В центре представшей передо мной картины была группа людей. Один мужчина в синем поношенном костюме и в сапогах имел вид человека, который привык и подчиняться, и командовать, выражение его грубо обтесанного лица было волевое и жестковатое. Оно, правда, несколько смягчалось юмористической складочкой в уголке губ. По виду – председатель колхоза, как оно потом и оказалось. Было ему лет под пятьдесят, и был он здоров, как бык. Мне только не очень понравилось, что у него был чубчик, как у бедолаги покойничка фюрера. С некоторых пор я больше всего на свете не люблю такой прически да еще усиков подобного типа, которых у этого человека, к счастью, не было. А то я мог бы совершить что-нибудь. Например, запустил бы фотоаппаратом.
Хозяин. Тем более что и поселок Ольшаны находится на территории колхоза.
Рядом с ним стоял с портфелем в руке человек невысокого роста, также лет под пятьдесят, но совсем иного типа. Лицо широкое, изрезанное мелкой сеткой морщин. И на этом лице темные, внимательные глазки. Темная короткая стрижка, большие, словно у Будды, уши. От него на расстоянии в пятнадцать саженей приятно несло перегаром, и, видимо, поэтому лицо его было добродушным. То, что называется "веселый с похмелья". Был он коренастый, слегка сутулый и размахивал руками, не исключая той, с портфелем, больше всех.
И еще один бросился мне в глаза. В стороне сидел на травке, на косогоре, могучего сложения и не менее чем саженного роста. На широком лице черные крылатые брови, синие огромные глаза, орлиный нос, красивый широкий мужской рот. Лицо удивительно интеллигентное, хоть на профессорскую кафедру, но какое-то тревожное и диковатое, не такое, как у обычных людей.
О том, что это не профессор, свидетельствовало только то, что был он одет бедно: в ситцевой, распахнутой на груди рубашке, черных хлопчатобумажных брюках, заправленных в старые яловые сапоги.
Человек носил кепку козырьком назад (позже я узнал, что это одна из его постоянных привычек, а не минутный каприз), и вокруг него крутилось десятка два собак разного роста и масти и преимущественно никакой породы.
– Тут, что ли, подземелья? – долетали голоса.
– Здесь повсюду подземелья. Как бы которое не провалилось.
– Нет. Строили на века. Луп-пи, хлопцы.
И тут я почувствовал, что что-то меняется. К группе усердствующих ревнителей приближались двое в окружении ватаги примерно двадцати детей и подростков.
Впереди шагал невысокий худой мужчина в очень аккуратном черном костюме и белой сорочке с черным галстуком. Лицо деревенского интеллигента, простое и ничем не приметное, разве что шрамом, пересекавшим левую бровь. За стеклами очков умные и вдумчивые глаза. Волосы заметно седые на висках.
Второй был высокий и плечистый и очень напоминал американского ковбоя из фильмов про Дикий Запад. Соломенные волосы, лицо, продубленное солнцем и ветром до цвета темного золота. Широкий и высокий лоб, нос прямой и недлинный, рот твердый, щеки приятно впалые.
И все это освещали глаза такой глубокой сини, что становилось радостно на душе.
– Стойте! Что это вы делаете? – еще издали закричал "Ковбой". – Какое… по какому праву?!
– А ты не будь в горячей воде купанным, Змогитель, – сказал человек в синем костюме. – Надо – значит надо.
– Вы, Ничипор Сергеевич, хотя и председатель колхоза, – сказал интеллигент, – а и вам не мешало бы все ж подумать немного над тем, что делаете.
– А вы мне, Рыгор Иванович, товарищ Шаблыка, не во всех случаях указывайте, как мне этим колхозом руководить и что и как для его пользы делать.
– Безопасность противопожарная нужна? – спросил тот, с портфелем, и наставительно поднял палец. – Нужна. Второй выход нужен? Нужен.
– Да чему здесь гореть? – спросил кто-то.
– Не скажите. И камень иногда горит. И ружье раз в год само стреляет.
– Это памятник, – спокойно сказал Шаблыка. – Памятник культуры, памятник истории нашей. И потом, кто вас принуждал в нем загон для скота делать? Построили бы в стороне.
– На это затраты нужны, – сказал опортфеленный.
– Памятник. Под охраной, – объяснил Шаблыка.
– Какой памятник? Откуда видно, что памятник? – начал нервничать человек с портфелем.
– Вы не нервничайте, Тодор Игнатович, – сказал Шаблыка. – Вы бухгалтер, вы можете и не знать, что это – вторая половина XVI столетия.
– Откуда видно?
– Доска была.
– Где она, доска? – спросил бухгалтер.
– Содрали доску! – взвился вдруг на крик Ковбой. – В бурьяне она валяется! А все ты, конторская скрепка! Ты, Гончаренок! Ты, чернильная твоя душа! Ты на этот замок людей натравливаешь, как будто он главный твой враг.
– Успокойся, Михась, – сказал ему Шаблыка, но Ковбой, по-видимому, совсем не умел себя сдерживать и уже снова озверел.
– Жаловаться на вас будем. А тебе, Гончаренок, я дам жару. Я тебя так приглажу своими кулаками, так… из морды мяса накрою…
Глазки Гончаренка были бы страшными, если бы не были такими глупыми.
– Я, между прочим, не только бухгалтер. Я и член поселкового Совета.
– А-а-а, – иронично протянул Шаблыка. – Ну-у, если член поселкового Совета – тогда обязательно надо разрушать.
– Да успокойтесь, – сказал председатель.
– Вы его призовите к спокойствию, Ольшанский, – посоветовал председателю Шаблыка.
"Ольшанский? Откуда Ольшанский? Из тех? Да быть не может. Последний с немцами удрал и умер. Ну и идиот я. Мало, что ли, Ольшанских? Один Гаврила в Полоцке?"
– Говорю вам, постройте поодаль, – продолжал Шаблыка. – А иначе будем жаловаться.
– Ну и валяйте, – равнодушно сказал председатель, – вам же будет хуже.
– Ты! Ты! – взбеленился Змогитель. – Ты… вислюк.
– О новом думать надо, – сказал председатель, не обидевшись на "вислюка", потому что не понял.
Я улыбнулся. Я хорошо знаю украинский язык и знаю, как иногда удобно обозвать другого таким образом. Типично белорусская хитрость: специально употреблять вместо наших бранные слова из других славянских языков. И душу отвел, и обругал, а тот, кого обругал, ничего не кумекает. "Вiслюк" по-украински "осел".
– Да! Настоящий вислюк! Только вислюки делают такое.
Зато Гончаренок Тодор Игнатович, бухгалтер и член поселкового Совета, почему-то оскорбился на явно неизвестное ему слово "вислюк".
– А ну повтори! А ну повтори, говорю тебе!
– Я тебе повторю! – Ковбой схватил Гончаренка за грудки.
– Высоцкий! – заблажил тот. – Что глядишь на бандитское отродье?!
И тут от толпы отделился высокий, исключительно сложенный мужчина лет сорока с чем-то. Волосы темно-русые, светлые глаза прищурены. В движениях ленивая грация, однако чувствовалось, что может быть неожиданно подвижным. Нос прямой, рот неуловимо усмехается. В большой руке маленький кнутик.
– Постарайтесь, Игнась Яковлевич, – сказал он сам себе. – Ну что, в самом деле, за безобразия происходит.
И легко, как котят, развел Гончаренка и Змогителя и держал их вытянутыми руками.
– Ну, нехорошо. Ну, драка будет, – лениво уговаривал он. – Ну, милиция. Ну, пятнадцать суток. Ну, небо в крупную клетку. Бухгалтер большого колхоза, член поселкового Совета – и пятнадцать суток. Негоже… Учитель родного слова – и тротуар перед школой подметает. Неладно, экзамены скоро. Ученики про Сымона Скорину слушать хотят, а вы…
Почему-то не поверил я его словам про "Сымона Скорину". "Придуривается, издевается", – подумал я. Потому что была в нем этакая староселянская обходительность и воспитанность, но было и что-то очень интеллигентное.
– Игнась! – горланил Гончаренок. – Пусти, дай дорваться.
– Да не пущу, – лениво произнес Высоцкий.
– Сука ты! Пусти, пусти, отродье свинское! Пусти, черт смаленый, дымный!
И тут Высоцкий неизвестно почему рассвирепел:
– Ты за брата… Сколько м-мож… Ты, гаденыш… Ты, выползень…
Оттолкнув Змогителя, он ухватил Гончаренка, вырвал у того портфель, схватил за шею и за руку и молча начал крутить. Так, что стало страшно за жизнь воинственного бухгалтера.
– П-пусти… П-пусти…
Настало время вмешаться и спасать всех от горячности.
Я стал наводить аппарат, выбирать позицию. Кто-то зашипел, и постепенно скандал начал утихать. Последним отпустил бухгалтера Высоцкий. Вид у всех был озадаченный, а у некоторых – испуганный. Я даже не ожидал такого эффекта.
– Вы кто такой? – первым очухался Ольшанский.
– А не все ли равно?
– Зачем вы это делаете?
– Будет хорошая иллюстрация на тему: "Жизнь, ее правила и нормы в окрестностях Ольшан".
Я щелкнул еще и стену с молодыми людьми на ней.
– Эй! А это еще зачем? – крикнул Ольшанский.
– Я Антон Космич. Приехал исследовать Ольшанский замок и костел. Имею отношение к организации по охране памятников, между прочим, и этого вот вашего замка. Застал приятную картину разрушения. И "запечатлел". Для сведения современников и на память потомкам. Благодарным потомкам.
Дети возле Шаблыки засмеялись. И этот смех вывел председателя из себя:
– Выньте пленку.
– И не подумаю.
Он бросился ко мне с грацией и ловкостью бегемота. За ним Гончаренок и Высоцкий. Подошли и Змогитель с Шаблыкой.
– Вы бы, Ничипор Сергеевич, подумали, что это одно из украшений нашего края, – указал на замок Шаблыка.
– Ты мне родину за мой счет не спасай, – отрезал председатель.
Ко мне подступили Гончаренок и Высоцкий.
– Ты… ты откуда? – вот-вот готовы были взять за грудки.
В этот момент человек в мучной пыли с кепкой козырьком назад и эскортом беспородных собак приблизился к нам, вошел в середину толпы, словно раскаленный нож в кусок масла, остановился и вперил диковатые внимательные глаза в наши лица. Рассматривал, лунатически склоняя голову то на одно плечо, то на другое, и глаза были неподвижные, и я заметил, как все сразу увяли, опустили руки и отступили. Человек поглядел, покрутил отрицательно головой и отошел шага на четыре.
– Н-не-а. А? А-а-не! – тихо сказал он.
Спор снова начал было разгораться.
– Не смейте больше этого делать, – сказал я.
– Это кто еще тут такой? – высунулся Гончаренок.
– Замолчи, а то я тебя…
– А вы не кричите на меня, как какой-то африканский папуас, – не унимался он.
– Новогвинейский бушмен, – поправил я.
Чем бы все это окончилось – неизвестно. Но в этот момент от стены долетел испуганный крик многих голосов. Туда побежали дети, и мы тоже бросились за ними.
На земле лежал, неудобно подвернув левую руку, юноша лет семнадцати. Один из тех, кто только что был наверху и долбил ломом стену. Красивый чернявый хлопец из тех "кладненцев-грачей", как их справедливо называют.
– Что с тобой, Броник? – с нескрываемой тревогой спросил Шаблыка.
– Разбился? – это председатель.
– Кажется, нет. – Юноша сел, морщась и поддерживая правой рукой левую.
– Вывих, – определил Гончаренок. – Потяните за руку.
– Нет! – Шаблыка ощупывал руку парня. – Перелом. Быстрее в больницу.
Знаю, я поступил жестоко, не по-человечески, но надо было удержать обезьяну, которая решила так распорядиться замком, да еще и с таким риском. Ну, а если бы не рука, а шея? И потому я щелкнул еще и эту сцену.
– Ну вот, – огорчился, чуть не заплакал Высоцкий, указывая на то место, где, по всей очевидности, был перелом руки и где пиджак был разорван. – Вот и пиджак порвал.
– Подумаешь, один пиджак, – пренебрежительно ответил мужественный Броник. – Мне это все равно как Радзивиллу, если б у него в одном из имений поросеночек сдох.
– Моли, хлопец, бога о здоровье, потому что молить о разуме тебе поздно, – сказал я.
Председатель, Гончаренок и Высоцкий, очевидно, собрались оставить поле боя. Но бросить его и уйти без последнего слова означало признать себя побежденным. Поэтому Ольшанский спросил:
– Это вы для чего все же снимали?
– Видите ли, не так давно на экране шел "Фитиль" про одного такого, как вы, "деятеля". Возможно, мои снимки тоже пригодятся в будущем, – сказал я, хотя и знал, что говорю пустую угрозу.
– Выньте пленку, – снова завелся Гончаренок.
– Вы, кажется, не охрана, а это не номерной завод, – отрезал я. – Выну. В темной комнате с проявителем.
Что было этому причиной – сказать трудно, но я давно не видел человека, который бы так взволновался.
– Вы…
– Отставить, – сказал председатель. – В самом деле, погорячились. Что нам, свет клином сошелся на этом замке, чтобы здесь устраивать загон. Да и чему тут, в самом деле, гореть? Словом, будет загон. Эй, спускайтесь оттуда! – Поглядел на детей, следивших за сценой, и добавил специально для меня: – А с вами поговорим…
– Да, – подхватил Гончаренок. – С вами, что здесь без года неделя, а подкапывается под авторитет руководителей, мы еще поговорим.
– Охотно. Тем более что больше всех подкапывают авторитет руководителей такие, как вы.
Ольшанский, видимо, хотел выругаться, но махнул рукой.
Они ушли, и тут неожиданно заголосил им вслед человек в кепке, надетой задом наперед.
– Ага! Ага! Вот вам божья кара! Рушили замок? А вы знаете, что тут было?! Вот вам… Что тут было! Вот вам божья кара.
И двинулся за ними в сопровождении эскорта своих псов.
И только теперь я понял, что человек этот – умалишенный.
– Змогитель Михась Иванович. – Ковбой протянул мне руку. – Местный преподаватель белорусского языка.
– Шаблыка Рыгор Иванович, – представился другой. – Учитель истории. Спасибо вам, вы пришли вовремя.
– Два Ивановича, – сказал я. – Что же, Космич Антон Глебович. Историк.
– Полагаю, в самый раз нам теперь отправиться в чайную, – сказал Шаблыка. – Я вообще-то не люблю, но после вот этого у меня от волнения даже колени дрожат.
– И у меня, – поддакнул Ковбой. – Да и за знакомство.
Мы наконец оставили загаженное поле боя, снова вышли в парк, перешли мостик, миновали костел, прошагали метров триста тихой улочкой и вышли в чайную, небольшую комнату со стойкой, десятком столиков, окном на кухню и тремя окнами на тихую, сонную улицу.
Молодая и удивительно свежая буфетчица скучала за стойкой, потому что еще было рано и народа совсем не было. Ковбой сразу по-ковбойски подкатился к ней.
– Данусенька… Р-радость моя… Как я рад видеть вас по-прежнему молодой, как восход, полной, как луна в полнолуние, свежей, как роза.
– Э-э, да он помесь ковбоя с поэтом, – тихо сказал я.
– Да ну вас, Михась Иванович…
– Я не Михась. Я Змогитель. Я все смогу.
– И меня уговорить?
– И вас, – свирепо ответил учитель.
Скорчил жалостную рожу и, указывая на бутылку коньяка, чувствительно пропел:
– Дайте бедному шуту звездочку вон ту.
Буфетчица засмеялась.
– А что ему, – сказал Шаблыка. – Молодой, кавалер, дурачится.
Мы сели за стол и выпили за знакомство.
– Ну, эта история с Броником им теперь надолго охоту до таких штучек отобьет, – сказал Шаблыка.
– Не говори, – сказал Ковбой-поэт, – Гончаренок – это такая свинья, что не отвяжется. Как будто ненависть какая-то в нем сидит и к замку, и ко многому. Это он подбил Ольшанского. Нутром чую.
– Да. – Шаблыка вертел в руках очки. – Я тоже считал бы, что он гад ползучий, если бы мы вместе с ним в гестапо не были…
– В гестапо? – удивился я.
– Ну да. Меня взяли по подозрению за участие в подполье, хотя прямых доказательств не было. Ведут через комнату, а он стоит, руками упершись в стенку под охраной собаки. Увидел – сделал вид, что не узнал, дай бог ему…
– И как же вы оттуда вышли?
– Продажные они были. Нашего редко кого купишь. Ну, одного-двоих. А у них только одного-двоих и не купишь. Выкупили нас. Тем более что доказательств не было. Гончаренок, говорят, держался, язык проглотив. А то, что характер дерьмо, – дело десятое.
– И все равно, – опять вскипел Ковбой, – я ему "бандитского отродья" не прощу.
– А почему… – И я осекся, едва не сказав бестактности.
Змогитель тыкал вилкой в котлету.
– Здесь секрета нет. Все знают. Был я по глупости после войны несколько месяцев в банде, щенок зеленый, несовершеннолетний. Р-романтики захотелось. В филиале банды Бовбеля-Кулеша. Самого-то не видел. И хорошо, что попался мне хороший человек. Щука была его фамилия. Он мне и объяснил, что я такое. Ну, я свою вину искупил. Благодаря ему и мне мой филиал приказал долго жить, частично сдавшись, а основную часть с самим Кулешом к Палинскому болоту прижали и уничтожили до последнего. И сам Кулеш, раненый, в трясине утонул. А он мне "бандитское отродье". С-сука!
– Ладно, успокойся, – положил ему руку на плечо Шаблыка.
– Послушайте, а кто этот, в кепке козырьком назад?
– А-а. Людвик Лопотуха, – сказал грустно Шаблыка. – Помешанный. Тихий. Иногда только что-то непонятное говорит. Ну и кепка. И собаки его страшенно любят. Видели? Табунами ходят. Немецких овчарок только боится и швыряет в них камни.
– Откуда же он такой, несчастный человек?
– У нас тут в сорок четвертом немцы какую-то работу вели, а потом рабочих человек четыреста, поляков и наших, расстреляли в полукилометре отсюда. Да памятники вы потом сами увидите, в парке стоят. Наш памятник, общий, и польский. Мы тут с одним польским районом дружим, так они приезжали и поставили еще и своим. – Змогитель вздохнул. – Страшная была история.
– А Лопотуха здесь при чем? – спросил я.
– Говорят, что не ему ли одному удалось из-под расстрела как-то убежать, – задумчиво ответил Шаблыка. – То ли он был единственным случайным свидетелем. И тронулся, глядя на весь этот ужас. Но теперь от него уже никто ничего и никогда не узнает. А был ведь хороший, культурный человек. Окончил гимназию и единственный из всей Ольшанской округи окончил тогда Пражский университет. Несколько языков знал. А теперь только и можно от него добиться, что сторожит он здесь могилы. Пропал человек. Мешки на мельнице таскает. Жалеют его.
Продолжать разговор на эту тему было неприятно, тяжело, и я перевел беседу на другую тему:
– Послушайте, а что это у вас рассказывают про какую-то женщину с каким-то там черным монахом?
– А-а, продолжение легенды XVII столетия, – скептично улыбнулся Шаблыка. – Валюжинич и Ганна Ольшанская. Слыха-а-ли.
– Ну, нет, – оживился Ковбой-поэт. – Вы можете смеяться, говорить, что я олух, а я верю: что-то такое есть. И в последние несколько лет опять объявилось. Уже несколько человек говорили. Люди напрасно трепать языками не будут, и дыма без огня не бывает.
– Так что?