- Раны на голове не представляли бы опасности, если б ими все ограничилось, - сказал брат Кадфаэль, подложив руку под вымытую и причесанную голову покойного. - Но удар лишил всадника чувств и открыл дорогу тому, кто напал на лежачего. Вот видите… - Монах отвернул холстину с огромной бочкоподобной груди и мощных предплечий. - Он упал навзничь, стукнувшись головой о дерево. Милорд Прескот видел, как лежал труп, это видел также брат Эдмунд да и некоторые из наших послушников. Одежда убитого скрыла тогда от меня то, что я заметил сейчас. Посмотрите на его предплечье: с внутренней стороны над мышцами - круглые черные синяки. Представьте себе его лежащим раскинув руки и рассудите сами, что могло дальше произойти с бароном, пребывавшем в бессознательном состоянии. Убийца уперся коленями ему в предплечья и, стоя так, перехватил руками его горло.
- И даже это не заставило его сопротивляться? - мрачным тоном спросил настоятель, наблюдая, как тупой палец Кадфаэля указывает отпечатки пальцев.
- Какое-то усилие было сделано. - Кадфаэль вспомнил глубокие ямки, вырытые в дерне каблуками сапог Домвиля. - Но только телом - конвульсии раненого, который не в силах больше бороться за жизнь. Он лежал без сознания, он не мог дать отпор нападавшему. А руки у того сильные и решительные. Взгляните-ка, как он вжал оба больших пальца в горло жертвы. Кадык беспощадно продавлен.
До сих пор Кадфаэль не имел возможности взглянуть попристальнее на это жуткое увечье. Под короткой бородкой рубец от веревки прочертил темно-красную линию, с которой уже смыли капельки крови. Черные кровоподтеки от пальцев душителя были ясно видны.
- Все говорит о том, что нападавшего обуревала безумная жажда мщения, - угрюмо заметил Прескот.
- Или сильнейший испуг, - мягко произнес Кадфаэль. - Отчаянная решимость довершить дело, не привычное для него, задуманное внезапно и осуществленное счудовищным, чрезмерным усердием.
- Не исключено, что вы оба говорите об одном человеке, - рассудительно высказался Радульфус. - Можем ли мы еще что-то узнать о нем, глядя на тело?
Было похоже, что все же возможно. С левой стороны на шее Домвиля, примерно в том месте, где были отпечатки средних пальцев правой руки нападавшего, поперек синяка шла небольшая, с рваными краями ранка - словно в шею тут вдавили ребристый камешек. Обратившись на некоторое время мыслями к этой незначительной мелочи, Кадфаэль пришел к выводу, что она вовсе не так незначительна.
- Маленький иззубренный порез, - задумчиво вымолвил он, вглядываясь в след, - вокруг круглой ранки. Тот, кто все это сделал, носил кольцо на среднем или безымянном пальце правой руки. Кольцо с большим камнем: маленький не вдавился бы втело так глубоко. И кольцо должно было сидеть на пальцедовольно свободно - ведь оно слегка проворачивалось, пока убийца душил. Ну конечно, на среднем пальце: если б оно болталось свободно на безымянном, его наверняка переодели бы на средний. Я не знаю, каким еще образом можно сделать подобную ранку. - Травник взглянул на окружавшие его внимательные лица. - Молодой Люси носил такое кольцо?
Пикар, пожав плечами, отверг предположение о своей осведомленности в данном вопросе. Симон после некоторого размышления произнес:
- Не помню, чтобы я когда-нибудь замечал у него кольцо. Но я не могу и утверждать точно, что его не было. Я могу спросить Гая, не знает ли он.
- Это надо выяснить, - промолвил шериф. - Есть еще что-нибудь необычное?
- Мне ничего не приходит в голову. Разве только стоит поинтересоваться, куда и по какому делу ездил человек, позволивший подстеречь себя на дальней тропе в такой час.
- Мы не знаем, в котором часу было совершено убийство, - заявил Прескот.
- Да, не знаем. Невозможно сказать, сколько времени убитый пролежал мертвым, - во всяком случае, когда речь идет всего лишь о нескольких часах. Правда, дерн под ним успел намокнуть. Но дело в другом. Все приметы указывают - ладно, поостережемся толковать их слишком уверенно, - они, по-видимому, указывают на то, что всадник возвращался домой, когда его подкараулили. И засаду ему устроили прежде, чем он появился в том месте: когда он туда подъехал, ловушка его уже поджидала. Стало быть, тот, кто ее приготовил, а после убил его, знал, куда он отправился и по какой дороге намерен вернуться.
- Или же следовал за ним под покровом ночи и обдумал все на ходу, - дополнил шериф. - Нам теперь достоверно известно: Люси пробрался в сарай для сена, что в саду епископа, и спрятался там, а когда стемнело, он выбрался наружу и вполне мог где-нибудь затаиться, чтобы следить за передвижениями господина и строить в уме планы мести. Он знал, что Домвиль должен ужинать здесь, в аббатстве, - это было известно всем домашним. Ему не составляло труда поджидать в укрытии, пока вернется милорд. А когда Люси увидел, что тот отослал спутника и поехал один, он понял, что представился случай осуществить месть. Так что нет особых сомнений: Люси - тот, кого мы ищем.
Больше добавить было нечего. Шериф, в сознании своей, правоты, отправился продолжать поиски беглеца, и, если судить по известным фактам, признал Кадфаэль, это никак не поставишь Прескоту в вину: случай и впрямь чудовищен. Юона де Домвиля оставили на попечение брата Эдмунда и помощников. Гроб для него уже был заказан Мартину Белкоту, лучшему плотнику в городе, ибо где бы барону ни судил Бог упокоиться, здесь или в другом месте, его надлежало доставить туда с положенной пышностью и в приличествующем его положению гробу. Вряд ли новый осмотр тела Домвиля мог выявить что-либо новое.
По крайней мере, брат Кадфаэль полагал так, пока не закончил излагать брату Освину обстоятельства смерти Домвиля и расследование ее причин. Они работали в сарайчике, перебирая бобы, предназначенные для посева на будущий год. Освин внимательно выслушал все. И вот когда Кадфаэль закончил, помощник вдруг ни с того ни с сего заявил:
- Интересно, как же он отправился так поздно ночью в октябре и без головного убора? А он ведь еще и лысый!
Кадфаэль застыл на месте и оторопело уставился на послушника, глядя поверх пригоршни семян в руке.
- Что ты сказал?
- Ну, чтоб старик отправился ночью куда-то с непокрытою головой…
Освин точно указал на ту самую деталь, которую Кадфаэль упустил. Домвиль выехал из монастырских ворот в головном уборе, тут нет сомнений. Кадфаэль сам видел, как всадник отправился в путь, видел чудесную малиновую шляпу, тулья которой была замысловато украшена, видел раскачивающуюся золотистую бахрому. И тем не менее монаху не пришло в голову поискать шляпу там, где лежало тело, или хотя бы спросить себя, почему она отсутствует.
- Дитя мое, - с сердечностью сказал Кадфаэль, - я тебя всегда недооцениваю. Напомни мне об этом, когда я в очередной раз буду стоять у тебя над душой, ибо я заслуживаю такого упрека. На нем в самом деле была шляпа, и мне следует пойти и найти ее.
Кадфаэль не стал спрашивать разрешения, своевольно решив, что отлучка для участия в розыске небходима в целях прояснения обстоятельств смерти. До вечерней службы еще оставалось время, правда надо было поторапливаться, ну а место он легко нашел, поскольку оно было отмечено самодельным крестом.
Дерн под дубом все еще хранил расплывчатый отпечаток тела Домвиля, правда трава уже начала распрямляться. Кадфаэль внимательно обследовал тропу, не отрывая глаз от земли, продолжил поиски в гуще деревьев по обе стороны от места убийства, но так ничего и не отыскал. И только случайный солнечный проблеск, пронизавший деревья и дошедший сквозь плотный подлесок до самой почвы, наконец указал травнику на предмет его поисков. В густом сумраке вдруг сверкнула золотистая бахрома, обрамлявшая тулью шляпы. Она слетела с головы всадника, когда того выбросило из седла, и зарылась в кустарнике в трех ярдах от тропы. Кадфаэль вытащил шляпу из кустов. Ткань на тулье была свернута таким образом, чтобы с одного края изящно ниспадать на плечо. И среди темно-малиновых складок дивно сияла нежная, ярко-голубая россыпь. Во время ночной поездки Юон де Домвиль присовокупил к своему наряду еще и букетик - на хрупких прямых стеблях с нежными зелеными листьями виднелись похожие на звезды цветки, сохранившие небесно-голубой цвет даже сейчас, после того как они пролежали весь день. Кадфаэль вытащил букет из-под тульи и некоторое время в восхищенном изумлении рассматривал: хотя у растения и имелись более распространенные родственники, само оно было редкостью.
Кадфаэль хорошо знал его, но оно встречалось нечасто даже в тех тенистых местах в Уэльсе, где монах время от времени все-таки наталкивался на него. Он не слышал, чтоб его хоть раз находили где-нибудь здесь, в Англии. Когда травнику требовались его семена для изготовления порошков и настоев против колик и каменной болезни, ему приходилось довольствоваться лишь семенами растений из семейства этого редкого гостя. "Откуда же, - подумал он с удивлением, глядя на столь поздние и слегка уже поникшие цветы, - откуда взялся букетик ползучего воробейника в здешних краях? Когда Домвиль выезжал из монастыря, у него определенно не было этих цветов".
Кадфаэль сожалел, что не имеет возможности сейчас же двинуться дальше, ибо ему надлежало вернуться и, осмотрев Ивету, пойти к вечерне. Его начинали всерьез занимать ночные похождения Домвиля. Кстати, разве не упомянул Пикар об охотничьем доме, принадлежавшем барону и находившемся у Долгого леса? Совершенно не исключено, что тропа ведет туда самым коротким путем. Конечно, домик может находиться и недалеко от опушки, и в нескольких милях от тропы, и все же было бы весьма стоящим делом пройтись по следам убитого, не уклоняясь от избранной им дороги. Но не сегодня, сегодня об этом не может быть и речи.
Сунув под рясу голубой букетик, а вместе с ним и шляпу, Кадфаэль отправился назад. Несомненно, он должен передать и то и другое шерифу, но травник не был уверен, что именно так и поступит. Шляпу - да, разумеется: она не добавляла ничего нового к тому, что все и без того знали. Но маленький букетик этой увядшей красы в самом деле красноречивая деталь. Домвиль ездил туда, где растут такие цветы, и во всем графстве наверняка может быть только одно подобное место. Прескот - человек честный и справедливый, но своевольный. Кроме того, он уже заранее убежден в виновности Йоселина. И впрямь, кто еще мог питать злобу к Домвилю. Но самого Кадфаэля не убеждали все вполне правдоподобные рассуждения о виновности Люси. Не обманывался он и относительно безответственной болтовни юноши о готовности убить. Есть люди, способные убить исподтишка, и есть не способные, и ничто не в силах убедить его, Кадфаэля, в обратном. Вероятно, каждого человека можно довести до того, что он убьет, но не каждый способен на коварство, - нет, не каждый всадит нож в спину или натянет веревку через дорогу.
Травник послушно вернулся в аббатство, вручил шляпу сержанту, оставленному Прескотом у ворот, и пошел к себе в сарайчик за маковым сиропом для Иветы.
На этот раз Кадфаэля не оставили с ней наедине ни на миг. Служанка Мадлен, явно преданная Агнес до мозга костей, стояла над ними, не спуская глаз и настороженно прислушиваясь. Так что Кадфаэль мог предоставить Ивете только молчаливые заверения в своей неизменной поддержке. А как помочь Йоселину Люси? Помощь девушке лишена смысла, если не удастся помочь ее возлюбленному, за жизнь которого она готова была заплатить своим будущим.
Кадфаэль так и отправился к вечерне с увядающим голубым букетиком под рясой.
Весь тот день брата Марка тревожило смутное, но неотвязное ощущение, будто что-то изменилось, и у него появилась неуверенность в том, что он так уж хорошо знает всю свою паству. Это ощущение возникло еще во время мессы, когда все обитатели приюта, кроме одного-двух совсем малых детей, собрались в церкви. Марк никогда их не пересчитывал. Те, кто был болен или удручен больше обычного, спокойно могли оставаться в доме, никто не гнал их на службу. Так что число молящихся вовсе не оставалось неизменным. Более того, даже в течение службы некоторые больные, чтобы устроиться поудобнее, переходили с одного места на другое. Поэтому эта людская масса никогда не оставалась неподвижной. Нет, брата Марка скорее преследовало чувство, что пространство неожиданно сузилось и в церкви, где и так-то всегда царили сумрак и теснота, не хватает света. В числе больных было шесть-семь крупных мужчин, но Марк отличал по манерам и поступи каждого из них, знал за любым чуть заметную хромоту или сутулость, делавшие человека непохожим на другого, даже если лицо было скрыто покрывалом.
Раз-другой на заутрене Марк обратил внимание на одну, высоко поднятую, скрытую капюшоном и покрывалом незнакомую ему голову, но после он неизменно терял ее из виду. Только к концу службы он сообразил, в чем тут дело: обездоленные питомцы все время становились так, чтобы чужак мог среди них затеряться.
Слово "чужак" казалось тут неуместным: ведь двери приюта не закрывались ни перед кем. И все-таки, будь новичок действительно прокаженным, сделавшим просто еще одну остановку на своем пути пожизненного паломника, он бы дал знать о себе, и не потребовалось бы всех этих таинственных манипуляций. Но какой человек в здравом уме сочтет возможным здесь прятаться? Он должен быть совсем в безвыходном положении.
Марку почти удалось убедить себя, что ему все пригрезилось. Но когда за завтраком он наделял больных хлебом, мучными лепешками и выдавал по капельке пива, хотя он опять-таки не считал, - кто будет подсчитывать то, что дается убогим? - под конец он уже знал наверняка: запасы его истощились преждевременно. Кто-то из его питомцев стянул еду для лишнего рта.
Марк, конечно же, знал, что люди шерифа рыщут по всей округе между приютом Святого Жиля и городом: к полудню весть о смерти Юона де Домвиля успела дойти и сюда. Уединение, в котором жили отверженные, никогда не было преградой для новостей. Какое бы событие ни происходило в городе или аббатстве, о нем тотчас же узнавали и в приюте. Так и сейчас - здесь было известно все и о насильственной смерти барона, и об обвинении в убийстве бежавшего дворянина. Но брат Марк не имел времени предаваться праздности и долго размышлять о всяких слухах. Прежде всего врачевателя заботил утренний обход больных. И, только сменив последнюю повязку и смазав последнюю болячку, он позволил себе всерьез задуматься о том, что его обеспокоило. Даже и тогда, впрочем, оставались другие дела, которыми надлежало заняться: составить список переданных приюту подарков, подготовить все для похода более здоровых телом питомцев в поместье Саттон, где покойный властитель даровал им право - подтвержденное ныне его сыном - собирать дрова на зиму, помочь приготовить дневную трапезу, проверить отчет попечителя о расходах и с десяток иных мелочей. Только в полдень появился у Марка досуг, да и то для того, чтобы посвятить его обязанностям, принятым им на себя добровольно: отслужить молебен отдельно для старика, которому болезнь не позволяла подняться с постели, и дать урок мальчику Брану. Эти уроки обычно были очень простыми и проходили главным образом в виде игры. Но ребенок был чрезвычайно смышлен и жадно всасывал знания, словно материнское молоко, и так легко, как будто дышал свежим воздухом.
Марк изготовил для него письменный столик под стать тщедушному восьмилетнему малышу. И сегодня учитель взялся за ножницы, чтобы подровнять старый вычищенный лист пергамента, предназначавшийся мальчику для письма. Истрепанные полоски, срезанные с краев, Марк положил рядом на свой собственный стол. Занятия проходили в тесном уголке залы при входе, возле узенького окошка - для лучшего освещения. Иногда в конце занятия обрезки пергамента шли на игры: дети состязались в рисовании, и Брану, как правило, удавалось одерживать верх. Сам лист можно было вычистить и пользоваться им снова, пока он не становился слишком тонким и истрепанным.
Марк отправился на поиски ученика. День выдался ясным, солнце светило мягким и каким-то влажным светом. Многие из прокаженных, без сомнения, вышли со своими кружками-колотушками на свежий воздух и устроились на обочине дороги, держась на почтительном расстоянии от всех, кто шел или ехал мимо, но не прекращая взывать к ним о помощи. Однако возле привычного места у кладбищенской стены, как и прежде, сидел Лазарь - высокий, с прямой спиной и гордо поднятой головой, скрытой под капюшоном и покрывалом. Рядом с ним, удобно опершись ему на бедро, пристроился Бран. Он держал обе руки ладонями вверх, и его растопыренные пальцы были обмотаны грубой нитью, нитью были обмотаны и руки мужчины. Они играли в старинную игру - корзинку, и мальчик весело смеялся.
Зрелище детства и старости, сошедшихся в столь дивной гармонии, так радовало глаз и так утешало, что брат Марк не решался прервать их уединение. Он уж собрался было удалиться, предоставив им предаваться игре дальше. Но тут мальчик завидел его и поспешно воскликнул:
- Иду, брат Марк! Подождите меня!
Он размотал нить и освободил руки, после чего, беспечно попрощавшись с товарищем по игре, без единого слова тоже снявшим нить с пальцев, радостно побежал к Марку, вложил ручонку в руку учителя и вприпрыжку зашагал рядом с ним.
- Мы просто придумали, чем занять время, пока вы не освободились, чтоб начать урок, - сказал мальчик.
- Ты уверен, что не хочешь остаться здесь и поиграть, пока погода такая теплая? Если хочешь, то, конечно, иди. Мы ведь можем заниматься и темными вечерами у огня хоть всю зиму.
- О нет, я хочу показать вам, как хорошо знаю буквы, которым вы меня научили.
Он втащил брата Марка в залу, уселся за столик и принялся с важным видом разглаживать свежий лист пергамента на глазах у учителя. Марк же все еще не осознал, чему он сам только что был свидетелем. Только при виде маленькой худосочной руки, бережно взявшейся за перо, учителя наконец осенило. Он втянул воздух так судорожно, что Бран тут же поднял глаза в полной уверенности, что в чем-то провинился, - и Марк поспешил успокоить мальчика.
Но мог ли он, Марк, не поверить тому, что сам видел? Рост был соответствующим, прямая осанка - знакомой, ширина плеч под плащом и все прочее в точности совпадало. Только вот на обеих руках прокаженного, с которых Бран как раз снимал нитяные путы, были все пальцы, и сами руки - гибкие, стройные и гладкокожие - безусловно принадлежали молодому человеку.
Брат Марк, однако же, ни словом ни обмолвился о своем открытии ни с попечителем приюта, ни с кем другим. Равно не предпринял он и никаких действий против вторгшегося в обитель. Более всего впечатляло Марка и побудило воздержаться от действий то единодушие, с каким его обездоленная паства приняла в свою среду беглеца - наверняка почти что без слов и без каких бы то ни был объяснений - и сомкнулась вокруг него в безмолвном единении товарищей по несчастью. Нет, не легко решился бы брат Марк оспорить правильность их вердикта.
С наступлением тьмы ловчие вернулись назад, утомившись бесплодными поисками. Гай, к своему крайнему неудовольствию вынужденный встать в их ряды, тяжело ступая, прошел в комнату, которую они с Симоном делили, скинул с ног сапоги, растянулся на кровати и, испустив глубокий вздох, раздраженно проговорил:
- Повезло же тебе, что ты избежал этой повинности! Часами ползать в грязи по кустам, да пялиться на чужие свинарники, да пугать кур. Я весь провонял навозом, ей-Богу! Каноник Эудо примчался из церкви, да только его рвение не простиралось так далеко, чтоб он вызвался возиться в грязи самолично. Он отправился обратно творить свои молитвы - да принесут они душе усопшего хоть какую-то пользу!