшей, но славной малоросской семьи, в предках числил чуть ли не гетманов, учился в Германии, преподавал в Киевском университете, где пострадал за свои казацкие убеждения, вынужден был уехать на север и здесь как-то стушевался. Серолиций, нервный, в свои сорок лет Зеленский выглядел на пятьдесят. Последние годы он учил гимназисток латыни, жил одиноко, не имел ни друзей, ни, похоже, любовниц и если водил знакомство с кем-то помимо службы, так разве что с соседями.
- Не могли бы вы рассказать мне что-нибудь о созвездии Большой Медведицы? - попросил Иван Дмитриевич.
- В астрономическом смысле?
- Мне нужно знать, может ли она быть знаком.
- Вот вы к чему, - догадался Зеленский. - Знак семи звезд откроет врата… Думаете, в этой фразе речь идет о Большой Медведице? Но с чего вы взяли? Во многих созвездиях по семь звезд.
Поколебавшись, Иван Дмитриевич все-таки не стал показывать Сергею Богдановичу таинственный жетончик. От соседей лучше пока держать в секрете. Мало ли! Про смерть Якова Семеновича тоже говорить не хотелось, иначе Зеленский догадается, что одно тут связано с другим.
- Я вам все объясню позднее, - сказал Иван Дмитриевич, - но дело серьезное, мне нужна ваша помощь. Я хочу понять, может ли Большая Медведица быть знаком.
- Знаком чего?
- Чего-нибудь.
- Вопрос поставлен так, что ответить нелегко. У одних народов она издревле означает одно, у других - другое. Для вас это небесный ковш, для нас, жителей Украины, - воз. Там, где вы усматриваете ручку ковша, мы видим оглобли. Почему так? Да потому что, не обижайтесь, великоросский мужик склонен к пьянству, а малоросский крестьянин испокон веку отличается трудолюбием. Каждый народ смотрит на небо сквозь призму своего национального характера. Образ жизни тоже немаловажен. Для самоедов, например, это вовсе не медведица, а небесная олениха, праматерь всего сущего на земле. Для бедуинов…
- Их трогать не будем, - вежливо прервал Иван Дмитриевич. - Вернемся к нашим широтам. Откуда вообще взялось, что это Марья Ивановна?
- Марья Ивановна?
- Ну в сказках-то медведи - Михайло Потапыч, Марья Ивановна.
- К нам пришло из Греции. Существует цикл аркадских мифов о происхождении Большой Медведицы.
Иван Дмитриевич насторожился:
- Аркадских?
- Да, аркадских. Что вы так взволновались?
- Нет-нет, ничего… Из той самой Аркадии?
- Боюсь, ваши представления о ней сложились под влиянием новейшей литературы. Всякого рода эклог, элегий, идиллий. В действительности это была дикая горная страна, покрытая лесами… Вам не слишком крепко? - спросил Зеленский, подвигая гостю чашку с чаем.
- А водочка у вас не живет? - нахально поинтересовался Иван Дмитриевич.
У него дома смирновская проживала по подложным документам, как еврей, который, не приняв святого крещения, из Гомеля переехал в Санкт-Петербург. Перелитая в бутылку с этикеткой зельтерской воды, исполненная страха иудейска, она ютилась в самом дальнем углу комода и выходила оттуда лишь под покровом ночи.
Зеленский принес графинчик, две рюмки. Выпив, Иван Дмитриевич откинулся на спинку стула и приготовился слушать. После голодного дня в животе быстро погорячело, блаженство начало распространяться вверх, к груди. Там была своя маленькая Аркадия, именно такая, какой, по словам Зеленского, она никогда не была. Шумели дубовые рощи, нимфы резвились в ручьях, пастухи и пастушки, целуясь и наигрывая на свирелях, собирали стада на вечернюю дойку, и над гладью многорыбного моря, на ночь покидая этот мир, младая Эос в тоске ломала пурпурные персты.
- Как прикажете излагать? - с простительным ехидством профессионала спросил Зеленский. - По Аполлодору? По Овидию? Или, может быть, по Псевдо-Эратосфену?
- Валяйте своими словами, - сказал Иван Дмитриевич.