Много раз за жизнь я читал евангелие, одну из лучших (если не самую лучшую) из историй, придуманных человечеством за все свое существование. Мне приятно было читать ее и теперь, думать над отдельными местами, воображать, фантазировать. И все же не так приятно, как прежде, потому что, хотя я и читал почти по складам – я не раздумывал над смыслом, а искал за ним иное. Так для человека, который вдруг заметил первый гриб, мгновенно перестает существовать зеленая поющая красота роскошного летнего леса.
Так и я шел, уткнувшись носом в землю. Без всякой пользы, кроме моральной. Да и та была второго сорта, потому что я следил, а не думал.
Иногда возникали мысли, что скрывать что-то в таком тексте богохульство, а уж для средневекового человека (если только прятал он) – не просто богохульство, а богохульство, которое граничит с ересью, с гибелью тела и бессмертной души. И если это так, тайна должна быть исключительно важной, или… человек тот не должен был верить ни в бога, ни в черта, ни в закон того времени.
Я прочитал все четыре евангелия и деяния апостолов и их послания, начиная от послания Иакова и кончая посланием к евреям. Оставался лишь "Апокалипсис" Иоанна Богослова да нелепо примазанный к нему статут, тоже с посланиями, но уже светских властителей.
Ничего!
Хотя бы тень какого-то следа, какой-то догадки!
В конце концов, я начал думать, что с этим текстом мы ошиблись. И, что самое худшее, к этой же мысли склонялся и Марьян. В последние дни он пару раз заходил ко мне, и мы до боли в глазах тупо вглядывались в тексты, проворачивали под черепами гипотезы, и все это только для того, чтобы тут же отвергнуть их. Единственное, в чем мы продвинулись вперед, был подлинный акт об исчезновении жены Ольшанского, напечатанный в "Актах, изданных археографической комиссией"…
– А что это нам даст? – спросил я.
– А может…
– Рыбу нам с тобой ловить, а не искать.
– Половим. Уже скоро. Даже на озерах лед почти растаял.
И мы снова до одури, до обалдения сидели над книгой и копией, и Марьян ворчал:
– Тоже мне Холмсы… Пинкертоны… Картеры… Станкевичи… Мегрэ…
В ту вонючую и промозглую мартовскую пятницу – это было, кажется, двадцать девятого марта – мы также ни до чего не додумались.
– Пророк Наум и тот бы не додумался, – плюнул наконец Пташинский.
– Ну-ну. Неужели мы вдвоем глупее его одного?
Я пошел проводить Марьяна. От собственной беспомощности на душе было тошно.
– Как щенки слепые, – сказал Марьян.
Впереди по лестнице спускался интересный молодой человек, сосед Лыгановского. И в этот раз у него в руках было ведро с мусором. Где он его берет?
– Вот такой мусор и у нас в головах. Выбросишь – и останется пустая глиняная макитра.
– А может, и в самом деле надо все выбросить и начать сначала, – сказал я. – Может, дело и не в тексте? Может, что-то выскоблено? Может, суть не в содержании, а в ведре? В самом существовании вещи?
– Надо будет посмотреть. Завтра же.
Мы остановились у табачного киоска. Я купил пачку "БТ", а Марьян виновато улыбнулся и попросил пачку "Шипки".
– Бросил бы ты это, Марьян, – сказал я. – Ей-богу, брось.
– Проклятая слабость. Да я одну-две в день буду.
– И я на вашем месте бросил бы, – сказал поучительно "бригадир Жерар". – Вот друг ваш – он ведь здоровенный, вроде першерона или брабансона, – уж вы извините, товарищ Космич, – но я и ему советовал бы бросить. Капля никотина убивает лошадь.
– Я не лошадь, – сказал Пташинский.
– Вижу. А вы посмотрите на свои ногти. У них голубоватый оттенок.
И вдруг разошелся… Достал из кармана металлическую тавлинку.
– Хотите, я вам вместо этой дряни нюхательную табаку буду доставать? Сам протираю.
Он зарядил в каждую ноздрю по здоровенной порции зеленоватой пыли. В следующую секунду пушка ударила, и Пахольчик довольно закрутил носом.
– Аж в очью посветлело. Учтите, свою же коммерцию подрываю. Но здоровье человека всего дороже, как говорил средневековый римлянин Гиппократ. А если вам скажут, что сушит слизистую оболочку, что будет сухой катар, – это чепуха господа бога – пусть простит он меня и смилуется… Так что?
– Нет уж, – вздохнул Марьян.
– Смотрите, – сказал Пахольчик, подавая ему "Шипку". – Если надумаете – приходите. Достану. И не "Пчелку", холера ее возьми, а настоящий табачок.
На углу мы простились.
– Если не поеду в Вильно на пару дней, то завтра зайду, – сказал он.
– Заходи.
– Жаль, что эту книгу нельзя распотрошить. Может, в обложке что-нибудь заклеено?
– Нет. Обложка тех же времен.
– Черт побери! В голове ни одной мысли, что бы все это могло значить.
Перейдя улицу, он обернулся и поднял руку:
– Прощай!
Я прикурил, а когда глянул ему вслед, его уже не было видно в снежном заряде, что внезапно обрушился на город.
Глава V
Человек исчез
Минуло еще четыре дня. Пришел апрель. Сугробы снега, отброшенные зимой машинами под деревья, стали совсем маленькими, грязными и ноздреватыми. И еще дважды падал снег, но каждый раз чередовался с дождем, съедавшим его на глазах. Все чаще прозрачно, по-весеннему, синело небо.
В затишье, с солнечной стороны, во дворах было совсем сухо. И все же весна шла, как бы оглядываясь, часто уступая дорогу холоду и ненастью.
В эти дни я несколько раз звонил Марьяну, но ответа не было. В конце концов я не вытерпел и поехал к нему домой.
Даже собаки не ответили лаем на мой звонок. Квартира молчала, словно вымерла, и ничего удивительного в том не было. Куда-либо уезжая, Марьян всегда отводил псов к каким-то соседям, хотя мог бы и ко мне. Но он не хотел мешать моей работе.
Наша общая подозрительность последних дней привела к тому, что я даже осмотрел замок. Мне показалось, что возле него оцарапана краска. Но так бывает, когда человек впотьмах пытается попасть ключом в скважину.
Ядовитая пожилая вахтерша, которую мы – да простит нас господь – иногда называли "Цербером", иногда "Цензором Феоктистовым" – на мои вопросы ответила, как всегда, довольно резко:
– Я ему, душа моя, не мать. Не видала. Уехал куда-то. По утрам убираю, подъезд мою, первую площадку, чтоб в свинушнике не сидеть. Потом здесь весь день. Вечером Саня приходит. И он не видел. Собаки? Наверное, отвел, как обычно… Ну, и что же, что не видели. Вон там черный ход во двор. Поэтому даже я могу не заметить, как приходят или уходят люди. Но он им редко пользуется. Двор не очень удобный.
Двор действительно был неудобен. Все эти сарайчики, закаморки, безжизненные с виду голубятни, гаражи. И его гараж. Запертый на замок. Неизвестно даже, пустой он или в нем машина. А за сарайчиками тот самый пустырь и деревья возле парникового хозяйства. О, господи!
Я потащился домой, не зная, что и думать. Какой дьявол мог задержать его в Вильно? Нашел что-то в архиве? Так мог бы и звякнуть.
В дурном настроении я вошел в свой двор и увидел Хосе-Марию Лыгановского, который копался на клумбе под нашими окнами. Живая изгородь вокруг цветника в одном месте поредела, и лекарь высаживал здесь какие-то кустики. Медное лицо от воздуха и труда покрылось глубинным румянцем. Шляпа лежала на скамейке, и всему двору была видна волнистая грива серебряных волос.
– Историку-детективу персональный привет! – сказал он.
– Кондотьеру от психологии – взаимно, – буркнул я.
Он притоптал землю вокруг пересаженных кустиков, открыл поливной кран, вымыл руки и, вытирая их носовым платком, – по-лекарски, палец за пальцем, – бодро сказал:
– Закурим, сосед.
Здесь, в затишье, даже пригревало. Мы сели на скамейку, я распечатал пачку и угостил его. Он следил за этим процессом внимательными серыми глазами.
– Послушайте, – вдруг сказал он, – у вас случайно среди родственников не было людей… ну, с некоторыми отклонениями в психике?
Позже, когда я, к своему ужасу, понял, что со мной действительно что-то неладно, я часто вспоминал этот разговор и то, что заметил все это опытный, искушенный глаз всем известного психиатра. Обратил внимание еще в то время, когда даже я не замечал ничего. А тогда я только захохотал.
– Да нет! Все были здоровые, как пни.
– Вот и хорошо, – он затянулся с очевидным облегчением, – значит, это просто психика холостяка. То же, что и у меня. И у Хилинского. У всех, нам подобных.
– А что такое?
– Вы методичны в мелочах. Я вот был у вас. Все на своем, испокон веку заведенном месте. Там бумага, там пепельница, там строго одно, а там – до скончания века – другое. Пачку сигарет открываете именно так. Молоко – только у одной молочницы. Цветы покупаете в киоске на Барской, хотя рядом цветочный магазин. Бреетесь, наверно, тоже только у одного мастера.
– Угадали, – снова захохотал я, – а если его нет, то небритым уйду или дома побреюсь…
– И банщик у вас только один. И не будете книгу читать, пока рук не вымоете, а когда книга старая, обязательно вымоете потом. И раз в месяц выбиваете ковер, а раз в две недели – пылесосите его.
– Слушайте, – удивился я, – откуда вы все это знаете?
– Я не знаю. Я "умозаключаю", делаю выводы.
– Но зачем?
– Профессиональная привычка. Поработали бы с мое.
– Ну, и какие же выводы?
– Вас они не касаются. Просто методичность закоренелого холостяка. У таких в доме или кавардак и свинюшник, сапоги на столе или… А вообще это иногда бывает признаком определенных отклонений в психике. При эпилепсии, в начале некоторых других болезней.
– Ну, если так судить, то большинство немцев эпилептики. И вообще все, кто как можно удобнее организует труд.
– Не смейтесь. Вот вам один пример, но убедительный – Достоевский.
– Весьма польщен, – сказал я.
Мы рассмеялись. Мог ли я думать, что мне в самом деле доведется обращаться к нему. И довольно скоро.
На площадке я увидел Хилинского, как раз заходившего в квартиру.
– Опять что-то стряслось? – Он внимательно посмотрел на меня.
Я рассказал.
– Небось уехал куда-нибудь. – Адам был очень измотан. – Может, сидит в том же Вильно. А что не предупредил о задержке, так этому разные могут быть причины. Не маленький. И не такие уж вы друзья, что водой не разлить, сорочки переменить некогда.
– Все же я единственный у него друг. И не мог он там где-то задержаться хотя бы из-за болезни бывшей жены. Ведь он каждый день ожидал звонка. Я страшно беспокоюсь, Адаме.
– Ладно. Если уж так, то я сейчас позвоню Щуке, – ведь мы приятели. Пусть наведет справки, нет ли кого… неопознанного. И телефон твой дам. Пускай тебе будет стыдно, как этот… твой друг… подсвечник виленский привезет. Ну, шалопай и вертопрах, будь здоров. Позвоню, помолюсь богу и завалюсь спать.
…Прошло еще два дня. Где-то в четверг или пятницу, пожалуй, часа в четыре утра, а может, и раньше, зазвонил телефон. Испуганный спросонья, я схватил трубку.
– Алло. Хилинский звонил от твоего имени, – прозвучал низкий голос.
– Да, – с трудом припоминая, о чем идет речь, ответил я. – Космич у телефона.
– Нужна твоя помощь. Ты не мог бы подъехать для опознания?
– Конечно. – Голос у меня сел.
– Машина через десять минут будет у подъезда.
– Хорошо. Одеваюсь и спускаюсь вниз.
Дрожа со сна, от волнения и холода, в полном недоумении, что бы это могло означать, я спустился по лестнице в промозглый туман, словно на дно молочного озера. Спустя несколько минут из этого тумана вынырнули радужные, размытые пятна фар.
После улицы в "козле" было жарко от мотора и как-то особенно сонно. Три человека, ехавшие со мной, – правильнее, которые везли меня, – все время надрывно и очень заразительно зевали. Пахло бензином, мокрым сукном и еще чем-то. Человек лет пятидесяти, сидевший рядом со здоровенным шофером, протянул мне теплую и сильную руку. Это и был Андрей Щука. У него были бы обычные черты лица, "без особых примет", если бы не полдесятка шрамов на шее и руках. Впрочем, не очень заметных. А его пожатие мне всегда нравилось, я о многом сужу по рукопожатию.
Лейтенант, что примостился рядом со мной, отчего-то покраснел и сунул мне холодноватую ладошку.
– Клепча… Якуб… Иванович… очень приятно.
Ну, этот был по крайней мере устойчив. И то слава богу.
Машина рванула с места, и только тут я заметил, что за нею слепяще моргнули фары второй. Краем глаза я увидел, как к нашему кортежу пристраивается один мотоцикл… второй.
Ощущение было удивительно неприятное. Я чуть было не начал думать, что, может быть, все же выкинул в жизни нечто такое… что с точки зрения уголовного кодекса… Потом, обозлившись на самого себя, я представил еще большую глупость: что я резидент и еду тайно на встречу с шефом (господи, сколько же это я насмотрелся дрянных фильмов!) в какой-то лесной дом. На прием заморского посла это похоже не было: не хватало солнечного света и почетного караула.
– Вот он и говорит продавцу… – Клепча, видимо, продолжал рассказывать анекдот: – "А есть ли у вас оленье седло? Ведь магазин-то называется "Дары природы". – "Нет, – говорит продавец, – есть нототения". То есть в смысле рыба. "Ну, а лосятина есть?" – "Нототения есть". – "Гм, ну а хотя бы колбаса домашняя есть?" – "Берите нототению, в ней фосфора много". – "Знаете что, – говорит покупатель, – мне не надо, чтобы… светилось…"
Шофер коротко хмыкнул, Щука только головой покачал.
– За такие бородатые анекдоты при их миропомазанном величестве Николае знаешь, что делали? Ссылали туда, где козам рога правят… На Аляску.
– Аляску к тому времени продали, товарищ полковник, – сказал Клепча.
Полковник на миг замялся.
– Да я не про того Николая говорю. Я про Первого. Твоему же анекдоту хуже.
– А какая же тогда, Андрей Арсентьевич, нототения была?
– К сожалению, ты прав – не было. Пытливый ты человек, Клепча, скрупулезный. Дока!
– Надо знать, Андрей Арсентьевич, иначе таких ошибок наделаешь…
– Ну, хорошо. – Щука повернулся ко мне, но почему-то только в профиль. – Рассказывайте.
Я рассказал. Мне было не по себе. Я не разбирался ни в том, что делается, ни в том, что они такое говорят, как не разбирался потом ни в деталях опознания, ни в том, кто из них следователь областной прокуратуры, а кто старший усиленной оперативной группы. Кое-как еще мог сообразить, что вот это "проводник служебной собаки" – так, кажется, он называется, – да и то потому только, что при нем была собака. В домино сыграть, выпить – это можно, но что касается дела, то я хотел бы всю жизнь быть подальше от людей их профессии. Потому что это только в плохих романах человек бьет в ладоши и прыгает от радости по той причине, что к нему в дом каждый день повадилась ходить милиция. На месте следователя я в таком случае обязательно поинтересовался бы, а чего это он пляшет и рукоплещет? Но тогда и романа не было бы! Потому что ящик с долларами обязательно нашли бы тут же, в клумбе у этого весельчака, и не надо было бы присматриваться к подозрительному поведению мальчика Пети и к тому, откуда пенсионер Синичка берет деньги на ежедневные оргии с манекенщицами.
За стеклом машины, как на фотоснимке, постепенно стали проявляться сквозь туман черные деревья. Туман плыл откуда-то волнами, наверное, с низины. Машину начало бросать по корням. Потом она остановилась, деревья кончились, и взору открылась огромная поляна в хаосе мглы, которая шевелилась над нею.
Мы вышли, и только тут Щука спросил:
– Ну, а главная причина твоего беспокойства?
– Мне показалось, что вокруг замка есть царапины.
– Витя, – обратился Щука к мотоциклисту. – Отвези Степанца к квартире, пусть дежурит там. Адрес? Вот по этому адресу. Отвези и сразу возвращайся.
Звук мотоцикла скоро заглох в ватной мгле, и снова стало тихо. Мы шли по пластам слежавшейся, словно графитной, листвы. Я взглянул на часы, но заметил не время, а то, как над рукавом пальто сновали, суетились микроскопические капли тумана, ясно видные глазу на фоне темного сукна.
Край поляны. И я вдруг увидел у самых ног мелкие, беззвучные волны, изредка лизавшие песок, и понял, что это не поляна, а озеро, густо окутанное мглой. И сразу же все встало на свои места, я узнал, где нахожусь. И эту кривую березу с шарообразным капом-наростом, и, немного поодаль, неясную тень лодки на приколе, и толстый ствол черного дуба у воды. Узнал озеро Романь, куда мы так часто приезжали рыбачить с Марьяном.
И тогда предчувствие огромной беды, даже уверенность в ней сжали мое сердце.
Из тумана долетели глухие голоса, выплыли тени. Несколько человеческих, одна собачья. Возле собаки стоял молчаливый человечек со смешным лицом. На меня пока что никто не обращал внимания, и я пристроился к нему.
– Космич.
– Старшина Велинец, – сипло сказал он.
– А собака? – Я протянул руку. – У-у, соб-бака моя.
– Рам, – сказал кличку старшина и тихо добавил: – Не советую его ласкать.
– Укусит?
– Бесполезно.
Мимо нас прошел полковник, и только теперь я вдруг понял, почему он всегда старался держаться справа и показывал только профиль: у него почти не было правого уха. Я знал, что в сорок пятом он попал где-то под Ошмянами в руки банды Бовбеля. Веселенькая история. Допрашивал заместитель атамана, и только потому ночью Щуке удалось убежать. Сам не выпустил бы.
Клепча сказал бы о Щуке: "Старый, изгрызенный, закаленный в битвах волк".
– К нам он привык. А вы – свежий человек. Но это у него не от стыда. Это чтобы дать привыкнуть.
Я удивился, что старшина заметил мое смущение, но не заметил, что мы с полковником на "ты". Тут от группы людей долетели голоса, и я узнал их: глухой голос лесника и звонкие дисканты двух детей.
– Сторожка моя тут… на берегу… Ну, приехал он…
– Он часто тут ловит, дядька.
– А мне что? Дети ходят в школу… – Глухой в тумане голос.
– Мы, дядька, зарослями шли, напрямки. Видим, машина стоит. – Это опять голос мальчонки.
– "Запорожец" стоит, дядька полковник.
– День, значит, стоит пустая… И второй тоже… А на третий уже я тревожиться начал. И лодку на воде увидал… в глубине заводи, холера на нее.
Ветер постепенно начал вздохами сгонять с озера туман.
Четче проступили силуэты людей и что-то темное, длинное, лежавшее на траве у их ног.
Над заводью, то поднимаясь, то снова опадая на воду, колыхалась кисея тумана. Ее хотя и медленно, но относило, и все чаще сквозь нее проступало пятно буя на воде, силуэт лодки, фигуры людей, которые, стоя в ней, ощупывали баграми дно.
Я догадался, что это место происшествия.
– Подойдите, Космич, – сказал голос полковника.
Я подошел. С того длинного и темного откинули брезент. Я увидел, что-то лежит на пожелтевшей прошлогодней траве. Одежда была похожа, но лицо… Лица не было. "Раки, что ли?" – мелькнула нелепая мысль. Меня начало мутить.