…В плебании ксендзу принадлежало я не знаю сколько комнат. Мы сидели в одной, девственно белоснежной, с множеством разных статуй на стенах (в большинстве ярмарочных, гипсовых, как китайские божки, разрисованных в розовое и голубое, а порою и старых, деревянных, пострадавших от времени, давным-давно нуждающихся в реставрации). А на столе была скатерть-самобранка (ведь не сам Жихович приготовил все это и подал горячим на стол). Тут тебе и карп, запеченный в тесте, и травничек анисовый, и "утопленник", кипящий в масле (все старые белорусские кушанья, едва не из первой нашей поварской книги "Хозяйки литовской"), и "отведайте это варенье из стеблей аира, самая нижняя часть".
И на все это гаргантюанство умильно глядел большой черно-белый (а уши "страшно похожи на локоны Натальи Гончаровой с портрета Гау", как сказал ксендз) спаниель Ас.
Ас по-русски означает "ас", по-белорусски – ничего, а по-польски – "туз". Жихович положил ему на нос кусок сахара и приказал терпеть. Шагреневый кончик носа страдальчески морщился, из глаз чуть не текли слезы. И ксендз смилостивился:
– Ас! Милиция!
Пес подбросил сахар в воздух, поймал его и, поджав хвост, бросился под кровать.
– Ну, а если и впрямь милиция? Что тогда? – рассмеялся я.
– При нем? Нне-ет… Ну-ка, травничка.
Ас вылез из-под кровати и снова облизался.
– Знаете, что мне пришло в голову? Из Шевченко.
– Догадываюсь, – подумав, сказал ксендз. – Как дети на пасху хвастались, сидя на соломе. Одному отец чоботы справил, другой мать платок купила… "А менi хрещена мати лиштву вишивала".
– Правильно. "А я в попа обiдала, – сирiтка сказала".
– Ну, так почему "попу" и спустя сто лет с гаком не накормить "сиротку" обедом? Думаете, я не вижу, как вы на меня в "век ракет и атомов" глядите? Сквозь "ходы" и "тайны".
– Я не гляжу.
– То-то же. И хотя оправдываться ни перед кем не хочу – перед вами почему-то хочется. Чувствую что-то…
– Не надо оправдываться.
Жихович задумался. Даже лицо его обвисло.
– Особенной жертвы в этом моем поступке не было. Мне и до сих пор стыдно, что я поднес церкви негодный дар, но это правда – жертвы не было.
Рука его гладила уши Аса.
– Я был очень верующий. Больше, чем теперь. И в войну впервые влюбился. И – вещь почти несовместимая – был в подполье… Ее схватили, когда я утром пошел за сигаретами… Курите… После войны я стал ксендзом… Особой жертвы не было.
…Я брел от него и думал, что в самом деле мы все отравлены войной. Возможно, безумны. Но откуда мне было знать, кто, как и что? Хотя бы и тот же ксендз Жихович.
А вечер имел трагикомическую развязку. Довольно тяжелую и одновременно достаточно комичную. Я пришел в свою боковушку и завалился спать. Слишком рано. И даже во сне чувствовал, как у меня болит голова. Что-то с нею в последнее время происходило. Все более тревожное и опасное.
Сон был тоже тяжелый. Та самая галерея, на которой я тогда видел тени. Молодой, светловолосый мужчина (высокий, мощные мускулы, детские глаза, такие синие, какие редко бывают на этой земле). Молодая женщина, почему-то очень похожая на Сташку.
– Я не могу, – шелестела она. – Он выдал нас, выдал друзей, выдал тебя.
– Не только выдал, – бросил он. – Присвоил все имущество восстания. Как ты могла когда-то пойти с ним?
– Я тогда не знала тебя. И я не знала, что он может…
– Он может еще и получить от короля треть за выдачу друзей, этот знатник, – прозвучал глухой, но приятный голос. И я увидел, что к ним приближается сильный худой и высокий светловолосый человек.
Тут я догадался, что это Гремислав Валюжинич, инициатор "удара в спину", жена Витовта Федоровича Ольшанского Ганна-Гордислава и зодчий костела, башни которого, одетые лесами, уже возвышались над стенами.
– Этот истинствовать не будет, – сказал Гремислав. – Для него есть две очины. Одну он продаст, но за вторую зубами будет держаться, глотки грызть за свои скойцы.
– Родные, – сказал зодчий, – он все же откуда-то знает о вас. И потому бегите. Пока не поздно. И возьмите с собой альмариюм с деньгами. Они не принадлежат ему. Они – людские, ваши. Тех, кто восстали. Бегите. Садитесь где-нибудь на Немане на окрут – и куда-нибудь в немцы. Потом вернетесь, когда снова придет ваше время, когда надо будет покупать оружие. Продажный род. Что предок Петро, который князя Слуцкого выдал, что этот.
– Кони есть? – спросила женщина.
– Есть кони, – сказал Гремислав. – Ключаюся с тобою, дойлид. Но столько ремней золота, столько камней, столько саженых тканей – разве их повезешь в саквах?
– Возьмите часть. Остальное припрячем здесь.
– Я не хотел, – сказал Валюжинич. – Но зэлжил он самое наше белорусское имя.
– И пусть останется ни с чем, – жестоко сказала женщина. – Без меня и без сокровищ. Таков пакон. И пускай нас оттуда достанет, акрутны, апаевы псарец. У него своя судба, у нас своя. А тебе, великий дойлид, благодарение от нас и от бога.
– Будете благодарить, когда все окончится хорошо.
…И вот уже падает на только что засыпанную яму огромный спиленный дуб (где я читал про такой способ захоронения сокровищ? – отмечает во сне подсознание), и вот уже и следа нет, и ночь вокруг.
…И вот уже рвутся в ночь, прочь от стен замка диким лесом два всадника. У одного при бедре длинный меч, у второго, меньшего, корд. Исчезли.
И вот худой человек поднимается по лесам башни костела. Стоит и глядит в сторону бескрайних лесов, где далеко-далеко – Неман. И тут алчная растопыренная пятерня толкает его в спину, и в глазах недоумение… Стремительно приближается земля.
И это уже как будто не он, а я падаю, как несколько лет назад со скалы на Карадаге (чудо и собственная сообразительность спасли тогда меня от неизбежного, – отмечает подсознание).
Этого чудо не спасло. Я опять смотрю сверху. И он, отсюда маленький лежит на земле, как кукла… Опять я внизу. Над трупом стоит коренастый темноволосый человек. Узкие глаза. Жесткий прикус большого рта. Сребротканная чуга падает широкими складками. А напротив него довольно уже зрелая женщина в черном.
Витовт Федорович Ольшанский и его сестра.
– Положите в корсту, в мед, – горько говорит женщина. – И в Кладно к бальзамировщику.
– Ты, может, и в костеле его положишь?
– Не только положу, но и пижмом удостою. Он строил – ему и лежать.
– Ну ясно, вы же размиловались. А то, что он справца того, что они добро мое растранжирили, что в зэшлом часе предок Петро добыл, что я добыл?
– Изменой вы его добыли. Зэлжили имя белорусское, имя Ольшанских. И жаль мне только, что я в зэшлые часы не могла придушить его в колыбели. И тебя тоже. Потому что младшей была. И это наше общее владение, кого хочу, того и кладу. И контарфект над гробом его, бедного, безвременным повешу. И проусты над ним месяцами петь будут, чтобы возрадовалась его душенька.
– Ну, он и тела не забывал.
– Зато ты забыл, смоковница бесплодная. Макула на нашем народе, хробок, туляч. Ты и с женщинами можешь только партаци. Так чему удивляться, что настоящая от тебя убежала? От тебя убежала бы и косорылая.
– И не боишься?
– Чего? Лепешки пагною, кучи умету?
– Ой, гляди.
– Королю я донесла бы на твои проделки, да мерзячка меня берет глядеть на тебя.
И снова падает человек. И снова дикий крик. Падаю я.
Я просыпаюсь, залитый холодным потом. Настолько это живо. И не сразу понимаю, что я лежу в боковушке и меня трясет Вечерка, мой хозяин:
– Антю, вставай… Мы с кумом. И так нам без тебя скучно, так грустно. – Он всхлипывает. – Мы плачем. Вставай, Антю.
– Хорошо, сейчас. – Я понимаю, что не отвяжется и что лучше сейчас выйти, а потом незаметно исчезнуть: скорее всего они и не заметят.
Когда я пришел на хозяйскую половину, то увидел хозяйку на печи, стол, уставленный кушаньями и парою "гусаков", а за столом кума, небольшого, лысого, как колено, человечка, и хозяина.
Поначалу я хотел уйти сразу, но потом разговор заинтересовал меня. Вечерка философствовал, а хозяйка (этого я не мог понять) тихо смеялась на печке.
– Все на свете – паразит. И муравей паразит, и пчела паразит, и овца паразит, и волк паразит, и ты паразит, и я паразит.
– Я не паразит, – возражал кум.
– А кто когда-то еще в колхозе мешок жита украл?
– Я не крал.
– Ну, все равно. Да ты погляди на себя. У всех честных людей чуприна на голове, а у тебя – плешь. И говоришь, что не паразит.
Тыкая вилкой в тарелку, несчастный кум старался перевести беседу на другие, более приятные рельсы:
– А я сало ем.
– Вот-вот! – И с возмущением: – Да честные люди – мяки-ину! – едят. А ты – сало. И говоришь, что не паразит.
Я ушел и сел на лавочку в палисаднике. Голова после сна и всего прочего болела нестерпимо. Надо было меньше курить. Надымил, как… Ясно, что тут заболит. И эти нажрались водки. Будто несчастье это какое-то ниспослано на людей. А за окном снова высокопарная беседа.
– …украшает траву тем, что еще недавно было высококачественной белорусской едой. Даже жалко стало. Такой продукт испортил попусту… – И после паузы: – Одного поля ягода. Что Лопотуха, что Ольшанский Ничипор, княжеское отродье, что этот юродивый отец Леонард, крыса такая.
"Надо переезжать к Мультану, – подумал я. – Иначе покоя не дадут, пьяные черти. И вообще, черт знает что. Все в округе какие-то свихнувшиеся, а все, что узнал за день, не стоит и выеденного яйца."
Глава XV
Про новую квартиру, сбывшиеся сны и про то, как убивают человека и легко ли другому двуногому сделать это
Утром следующего дня я вторично явился со своим предложением к деду Мультану. И мне понравилось у него еще больше.
– Пожалуйста, – сказал он, – мне что? Только ночами одиноко будет. Я ночами хожу.
И вот я перебрался во вторую комнату непривычно большой дедовой "сторожки". Ту, которая была особенно уютной, несмотря на запущенность. Этот уют создавали и старинные портреты, и склад ненужных икон в одном из углов, и то, что одна дверь (вторая вела непосредственно в сторожку деда) и окно выходили прямо в тенистый уже теперь сад. Если высунуться в окно, то справа был виден "первокостел" (к которому уже потом была пристроена громада более нового) с его чудесным иконостасом мореного дуба с позолоченными фигурами (равный ему мне довелось видеть разве что в Будславе).
Первым гостем был Шаблыка. Принес большую пачку бумаги: немецкие листовки и наши газеты, в которых писали о нападениях на партизан. И о расстрелянных деятелях движения Сопротивления, и о заложниках. Было даже с десяток номеров "Нашага шляху".
– Зачем ты это дерьмо хранишь?
– Надо знать, кто есть кто и кто был кто. Даже если это наглая пропаганда. Ах, Антон, сколько этой бесстыжей пропаганды в мире! Смотрел я после войны "Индийскую гробницу". Вывод: "немец ловкий парень, пройдет всюду". Какие-то там фильмы про "Агента 007" – "англичанин ловкий парень, пройдет всюду…". Тьфу! К сожалению, даже первоклассные люди иногда не всюду проходят. "Тому в истории мы тьму примеров слышим". Вот, может, что-нибудь интересное о тех "ловких" и найдешь. Хотя вряд ли: в последние дни им было не до газет… Вот достать бы газеты тех времен, когда брат Высоцкого провокатора убил. Хотя где ты их достанешь? Такой пожар прокатился…
– Ну, наверное, не все же сгорело.
Со вторым визитом явились Василько Шубайло и Стасик Мультан. И мы сразу же поспешили к лазу в подпол костела, просто квадратному отверстию, за которым ход шел вниз, как будто здесь собирались ссыпать в бункер бульбу.
– Вы, дядя, можете не пролезть плечами, – сиплым шепотом сказал Василько.
– Пролезет. Руками вперед. Там что-то навроде ступеньки есть. До нее сантиметров пятнадцать.
Они скользнули туда, как малявки под камень. Но ничего, пролез и я: одна рука вперед, вторую под себя, чтобы ладонью подталкивать живот. Неприятно, когда свисаешь над пустой тьмою. Но действительно, не больше пятнадцати сантиметров до каменной площадки.
Не люблю я этих подземелий, особенно запущенных. Затхло, всюду куски штукатурки, стоят саркофаги, и в каждом чья-то бывшая жизнь. Стоящая или не стоящая этого саркофага – другое дело. И особенно мне омерзительно такое зрелище после того, как довелось увидеть "почтенный гроб" одного большого сановника былых времен. Мумия лежала в мундире при всех регалиях, но… без штанов. Штаны были суконные, и их съела моль. Стоило льстить, царедворствовать, обрекать людей на самое худшее, убивать их легкой рукой, чтобы потом лежать без порток.
– Вот зодчий, – сказал Стах. – Комиссия какая-то с год назад приезжала, поднимала крышку. Как живой лежит, только усох немного.
Голоса наши гулко звучали под сводами, так что и этих могли бы разбудить. И все же я очень удивился, когда полумрак прорезала вертикальная полоса света. Неожиданно повернулась вокруг оси огромная и, как я теперь видел, непомерно толстая доска (прежде я думал, что просто на ней когда-то что-то было написано, да краска облезла), и в этом свете возникла фигура человека со свечой в руке.
– Кто там? – спросила фигура, и я узнал ксендза. – А-а, это вы?.. Каким образом вы здесь?..
Я указал рукой на лаз.
– Зачем же вы так? Я мог бы показать ход. И было бы удобнее.
– Извините, дети сказали, что второго хода нет.
– И напрасно сказали. Ну, хорошо, дети, идите, играйте.
Он указал им на потайную дверь, но мальчишки уже шмыгнули в лаз.
– Кабы мне их ловкость, – улыбнулся ксендз.
– Ее у вас и теперь хватает.
– Нет. Для некоторых вещей уже нет. Здесь, под костелом, да и под замком, целая система ходов. Говорят, есть и ход, который соединяет костел и замок. В некоторые из них я не рискую ходить. Очень редко не хватает смелости. Чаще – ловкости. Хотите, я вам некоторые покажу?
– Почему же, охотно. – Я подумал, что, может, это в чем-то поможет моим поискам.
– Тогда пойдемте.
Я протиснулся за ним в дыру. Это была какая-то костельная пристройка (я плохо разбираюсь в этой топографии). Жихович отомкнул низкую дверь, и глазам открылся неширокий коридор с низким сводчатым потолком. Это было похоже на пещеры Киевской лавры. Только вокруг был дикий камень, а не сцементированный песок.
– И долго он тянется? – Казалось, мы прошли уже метров сто пятьдесят, и конца этому не было видно.
– До конца не доходил. Здесь есть и иные ходы, боковые, но я их не знаю. И никто не знает. Здесь во время татарского набега, где-то в тысяча пятисотом, что ли, году скрывалось все население Ольшан и окольных деревень.
– Так что, катакомбы старше костела?
– Неизмеримо старше.
Я шел впереди. Вдруг я почувствовал словно бы веяние чего-то по лицу. Пламя свечи затрепетало, тени замелькали по камням.
– Осторожно!
В тот самый момент я поскользнулся, почувствовал, что падаю, и вдруг ощутил невероятной силы толчок в спину. Такой, что я взлетел на воздух, наверное, на метр, подержался так, а потом не очень мягко приземлился в пыль, чувствуя, что ступни мои висят над пустотой.
– Езус-Мария! Матка боска Остробрамска! Матка боска Бытеньска.
– Что это было?
– Колодец. Я ведь говорил – осторожно.
Я действительно едва перепрыгнул, благодаря толчку ксендза, круглый черный провал в полу. А может…
– И почему вы поскользнулись? Ну так и есть… – Он поднял свечу вверх. – Колония летучих мышей! Видите, за зиму какой блин на полу получился.