* * *
Иван Дмитриевич досматривал последнюю газету, когда в гостиную без стука вошел частный пристав Соротченко. Вслед за ним ввалился какой-то полицейский с мешком в руках.
- Важнейшая, Иван Дмитрич, улика, - сказал Соротченко. - Газеточку позвольте. - Взял газету, хотел положить ее на стол, но почему-то передумал, расстелил на крышке рояля. Затем кивнул полицейскому: - Давай!
Тот развязал мешок, пристроил его устьем на газете и бережно, слегка потряхивая, поднял. На рояле осталось лежать нечто круглое, желтовато-коричневое, жуткое, в чем Иван Дмитриевич не сразу признал отрезанную человеческую голову.
- Нашли, Иван Дмитрич! - объявил Соротченко. На его толстой усатой физиономии читалось окрыляющее сознание исполненного долга.
- Ты зачем ее сюда притащил, болван? - заорал Иван Дмитриевич, с трудом одолевая подступившую к горлу дурноту.
Соротченко погрустнел:
- Эх, думал порадую вас…
- Да я тебе кто? - кричал Иван Дмитриевич. - Ирод, что ли? Чингисхан? Дракула? С чего мне радоваться-то?
Голова лежала на газете лицом к окну - маленькая, темная, со сморщенным ухом, окруженная со всех сторон равнодушно-величественной гладью рояля, невыразимо жалкая в своем посмертном одиночестве, лишившем ее даже тела, и вызывала она уже не ужас, не брезгливость, а сострадание.
Соротченко рассказывал, как в седьмом часу утра полицейский Колпаков, направляясь на службу и проходя Знаменской улицей, возле трактира "Три великана" увидел на земле эту голову, подобрал и отнес в часть. Там она и пролежала без всякой пользы, пока не попалась на глаза самому Соротченко.
- Сюда ее для чего приволок? - устало спросил Иван Дмитриевич.
- Толкуют, австрийскому консулу голову отрубили. Думал, она…
Да-а! Половина шестого только, фонари не зажгли, а молва уже весь австрийский дипломатический корпус в Петербурге под корень извела: посла зарезали, консулу голову отрубили. А приказчик табачной лавки, куда Иван Дмитриевич выбегал купить табаку, доверительно сообщил, что австрияков студенты режут. Войны хотят. Начнется война, тогда государь уедет из Питера со всем войском, а студенты забунтуются.
Иван Дмитриевич покосился на рояль. Вестницей какого-то кровавого хаоса казалась эта голова. Мужская. С бородой и усами. На чьих плечах она сидела? Что происходит?
- Забери ее, - сказал Иван Дмитриевич. - Вместе с газетой… Возле какого трактира нашли?
- "Три великана", Иван Дмитрич.
- Покажешь там. Вдруг половые признают! И сразу мне доложи.
–
* * *
Едва успели убраться Соротченко и полицейский с мешком, как грянул новый посетитель - поручик Преображенского полка, чей 1-й батальон был расквартирован напротив дома фон Аренсберга.
Удостоверившись, что перед ним Путилин, поручик спросил:
- Вам известно, что наша армия вооружается новыми винтовками?
Иван Дмитриевич отвечал отрицательно. Он был человек сугубо штатский, даже охоту не любил. Предпочитал рыбалку.
- Старые дульнозарядные ружья переделываются по системе австрийского барона Гогенбрюка, - объяснил поручик, бесцеремонно производя ревизию фарфоровым наядам на каминной доске. - Чтобы заряжать с казенной части. - Для наглядности он положил на ладонь одну из этих дамочек и похлопал ее пальцем пониже спины. - Отсюда. Понимаете?
- Весьма увлекательно, - сказал Иван Дмитриевич. - Только это вы и хотели мне сообщить?
Поручик быстро заглянул в спальню, в кабинет и лишь потом, убедившись, что никто не подслушивает, рассказал, как зимой его приставили к особой команде, проводившей испытания нового оружия. На испытаниях присутствовал личный секретарь барона Гогенбрюка. До обеда стреляли из гогенбрюковских винтовок, затем принесли партию других, изготовленных по проектам русских оружейников, и - странное дело! - все они по меткости боя и по скорострельности дали результат гораздо худший, чем на прежних стрельбах. Никто ничего не мог понять. Изобретатели рвали на себе волосы и чуть не плакали. Инспекторы сокрушенно качали головами. В итоге принц Олвденбургский, в тот день случайно посетивший испытания, рекомендовал поставить на вооружение пехоты именно винтовку Гогенбрюка. И лишь на обратном пути, когда ушли с Волкова поля в казарму, поручик учуял, что от его испытателей попахивает водкой. И ведь не сами напились! Секретарь украдкой подпоил их за обедом. Оттого они медленнее заряжали и хуже целились.
- Ай-яй, как нехорошо, - равнодушно сказал Иван Дмитриевич.
- Слушайте дальше… Я немедленно представил записку в Военное министерство, но ходу ей почему-то не дали. А впоследствии я несколько раз встречал этого секретаря. Он выходил из дома, где мы с вами сейчас беседуем. И еще одно совпадение. Осенью атташе ездил на охоту с принцем Ольденбургским и герцогом Мекленбург-Стрелецким. Все они были вооружены изделиями Гогенбрюка!
- Винтовка-то хоть хорошая? - спросил Иван Дмитриевич.
- Неплохая.
- Так в чем же дело? Пускай.
- Но есть и получше, - поручик начал нервничать. - Скажу без ложной скромности: я сам предложил превосходную модель. Трудился над ней с восемнадцати лет и довел до совершенства. Ударник прямолинейного движения! Представляете? Пружина спиральная! Дайте лист бумаги, я нарисую…
- Не надо, - испугался Иван Дмитриевич.
По этому предмету он знал лишь то, о чем во время унылых семейных обедов по воскресеньям распространялся тесть, отставной майор. Ружье, точнее, русское ружье он считал особым стреляющим добавлением к штыку, который, как известно, молодец, чего про пулю не скажешь. В числе главнейших достоинств, какими должно обладать это второстепенное добавление, тесть полагал два: толщину шейки приклада и вес. Чем толще шейка, тем труднее перерубить ее саблей, когда пехотинец, защищаясь от кавалерийской атаки, поднимет ружье над собой. А тяжесть оружия развивает выносливость у нижних чинов.
- У моей модели прицел на полторы тысячи шагов! - почти кричал поручик. - А у Гогенбрюка всего на тысячу двести. У меня гильза выбрасывается, да! А у него выдвигается вручную. В самой Австрии его систему отвергли, а мы приняли. Почему?
- Может быть, так дешевле обходится переделывать старые ружья? - предположил Иван Дмитриевич.
- На чем бы другом экономили! Я уверен: фон Аренсберг для того помогал Гогенбрюку, чтобы ослабить русскую армию. С этаким-то костылем! А какова ситуация на Балканах? Рано или поздно мы будем драться не только с турками, но и с Веной.
- Далась вам эта ситуация на Балканах!
Поручик понизил голос до шепота:
- Фон Аренсбергу нужно было помешать…
- Вы говорите так, будто знаете убийцу.
- Попрошу не употреблять при мне это слово, - сказал поручик. - Не убийца, нет. Мститель!
- Но не вы же, надеюсь, отомстили князю таким образом?
- Скажу откровенно. Подобная мысль приходила мне в голову… И наверное, не одному мне.
Иван Дмитриевич насторожился:
- Кому же еще?
- Многим честным людям.
- Вы знаете их по именам?
- Имя им - легион! Вам, господин Путилин, уже невозможно отказаться вести расследование. Я вас не осуждаю. Но заранее хочу предупредить: не проявляйте излишнего усердия!
- О чем это вы? Я исполняю свой долг.
- Ваш долг - служить России!
- Ей и служу. Я охраняю покой моих сограждан.
- Граждане бывают спокойны в могучем государстве, - сказал поручик. - А не в том, чья армия вооружена винтовками Гогенбрюка… Могу ли я надеяться, что мститель фон Аренсбергу схвачен не будет?
- Нет, - твердо ответил Иван Дмитриевич. - Не можете.
- Ах так? - внезапным кошачьим движением поручик ухватил его за нос. - Шпынок полицейский!
Нос будто в тисках зажало, и не хватало сил освободиться, оторвать безжалостную руку. От боли и унижения слезы выступили на глазах. Иван Дмитриевич был грузнее телом, в борьбе задавил бы поручика, но с железными его клешнями совладать не мог. Он замахал кулаками, пытаясь достать обидчика, стукнуть по нахальному конопатому носу, но поручик держался на расстоянии вытянутой руки, а его рука была длиннее.
- Попомнишь меня! Ой, попомнишь! - приговаривал он, жестоко терзая пальцами носовой хрящ.
В носу уже хлюпало.
Тогда Иван Дмитриевич воспользовался извечным оружием слабейшего - зубами. Изловчившись, он цапнул поручика за ладонь, в то место, где основание большого пальца образует удобную для укуса выпуклость - бугор Венеры. Мясистость его свидетельствовала о больших талантах поручика в этой области. Вскрикнув, он отпустил Ивана Дмитриевича.
В коридоре загремели шаги.
Поручик зажал кровоточащую рану пальцами левой руки и скользнул к выходу, едва не столкнувшись в дверях с Певцовым. Ротмистр проводил его удивленным взглядом, после с неменьшим удивлением осмотрел покрасневший нос и грустные, набухшие слезами глаза Ивана Дмитриевича. Затем с видом гения, обязанного по долгу службы метать бисер перед свиньями, он милостиво соизволил поделиться с Иваном Дмитриевичем добытыми сведениями.
Месяц назад "Славянский комитет" провел сбор пожертвований в пользу болгар, бежавших от турецких насилий в Австрию и Валахию. Фон Аренсберг вызвался переправить эти деньги. Он хотел завоевать симпатии некоторых влиятельных лиц в Петербурге, сочувствующих славянскому движению, а заодно укрепить престиж Вены среди болгар-эмигрантов. Втайне от Хотека, не одобрявшего подобные затеи, фон Аренсберг принял деньги и выдал расписку. Однако Боеву удалось добиться, чтобы часть пожертвований передали нуждающимся болгарским студентам в России. Третьего дня он приходил к фон Аренсбергу, но тот согласился выдать деньги не раньше, чем "Славянский комитет" оформит новую расписку, и назначил Боеву свидание.
- Почему он не пришел? - спросил Иван Дмитриевич.
Певцов пожал плечами:
- Говорит, прибежал с опозданием. В дом уже никого не впускали. А ночью готовился к экзамену, уснул только на рассвете.
- Что нашли при обыске?
- Ничего существенного. След укуса тоже не обнаружен, я осмотрел ему руки до локтя.
- И отпустили с богом?
- Напротив, посадил на гауптвахту.
- Помилуйте, - удивился Иван Дмитриевич. - На каком основании?
- Я, господин Путилин, излагаю вам голые факты. Выводы оставляю при себе. Иначе результаты собственных разысканий вы невольно начнете подгонять под мои подозрения.
- Вы так думаете? - обиделся Иван Дмитриевич.
- Подчеркиваю: невольно! Я вас не упрекаю. Просто не хочу подавлять авторитетом нашего корпуса. Согласитесь, между полицией и жандармами есть известная разница в положении…
Иван Дмитриевич сдержался, промолчал. Бог с ним! Это обычное жандармское дело - жарить яичницу из выеденных яиц.
- Поймите, человеческая мысль не существует сама по себе, отдельно от общества, - проникновенно вещал Певцов. - Одна и та же догадка в моей голове имеет большую ценность, чем в вашей. А в моих устах - неизмеримо большую! И не потому, что я умнее. Нет! Так уж устроено государство, ничего не поделаешь.
Придавая значительность этой мысли, часы на стене пробили семь.
- Почему князь пригласил Боева в такую рань? - спросил Иван Дмитриевич, возвращая разговор на почву голых фактов.
- Не хотел, чтобы знали о его связях с болгарскими радикалами, - поколебавшись, ответил Певцов. - Как правило, в девять часов он еще спал, и наблюдение за домом устанавливалось позднее.
- За ним следили? Кто?
- Это тайна, затрагивающая государственные интересы России, - надменно заявил Певцов. - Вам она ни к чему.
Сказано было с такой оскорбительной уверенностью, что Иван Дмитриевич аж задохнулся от обиды. Будто по носу щелкнули.
- В таком случае, - сказал он, - советую обратить внимание на того Преображенского поручика. Вы с ним в дверях столкнулись. Не знаю, к сожалению, фамилии. Он изобрел какую-то чудесную винтовку, отвергнутую военным ведомством, - Иван Дмитриевич рассказал о кознях барона Гогенбрюка, в свою очередь не сделав никаких выводов, только факты.
- А сами вы что же? - спросил Певцов.
- Ну-у, тут требуется широкий взгляд на вещи. Политический. Мы в полиции к этому не приучены.
- Однако вы, кажется, решили утаить от меня одно важное обстоятельство, - сказал Певцов.
- Какое? - испугался Иван Дмитриевич.
- Отрезанная голова… Мои. люди разговаривали с приставом Соротченко. Я приехал подробнее узнать о его визите. Что он вам сказал?
- А-а, нес какую-то чушь. Будто австрийскому консулу голову отрубили.
- Наивный вы человек, - снисходительно улыбнулся Певцов. - Все это звенья одной цепи. Да-да! Кто-то стремится посеять в городе панику.
- А чья голова? - спросил Иван Дмитриевич. - Вам известно?
- Не в том дело. Голова-то ничья.
- Как ничья?
- Из анатомического театра. Вчера студент Никольский поспорил с приятелями на бутылку шампанского, что вынесет эту голову. И вынес. Пугал ею девиц, а потом бросил прямо на улице.
- Вот мерзавец! - возмутился Иван Дмитриевич. - Вы арестовали его?
- Установил наблюдение. Боюсь, что этот мерзавец действовал по чьей-то подсказке. Город наводнен слухами. Никто ничего толком не знает, но шепчутся во всех углах.
- А вы велите в газетах напечатать, - посоветовал Иван Дмитриевич. - Так, мол, и так: убит австрийский атташе.
- Вы с ума сошли! Тут же узнают в Европе!
- Зато здесь болтать перестанут… Кстати, вы ведь при лошадях? Не подвезете меня в Кирочную?
–
* * *
Едва отъехали, из-за угла вышел доверенный агент Константинов. Не застав Ивана Дмитриевича, он проклял свою собачью жизнь: ноги гудели как чугунные, а еще предстояло обойти трактиры на Знаменской - "Избушка", "Старый друг", "Калач", "Три великана", "Лакомый кусочек". В кармане у него лежала золотая монета с козлиным профилем Наполеона III, императора французов. Иван Дмитриевич нашел ее под княжеской кроватью, в луже керосина, и вручил Константинову в качестве образца - показывать трактирщикам. При успехе монета была обещана ему в вечное и неотъемлемое владение.
* * *
Карета катила по Невскому. Вокруг раздавались крики извозчиков и кучеров, слышался неумолчный шелест литых резиновых шин, похожий на шипение пивной пены, веселая нарядная толпа с гулом текла по обеим сторонам проспекта, как всегда бывает в первые теплые весенние вечера.
- Чувствуете? - мрачно проговорил Певцов. - Повсюду неестественное лихорадочное возбуждение.
Иван Дмитриевич хмыкнул:
- Весна…
Карета была на рессорах, плавное ее покачивание располагало к откровенности.
- Весна? Может быть. Но мне знаете кто на ум приходит? Не Лель с дудочкой! Михаил Бакунин, как ни странно. Слыхали о таком? Да, социалист. Эмигрант. Революционеры всей Европы на него молятся. Он у них вроде папы. Говорит, что с этой братией, - Певцов указал на группу студентов у афишной тумбы, - каши не сваришь. Все маменькины сынки, крови боятся. В тайные же общества нужно вербовать всякое отребье. Уголовных, понимаете ли. Он эту сволочь по-научному называет: разбойный элемент. То они просто так убивали и грабили, а теперь будут с теорией - чтобы вызвать брожение в обществе. При всеобщем возбуждении социалистам легче захватить власть. Как в Париже…
Иван Дмитриевич подумал, что подобная идея может возникнуть у человека, никогда не бывавшего в воровском притоне. И всерьез поверить в ее осуществимость способен лишь такой же человек.
Певцову определенно пошла бы чалма. Индийский факир. Овал собственного пупа - вот арена его деятельности.
- Вы думаете, что фон Аренсберг пал жертвой этих теорий? Тогда стоит, пожалуй, другими глазами взглянуть на ту косушку из-под водки. Помните, я ее за шторой нашел? Болгарин, наверное, предпочел бы вино.
- В самом деле, - Певцов опять заглотнул наживку, задумался.
В Кирочной улице, возле четырехэтажного здания, принадлежащего купцу Шухову, Иван Дмитриевич вылез из кареты.
- Вы здесь живете? - спросил Певцов, брезгливо озирая темную обшарпанную громадину доходного дома.
- Да, - кивнул Иван Дмитриевич.
Выждал, когда карета свернет за угол, и направился в дворницкую - выяснять, в каком подъезде и этаже нанимают квартиру супруги Стрекаловы.
Через десять минут высокая брюнетка лет тридцати с небольшим вышла в гостиную, где ее дожидался Иван Дмитриевич, и, когда он назвал свое имя и должность, сказала, что муж в отъезде.
- Мне нужны вы, мадам.
Жестом полководца, определяющего место для лагеря, она указала ему на стул, а сама опустилась на крошечный турецкий пуфик.
На стене висела фотография - портрет унылого, щекастого и толстогубого мужчины в парадном мундире Межевого департамента. Под фотографией - две скрещенные сабли.
- В каких кампаниях участвовал ваш супруг? - вежливо осведомился Иван Дмитриевич.
- Ни в каких не участвовал.
- Отчего же сабли?
Не ответив, она сморщила нос, и эта ее гримаса, исполненная чисто женского, даже скорее девичьего презрения, была понятней любых слов. Только сейчас Иван Дмитриевич оценил особую стать своей собеседницы. В ее мощной шее, в сильных, но пленительно-вяло двигающихся руках, в прямой спине и маленькой голове с тугим пучком черных волос виделось нечто завершенно-прочное, литое. Вместе с тем ничего мужеподобного. Такая женщина, имеющая такого мужа, и впрямь могла полюбить князя фон Аренсберга, в прошлом лихого кавалериста, героя сражений с итальянцами и альпийских походов.
- Я пересяду, - сказал Иван Дмитриевич, вставая со стула и усаживаясь в кресло спиной к портрету Стрекалова. - Разговор пойдет о таких вещах, что мне не хотелось бы видеть перед собой глаза вашего супруга…
- У меня мало времени, - перебила Стрекалова. - Я жду гостей к ужину.
- Гостей сегодня не будет, - ответил Иван Дмитриевич.
- Что вы хотите этим сказать?
- Мадам, поймите меня правильно, - Он начал издалека, хотя оглушить нужно было сразу, с налету, и посмотреть… Но духу не хватало, чтобы так, сразу. - Я никогда не подвергал сомнению право женщины свободно распоряжаться своими чувствами. Особенно если это не наносит ущерба браку. Но я не одобряю русских красавиц, отдающих сердца иностранцам. Это напоминает мне беспошлинный вывоз драгоценностей за границу.
- Я не драгоценность! А вы не таможенник… Что вам от меня нужно?
- Видите ли…
- А, кажется, я догадываюсь, - Стрекалова облегченно засмеялась. - Господи! Да успокойтесь вы! Мой муж ни о чем не подозревает. Да если бы даже и знал! Вы только поглядите на него! Хорошенько поглядите! Ну что? Разве такой человек осмелится вызвать Людвига на дуэль? Вы боитесь дипломатического скандала? Успокойтесь, господин сыщик. Скандала не будет.