- Зачем тебе плыть? Живи в Хоорае, здесь лучше. Урусы сами" в кыргызы" уходят из-под Красного Яра, из-под Томского острога. Поживешь здесь, потом поедешь в Хань с послом, так и домой вернешься - если правду говоришь, что ты не урус.
- Почему русские уходят?
- Под московским царем плохо жить, тяжко. Казаков все время плеткой бьют. Ясашных бьют, крестьян бьют. Плохо.
"Да что за страна такая - какой век ни возьми, все бьют?"
Оба замолкли и молча поехали дальше. Каждый думал о своем, слушая негромкий стук копыт по мягкой степной дороге.
По ночному Енисею спускалась узкая лодка-долбленка. Сидящий на корме широкоплечий мужчина, приноровившись к неустойчивой посудине, мерно и неутомимо работал веслами. На носу, опершись спиной о кожаный мешок с чаем, устроился пожилой китаец. С досадой цокнув языком на темное беззвездное небо, он достал из кожаного тючка небольшую масляную лампу и какие-то свитки. Выбив огонь, он вздул лампу, опустив ее на дно лодки, чтобы прикрыть свет бортами, и развернул узкий длинный шелк, всматриваясь в столбцы изящных иероглифов, нанесенных сбоку от чертежа. Чертеж изображал множество концентрических кругов, на которых располагались Крыса, Обезьяна, Петух, Змея и еще восемь гороскопических зверей.
- Что говорят звезды, Ши-фу? - спросил мужчина за веслами.
- Что близок наш срок. Говорят они и про русского варвара.
- Что именно?
- Темны его числа.
Чен помолчал некоторое время, ровно и сильно работая веслами.
- Чего вы с ним возитесь, давно хочу спросить?
- Надо. Не говорил ли он тебе про Птицу?
- Делать мне нечего, как слушать его варварские бредни. А что за птица?
- Знаешь, один арабский поэт написал:
Нет жаждущих приюта под тенью совы,
Хотя бы и не было на свете птицы Хумай…
- Арабы тоже варвары.
Он по-прежнему ровно греб, чуть ослабляя нажим при спуске и с силой вгоняя долбленку на плавные подъемы волн.
- Так и думай, Чен, - тихо сказал Мастер, - думай проще - иначе не сможешь ответить ни на один вопрос. А потом почувствуешь, что устал.
- Бросьте, Ши-фу! Вы великий Мастер! Ученики умереть готовы, лишь пальцем шевельните.
- Или убить? "Мандарин, которого убивают за пять тысяч ли, лишь шевельнув пальцем, - убийство ли это?" Но что я скажу, когда увижу их ТАМ - всех, кто убивал и умер по моему приказу.
Пожилой китаец, ссутулившись, принялся сворачивать свитки.
- А что вы скажете тем, кого отказались взять в ученики? Разве тем самым вы избавили их от смерти? - возразил Чен.
- Нет, конечно… Сменить тебя? Если нет, я посплю - утром с ханом говорить, голова нужна свежая.
- Спите, Ши-фу. По течению грести нетрудно.
- Хоть ты и не любитель думать, но раскинь-ка мозгами, пока гребешь - чем будем в Красноярске заниматься? Кормить нас никто не будет.
- Да нет, о деньгах я люблю думать. Вы говорили, мы на ярмарку плывем? Э-э-э… - оторвавшись от весел, Чен сморщил лоб и поскреб в затылке, производя какие-то вычисления.
Но Мастер его не слушал - он уснул.
Глава двадцать пятая
Под утро в степи выпала холодная роса, покрыв слоистые плиты курганов, обметанные шершавым белым налетом. Повлажнели пучки придорожной травы, бугристые камни на склонах. Солнца не было, серые облака покрыли плоское небо, касаясь безлесных вершин. Усталые кони, помахивая хвостами, поднимались на очередную горку, усталые всадники ехали молча, погрузившись в собственные полусонные думы. Плавный перегиб подъема все приближался - сначала он навис над путниками, заслоняя низкое небо, потом начал снижаться, постепенно открывая дальние холмы, широкое озеро, отливающее темной зеленью и, наконец, длинный спуск дороги, из-под копыт уходящей к далеким юртам селенья.
- Приехали, - сказал Кистим.
- И что теперь?
- Девку брать поедем. Поможешь мне? "Похищение невесты для влюбленного джигита?"
- Что надо делать?
- Доедем, скажу.
Не доезжая селенья, всадники свернули в неширокую долину, на дне которой извивалась речушка, текушая в густых зарослях смородины, черемухи и тальников. В самые жаркие дни, когда вся степь дрожит, прокаленная зноем, вода у таких речушек остается быстрой, темной и холодной до ломоты в зубах. На берегу речки, на влажной земле, покрытой темно-зелеными серпами осоки, росли ирисы, свешивая крупные фиолетовые цветы. На пологом склоне ходил аальный табун, охраняемый двумя мохнатыми овчарками.
- Вон ваш Белый, видишь?
- Вижу, - приглядевшись, ответил Андрей.
Подъехав к пастуху, Кистим перекинулся с ним парой слов, затем развернул аркан и порысил к табуну. Злые коренастые "киргизы" шарахнулись по склону, но спокойный китайский конь остался на месте.
- На нем езжай, - посоветовал Кистим, - своего в табун пусти.
Андрей расседлал конька и, хлопнув по крупу, отправил в табун. Белого заседлать оказалось непросто - он скалил зубы, пытаясь укусить, пятился от незнакомого человека. Седельная подпруга и грудной ремень с трудом охватывали широкий корпус. Хлопнув коня по животу, чтобы тот не надувался, мешая затянуть подпругу, Кистим придержал его за узду, пока Андрей усаживался.
- Езжай в аал, бери девку и сюда.
- И все?
- Все.
Андрей по-степному ударил каблуками в бока и, чуть привстав на стременах, склонился к мощной, круто выгнутой шее. Белый широкими скачками вымахнул на горку. Завернув на ровный склон, ведущий к селенью, Шинкарев пустил коня рысью. Внизу, в балке, виднелись серые берестяные купола и высокие дымки очагов. "Первый этап - подход к объекту", - усмехнулся про себя Андрей, несколько смущенный ситуацией - чужих невест красть ему не доводилось, как, впрочем, и своих.
На месте их бывшей стоянки, под березовой рощицей, устроили овечью кошару, а вот просторная юрта зального старшины, "башлыка", стояла на прежнем месте. В селении Андрей пустил Белого шагом, не представляя, что будет делать, если сразу не найдет девушку. Вокруг лошадиных ног заходились истошным лаем собачонки, с визгом отлетающие в стороны при малейшем движении камчой. Вытаращились черноглазые кругломорденькие пацанята, бросали любопытные взгляды их мамаши. Андрею казалось, что выглядит он довольно глупо.
"Цирк уехал, клоун остался. Хорошо хоть взрослых мужиков не видать. Но где же девка-то?" Никаких указаний Кистим не дал. Остановив коня перед входом в войлочную юрту, Андрей подумал пару секунд, затем спешился, накинул повод на вылощенное бревно коновязи и негромко позвал:
- Ханаа!
Орать на всю деревню как-то неудобно, а соваться в юрту за девчонкой совсем уж нелепо. Никто не откликнулся, тогда он повторил, уже громче:
- Эй, Ханаа!
Собаки разошлись, побрехивая, мальчишки молча собрались вокруг. У самых конских копыт пристроился какой-то испачканный пылью карапуз, с любопытством ковыряющий в носу. "Вот, блин, ситуевина…"
Андрей смущенно поскреб в затылке, затем обхлопал себя по бокам - пусто, да на китайской рубахе карманов отродясь не было. Тогда он оторвал костяную пуговицу с вырезанным на ней иероглифом, показал ее мальчишке, который показался ему посмышленее.
- Ханаа, - сказал он, показывая на юрту.
Понимающе кивнув, пацан скрылся за войлочной полостью и через секунду показался обратно, ведя за руку девушку, стреляющую черными глазками из-за рукава, которым она скромно прикрыла зардевшееся лицо.
"Так. Второй этап - взятие объекта". Сунув пацану пуговицу, Андрей шепнул девушке "Кистим!", подтолкнул ее к лошади и правой рукой подсадил в седло. Сквозь тонкую меховую безрукавку ладонь ощутила ее узкую, но сильную спину, потом круглую, упругую ягодицу. Сев сзади и пристроив поудобнее больную руку, Андрей спокойно отъехал. И тут ситуация резко изменилась: мальчишки с криками разбежались по селенью, истошно залаяли собаки, из юрты, размахивая кривым ножом, выбежала женщина, до глаз повязанная платком. Между юрт показались мужские фигуры с длинными топорами в руках, где-то послышался топот всадника.
"Нда… тяжело в деревне без нагана. Ладно, третий этап - отход с объектом".
- Дальше произошло нечто еще более неожиданное - Ханаа вырвала у него повод и сама вбила скошенные красные каблучки в бока Белого, пустив его в галоп.
- Э-э-э, тут вроде я за рулем! - довольно вяло возразил Андрей, поскольку девчонка управлялась с конем явно лучше его. Он тоже положил руку на повод и добавил скорости пятками. Сзади уже раздавался топот и крики погони, правда, довольно далеко.
- Слышь, притормози-ка! Тпр-р-у-у-у! А теперь переключись на третью да езжай потихонечку.
Надо было подпустить погоню поближе, чтобы привести ее за собой к Кистиму. Ханаа непонимающе оглянулась на Андрея, но возражать не стала, видимо, помня поднятый кулак. Так, с погоней на плечах, они и спустились в речную долину, где уже ждал их Кистим - по его знаку Андрей остался в седле, а Ханаа пересела на коня Кистима. В этот момент подоспевшие всадники с гиканьем свалили под горку, осаживая фыркающих коней, Кистим вышел вперед, поклонился и подал их предводителю несколько орленых серебряных рублей со словами:
- Ат чобаа! (За пот лошадей!)
Сделав это, он сел в седло позади невесты и рысью направился в аал. Андрей, спешившись, торопливо набрал букет ирисов, а затем, с трудом взобравшись в седло, галопом погнал за свадебным кортежем.
Из-за плоских серых туч, нависших над Енисеем, выбился сноп косых дымно-голубых лучей, посеребривших стальную воду посередине реки. Ханская ставка, разместившаяся недалеко от берега, в центре большого кочевья, была окружена множеством берестяных и войлочных юрт, перемежавшихся с деревянными многоугольными строениями. Выше, на косогоре, виднелись валы земляной крепости. Там никто не жил, лишь при нужде отсиживались от набегов. Вокруг просторной ханской юрты уселись на пятках стражники с луками и русскими пищалями на коленях.
Со стороны берега послышался стук копыт и характерные шаркающие шаги людей, которых тянут на аркане. Так и оказалось - к юрте выехали вооруженные всадники, за двумя из них шатающимся полушагом-полубегом волоклись два китайца: один из них крупный, средних лет, в дорогом костюме черного шелка, другой пожилой, лысоватый, скромно одетый. Он казался совсем безобидным, но почему-то именно на него были направлены копья опытных воинов. Еще один всадник захватил два мешка - один мешок большой, с чем-то сыпучим и мягким, другой поменьше - походный тючок из крепкой дорогой кожи. Не доезжая до ханской юрты, воин швырнул мешки на землю, подбежавшие стражники ударили пленных по ногам, заставив их встать на колени, а потом и согнуть спину, опустив лица в сухую пыль. Именно так положено было стоять перед ханской юртой, в которую направился на доклад десятник - предводитель взявшего их конного отряда. ***
Жених с невестой - Кистим и Ханаа, - окруженные всадниками, подъехали к большой войлочной юрте, у входа которой показалась женщина, повязанная платком, - мать Ханаа. Рядом с ней стоял пожилой мужчина - дядя Ханаа, брат ее убитого отца, который стал теперь "башлыком"- главой рода и по совместительству старостой селенья. Все спешились, молодые вышли вперед. Кистим вынул из мешка и подал дяде "хысхылых"- убитого им фламинго, на которого он надел красную сатиновую рубашку, а голову повязал таким же красным платком. Одетая птица выглядела забавно, но все сохраняли полную серьезность, пока Кистим, поклонившись в ноги, произносил ритуальную просьбу о благословении брака:
Мы пришли просить пестрого коня, чтобы ездить в гости.
Мы пришли просить белую корову, чтобы из ее молока делать айран.
Мы пришли просить посуду для продуктов.
У нас нет курицы, которая бы кудахтала.
У нас нет собаки, которая бы лаяла.
Ничего не поняв из сказанного, Андрей встал поодаль. Невесту между тем увели в юрту, где женщины расплели ее девичью прическу, состоящую из множества косичек, и уложили волосы в две толстые косы. В уши ей вдели специальные серьги, положенные только замужним, - с тремя розово-красными коралловыми бусинами, арабской серебряной монетой и шелковой кисточкой на конце.
Мужчины расстелили на земле войлоки, готовя место для свадебного обеда. Все делалось быстро и скромно, так как Кистим не уплатил положенный обычаем выкуп. Решено было, что свадьбу догуляют после, когда род жениха переселится в Хоорай, а пока что невеста отправится погостить у его родных.
Когда улыбающаяся Ханаа показалась из юрты, на ней был наряд молодой замужней женщины - распашной кафтан из тонкого черного сукна, поверх которого праздничная безрукавка. Молодые устроились на подушках во главе стола, когда подошедший Андрей вручил невесте букет ирисов. Чуть замешкавшись и пожав плечами, Ханаа взяла цветы, вдыхая их несильный, но резкий лекарственный запах. "Ишь ты, какая. Хакасочка", - усмехнулся чему-то Андрей, глядя на невесту. В этот момент она была чудо как хороша - черная бархатная шапочка чуть сдвинута на чистый лоб, правильный овал лица, зарозовев по мягким, еще детским щекам, склонился к крупным фиолетовым лепесткам. Приоткрыв твердые белые зубки, полные губы растянулись в неуверенной еще, но радостной улыбке ожидания, в лад которой черные глаза блеснули разгорающейся женской страстью, тут же притушенной густыми загнутыми ресницами. Легкий выдох - и женский пламень отлетел до поры легким облачком, а перед гостями снова сидела девочка, породистая таинственной древней породой - ее круглые груди туго выгнули расшитую безрукавку, а гладкие бедра трепетали в ожидании часа, когда они раздвинутся под тем, кто рядом с ней на свадебном пиру.
После нескольких чашек араки мысли Андрея поплыли - он снова видел смеющуюся невесту, которая склонилась к плечу жениха, потом Таню, потом испуганную москвичку, потом иных девушек и женщин, столь непредставимо далеких в пространстве и времени, - и непривычные слезы вдруг навернулись ему на глаза. Ему было грустно и хорошо - так, наверное, и положено плыть во хмелю пространственной русской душе.
Глава двадцать шестая
Клинки енисейских кыргызов были известны на всем Востоке: "пробивают кожу носорога"- так говорили о них арабы. Сами кыргызы воинами были хоть куда - "зело свирепы и воисты"- писал московский хронограф. Был таким и нынешний хан Ишинэ - не степной разбойничий царек, а наследник великих дел и царств. Всю свою молодость резался он, точно волк, то с русскими на севере, то с урянхами в Саянах, вновь и вновь приводил к покорности кыштымов-данников: северных качинцев, степных сагайцев, таинственных саянских тофаларов. Не раз бывал он под Красноярском, и невзятая эта крепость до сих пор торчала занозой, преграждая выход с гор на простор Енисейской лесостепи. Смети, сожги ее - и покатится степная лава до самого Енисейска, а там поднимутся эвенки, подойдут буряты по Ангаре, заволнуются якуты на Лене. И это лишь начало, за которым двинутся настоящие силы - ударят джунгары из Семиречья, перейдут Амур Маньчжуры с китайцами. Объединись сибирские народы - ив месяц вырежут по Сибири "орысов", останется у них Тюмень с Тобольском, а то и вовсе покатятся за Уральский камень, откуда принес их черный бог Эрлик-хан. И третьего не дано - либо мы их, либо они нас…
Так думал кыргызский хан, покачивая в руках маленький кубок, расширяющийся узорными лепестками-гранями. Старое потемневшее серебро, усеянное пылью веков, переливалось рыжими бликами горящего очага. На гранях отчеканены тигры и олени, а основание обведено круглой уйгурской вязью: "Держа сей сверкающий кубок, я, Толыт, познал счастье". Кем был тот Толыт, хану неведомо - древен был кубок, еще тех времен, когда кыргызы, перейдя Саяны и разгромив уйгуров-манихеев, двести лет господствовали над всей Центральной Азией. Восемьсот лет прошло с тех пор, много воды утекло в холодном Енисее. У хана было круглое лицо с черной седеющей бородкой, тяжелые плечи и кривые ноги степного воина, хотя тело его понемногу оплывало - сам в битвы не ходил, а пища была сладкой, жены покорными. Но глаза по-прежнему глядели остро. Хоть черные они, а не желтые, как у волка, но время от времени хищно, по-волчьи впивались в глаза китайского господина Ли Ван Вэя, сидящего напротив на шерстяном петельчатом ковре. У китайца глаза были узкими и веселыми, а в улыбке никакой хитрости. Зачем ему хитрить - он открыт для правды, спрашивайте, о чем хотите!
- Прошу извинить моих воинов за непочтительность, господин Ли Ван Вэй, - прижав руку к груди, вежливо извинился хан.
- Вам не за что извиняться, достопочтимый хан. То была лишь необходимая предосторожность.
- Именно она заставляет меня спросить, что именно посол великой Империи делал на водах Кима, передвигаясь в столь утлом суденышке? - все так же вежливо спросил Ишинэ.
- Сие есть прискорбное следствие нападения степных разбойников на мирных китайских подданных, стремившихся доставить в ваши пределы лучший чай, что производят плантации Цзяннани и Хебэя.
- Стыд и позор для нас! Считайте, что головы разбойников уже торчат на позорных шестах.
Китаец с легким поклоном принял любезность хана.
- Однако же, - продолжил тот, - не могу не признаться, что ваше появление на грузовом судне еще менее объяснимо для меня. Согласно нашему соизволению, вы же… - Хан пытался вспомнить, каков был предлог для задержки китайца в пределах Хоорая.
- Совершенно верно, изучал целебные свойства соленого озера, пока кочующий там род, давший мне пристанище, не подвергся злодейскому набегу горных урянхов, поддержанных жестокими мунгалами. Увидев страдания ваших бедных соотечественников, я не мог не оказать им посильной поддержки.
- Да, Ханза-чазоол мне докладывал. Правда, он считал, что вы погибли, прикрывая отход.
- Как видите, слухи о нашей смерти оказались несколько преувеличенными, - усмехнувшись уголком рта, заметил господин Ли Ван Вэй.
- Что ж, я рад, - ответил хан без особой, впрочем, радости.
- Ханза-чазоол отважный воин и мудрый начальник, - заметил Мастер.
- Вы так думаете? Однако он понес потери, хотя скоро нам понадобится каждый воин, - задумчиво проговорил Ишинэ.
- Уже не как частное лицо, но как представитель Его императорского величества осмелюсь спросить - в каких именно землях понадобятся вам воины? Или это секрет?
- У нас нет секретов перед послом великой державы. Но и выбора у нас нет - в который раз мы пойдем на север. Можем ли мы рассчитывать на помощь Китая в войне с урусами?
- Официально, думаю, нет - между Китаем и Россией сейчас перемирие. Однако вы должны знать, что взорванное разбойниками судно везло не только чай. Потому я и оказался на нем, желая лично проследить за доставкой груза.
- Да, пороха у нас мало. И пищалей мало, а пушек совсем нет. Казаки в степь не идут, стреляют из пушек с деревянных стен. Что могут мои воины под стенами?! - Хан слегка пристукнул кулаком по колену.
Господин Ли Ван Вэй замолк на минуту, затем спросил, тщательно подбирая слова:
- Все дело лишь в Красноярском остроге?
Волчьи глаза Ишинэ снова впились в честные и веселые глаза китайца.