Они назвали себя, но я не запомнил их имена. Вскоре винтовка Барни замолчала. Он приполз к нам, и его глаза округлились, когда он увидел двух новых обитателей окопа.
– Сюда прибыли сухопутные войска, чтобы начать операцию но уничтожению противника, о которой ты слышал, – сказал я. – А эти ребята явились чуть раньше.
Барни осмотрел раны мальчишек и перевязал рану одному из них.
– В чем дело? – спросил я, так как в эту минуту япошки перестали стрелять.
Барни оторвался от своих медицинских обязанностей и проговорил:
– Уоткинс сказал, чтобы мы с тобой уматывали к черту отсюда – пока мы еще на ногах, сказал он. Он говорит, мы окружены, и нет никакой надежды остаться в живых, но может, у нас получится.
– Что ты ответил на это?
– Я сказал ему, что он полон дерьма, как рождественская индейка. Мы не уйдем и не оставим их. Помощь придет.
– Ты правда в это веришь?
– Конечно, Роббинс ушел всего на полчаса раньше нас. Командир уже знает, что мы попали в беду. Они придут за нами.
– Ты, кажется, без боеприпасов для БАВ?
– Угу. Но у меня есть запасной комплект для винтовки. Это нам приходится.
– А гранаты?
– За ними надо вернуться. Я не могу унести все сразу.
– Боеприпасы у нас кончатся гораздо раньше, чем ты думаешь, Барни.
– А может, они ушли, эти вшивые японские сволочи? Огня нет уже несколько минут.
Я закурил. Мой рот и горло пересохли, глаза горели от малярии, голова гудела. Хуже, чем закурить, я ничего не мог сделать. Но я хоть что-то делал. И тут я вспомнил.
– А что у нас с водой?
Он как раз закончил бинтовать. Барни снова занял свою позицию рядом со мной у упавшего дерева, грустно посмотрел на меня и сказал:
– Фигово. Нам не повезло: фляги Уоткинса и Фремонта были пробиты пулеметным огнем.
– И у Монока тоже, – добавил я. – Я уже проверил.
Фляги были у наших двух гостей, у Барни, у меня, и у д'Анджело. Но раненым вода понадобится раньше. Я испытывал страшную жажду, точнее, это моя малярия испытывала жажду, но этим бедным раненым поганцам питье было нужнее.
Сумерки.
Выстрелов из пулемета и винтовок не было уже так долго, что джунгли вновь ожили: заквохтали птицы, зашуршали сухопутные крабы. Возможно, япошки ушли. А может, мы уложили их теми патронами, которые мы на них расстреляли.
Раненые спали, или находились в коме, кто знает. А я начал думать, что, может, нам стоит остаться и спрятаться здесь, а американские войска – сухопутные силы, морская пехота или, может, эта гребаная береговая охрана наткнутся на нас, когда линия фронта продвинется вперед.
Пулеметная очередь ворвалась в ночь, обстругивая упавшее дерево, вырезая на нем инициалы япошек. Несколько пуль, отскочив от бревна, рикошетом задели мою каску. И каску Барни тоже, оставив вмятины на наших оловянных шляпах. Мы нырнули вниз.
– Этот ублюдок совсем рядом, – крикнул я. Пули летели над нами, подпрыгивая и щелкая, трассирующие снаряды отлетали от бревна в наше укрытие, шипя, как капли расплавленного металла, попавшие в воду. Этот шум привел в чувство Монока, который закричал от боли, потом застонал.
– Черт, он слишком близко, чтобы не попасть в него, – сказал Барни, перекрикивая шум стрельбы и стоны Монока. – Я уверен.
– Брось в этого ублюдка гранату.
– Я не могу встать, чтобы сделать это. Она разорвет меня на части.
Даже ради такого случая я не мог встать: лихорадка слишком ослабила меня. Барни должен был сделать это. Я принялся "накачивать" его:
– Да ты же чемпион мира, ты, маленький schmuck. Просто брось их отсюда, посильнее размахнись! Сделай это, мужик!
С бульдожьим выражением лица он выхватил сразу три гранаты из-за пояса, вырвал зубами чеки и бросил их. Все три в разном направлении.
Он проделал это все так быстро, что, казалось, раздался только один взрыв.
И один вопль ужаса.
А потом Барни вскочил на ноги, пристроил винтовку на бревне и стал стрелять, крича:
– Получили, вы, грязные гребаные сволочи!
Барни редко так ругался, но он был прав. Он достал эту грязную, гребаную сволочь: теперь стреляли лишь один пулемет и одна винтовка. Они не были так близко к нам, как тот парень, которого Барни только что прикончил, но они подходили ближе и ближе.
Мы вновь начали стрелять, и через пятнадцать минут наши боеприпасы стали подходить к концу. Скоро мы останемся лишь с нашими пистолетами, которые носили на себе.
– Осталась одна обойма, – сказал я. – Восемь патронов.
– Прикрой меня, пока я схожу за остальными гранатами.
Я бережливо расходовал свои восемь патронов, но они кончились, прежде чем Барни возвратился. Д'Анджело, едва двигающийся, но желающий помочь, внезапно оказался рядом со мной и вручил мне пистолет.
– Он принадлежит Моноку, – сказал парнишка. – Он не будет возражать.
Монок опять был без сознания.
К тому времени, когда я расстрелял все патроны, вернулся Барни с полной охапкой гранат.
– Я схожу еще раз, – сказал он, выбираясь наружу.
Только я успел вытащить свой пистолет из кобуры, как начался минометный огонь. Я нырнул вниз в окоп. Снаряды падали совсем близко. Раскаленная добела шрапнель летела мимо, не задевая нас.
Она задела Барни. Он возвращался назад с остальными гранатами, когда горящая шрапнель вцепилась в его бок, в его руку и ногу.
– Ублюдки, ублюдки, ублюдки! – визжал он.
Барни возвратился к окопу, и я втащил его туда, наложил грубые бинты на его раны. Продолжал ухать миномет. Как моя раскаленная голова. А все остальные, кроме Барни, спали в этом проклятом Богом окопе. Такова война – ты кончаешь тем, что начинаешь завидовать погибшим.
Потом обстрел кончился.
Мы ждали, когда временное затишье прекратится. Прошло полчаса, но затишье продолжалось. Теперь нас прикроет темнота. Япошкам будет трудно найти нас ночью. Но и никто другой не сможет разыскать нас.
– Как Фремонт с Уоткинсом? – спросил я у Барни.
– Уоткинс в сознании, по крайней мере, был в сознании. Фремонт засунул палец себе в живот, пытаясь остановить кровотечение.
– О Господи!
– У бедняги нет шанса.
– Думаю, у нас у всех его нет.
– Я думал, что пехота или рота "Б" придут на помощь к этому времени.
– На это можно было надеяться, пока не стемнело. Понятно, что они, черт бы их побрал, не воспользуются темнотой.
Он покачал головой.
– Бедняга Уйти все еще лежит там, где ребята уронили его. Он теперь мертв. Бедный сукин сын!
– Единственная разница между ним и нами в том, что мы в окопе.
Москиты пировали, заползая в наши волосы. Барни жевал нюхательный табак, чтобы заглушить жажду: он отдал свою воду раненым. Я закурил. Меня трясло, пот катился по лбу, заливая мое лицо соленым водопадом. От лихорадки я не хотел есть. Это было уже что-то. Но, Господи, как я хотел пить, как мне нужно было немного воды! Господи!
Начался дождь.
– Спасибо за такую милость, – сказал я небу. Мы положили в две воронки от снарядов защитные тенты, точнее, это сделал Барни: я был слишком слаб даже для этого. Дождь привел раненых мужчин и мальчишек в чувство настолько, что они смогли двигаться самостоятельно. Мы собрались все вместе. Как только набралось достаточно воды, я высунул голову, приподнял край тента и стал пить. Барни сделал то же самое, с жадностью набросившись на воду. Мы перелили воду во фляги и пустили их по кругу – для раненых. Особенно в плохом состоянии был Монок. Он пришел в сознание, но стонал, как умирающий.
Наш окоп все еще оставался сухим, и мы с Барни то и дело высовывались наружу, чтобы освежить под ливнем наши разгоряченные головы. Так же поступал и Д'Анджело, который, казалось, был в лучшем состоянии, чем остальные. Снова почувствовав жажду, я стал пить прямо из лужиц около нашего окопа.
Дождь становился все сильнее и сильнее, превратившись из награды в настоящее наказание. Наше укрытие начинало промокать, вода уже бежала вниз, а земляной пол постепенно превращался в омерзительное месиво. Меня зазнобило, и, обхватив себя руками, я задрожал.
Барни потирал колено.
– Отличная погодка для артрита, – сострил я.
– Да уж.
А потом, как и все тропические ливни, дождь так же внезапно прекратился, как и начался. Прислонившись к земляной стене, мы были похожи на свиней в грязи. Мы прислушивались, как крупные капли, проникая сквозь ветви, падали на наши тенты – как птичий помет.
Раненые спали (или что они там делали) – все, кроме д'Анджело. Я курил. Закурив еще одну сигарету, я передал ее д'Анджело. Он кивнул мне и тоже стал курить. Озноб прекратился. Я почувствовал, что у меня снова начинается лихорадка, но сейчас это было естественно. Я даже не мог вспомнить, каково это – не чувствовать лихорадки.
– Я хотел бы знать, увижу ли Кати снова, – сказал Барни.
Упоминал ли я, что Барни женился на своей очаровательной блондинке перед тем, как мы уехали из Сан-Диего? Так вот, он сделал это. Она не была еврейкой, поэтому они устроили лишь гражданскую церемонию. Я так за него переживал! Он писал ей письма до востребования в Голливуд почти каждый день. Но он ни разу не получил от нее ни строчки.
– Слушай, – сказал он, – а вдруг она попала в аварию: кто-нибудь сбил ее или что-то в этом роде?
– С ней все в порядке. Наша почта всегда кое-как работает, ты же знаешь.
Барни продолжал тереть колено. Небольшая кучка гранат лежала рядом с ним.
– Если каким-нибудь чудом я останусь жив и вернусь назад в Штаты, к Кати, клянусь, что поцелую землю и никогда больше не уеду из наших старых добрых Штатов.
США. Кажется, это так далеко.
Так и было.
– Мама и Ида, мои братья, мои товарищи по гетто, – бормотал он. – Я ведь никогда не увижу их больше, правда? Рабби Штейн прочитает надо мной заупокойную службу, но кто скажет "Каддиш"? У меня ведь нет сыновей.
Я хотел бы утешить его, сказать, чтобы он успокоился, но лихорадка не давала мне этого сделать. К тому же мои собственные мысли не давали мне покоя.
– Интересные вещи происходят, – сказал Барни. – Я же собирался сражаться с нацистами, а не с япошками... Я ведь еврей.
– Не болтай, – с трудом выговорил я.
– И ты тоже.
Я хотел как-нибудь сострить в ответ, но не мог вспомнить ни одной шутки; а может, подходящей и не было. В любом случае я промолчал. Я видел своего отца. Он сидел за кухонным столом и держал в руках мой пистолет. Отец приставил его к голове, и я сказал: "Остановись".
Рука Барни была прижата к моему рту: он трясся, его глаза были бешеными. В другой руке он держал свой пистолет. Мы все еще находились в укрытии. Д'Анджело был в сознании. Он насторожился, вцепившись в свой автоматический пистолет. Двое солдат тоже пришли в себя. Они были вооружены так же, как и д'Анджело. Монок сидел, прислонившись к стене, и тяжело дышал. Барни прошептал мне прямо в ухо:
– Ты вырубился. Тихо. Япошки.
Мы слышали их шаги, слышали хруст веток, шелест кустов. Они были не больше чем в тридцати ярдах от нас.
Барни убрал руку с моего рта, а я стал вытаскивать свой пистолет.
Тут Монок застонал от боли.
Барни зажал индейцу рот, но было слишком поздно.
Застрекотал пулемет.
Д'Анджело бросился к Моноку: было похоже, что он хочет его придушить. Но Барни оттолкнул его.
Пулеметные очереди продолжались, но, кажется, они просто палили по кругу.
Тем временем в больнице Святой Елизаветы
Конгресс Хайтс, Мэриленд
1 февраля 1943 года
1
– Натан Геллер, – сказал я.
Капитан улыбнулся. Он был представителем военно-морских сил: единственный из четырех врачей, одетый в форму. Похоже, ему было сорок с небольшим. Доктора, сидевшие по обе стороны от него, были старше, чем он. И он был единственный из всех, кто не набрал лишнего веса. Одним из раздобревших гражданских врачей был доктор Уилкокс, мой док. Он сидел на противоположном конце. Но капитан был главным. Его обязанностью было выдавать бумаги об увольнении. Комиссован по восьмой статье.
– Вы знаете ваше имя, – приветливо сказал капитан. – Это хорошее начало.
– Да, сэр.
– Доктор Уилкокс считает, что ваши дела идут неплохо. Редко случается, что пациент оказывается на первом этаже так быстро.
– Сэр, могу я задать вам вопрос?
– Да, рядовой Геллер.
– Я считал, что программа реабилитации здесь рассчитана, как минимум, на три месяца. А я здесь чуть больше двух. И теперь, поверьте, я не жалуюсь – я рад услышать это решение, но...
Капитан кивнул и вновь улыбнулся.
– Ваше любопытство насчет раннего заседания нашего совета говорит о том, что ваше состояние улучшилось. Вы ведь были детективом перед тем, как завербоваться в морскую пехоту?
– Да, сэр. Я – президент небольшого агентства. Оно ожидает меня в Чикаго, когда я покончу с морской пехотой.
Это означало, что они нас слышали, но не видели.
– Эти сволочи нас убьют, – тихо прошептал д'Анджело. Монок, придя в себя, был, мягко говоря, смущен. Потом его глаза закрылись, и он снова отключился.
Заухал миномет, пули жужжали у нас над головами, пулемет поливал пространство вокруг нас свинцовым огнем. Все вокруг было в дыму. Я находился в полубредовом состоянии, и мое сознание выхватывало лишь отдельные картинки происходящего. Вот один из солдат получает ранение в руку, но сдерживает крик боли и не выдает нас. Вот пуля задевает лодыжку Барни. Пули везде. Монок вновь начинает стонать, а потом затихает: пуля, предназначенная ему, нашла свою дорогу.
Более четко я помню, как Барни, лежа на животе, кидает гранаты.
Это было безопасно: они не могли вычислить, откуда летят гранаты, потому что тьма поглотила все вокруг. Барни бросил, наверное, пару дюжин.
Вставало солнце. Я весь горел. Они придут в любую минуту, переберутся через бревно, запрыгнут в окоп, "банзай!", сверкнут штыки... Барни снова и снова повторял "Shema, Yisrael", держа в руках последнюю гранату, чтобы взорвать нас вместе с японцами, когда они придут сюда.
Миномет не останавливался, сотрясая под нами землю.
– Стреляют с нашей стороны! – заорал Барни. Выстрелы с нашей стороны... выстрелы с нашей стороны! Еще один снаряд упал перед нами с грохотом, поднимая огромное облако дыма. Крики "Ура!" с нашей стороны.
– Нат, я пошел за помощью: япошки не разглядят меня в этом дыму. Хорошо, Нат?
Я кивнул. И отключился.
– Вы понимаете, рядовой, что о возвращении на фронт, о любой активной деятельности и речи быть не может.
Это было окончательное решение. С ранением мне повезло. Джекпот в миллион долларов: если ты был ранен в бою, тебе нет возврата в театр военных действий. Геллер марширует домой.
– До меня дошли эти слухи, сэр.
– Когда вас выпишут из больницы, вы будете с почестями демобилизованы. Вы не должны считать себя опозоренным, потому что ушли в отставку.
– Да, сэр.
– Вы честно служили своей стране. Насколько я понял, вас наградили Серебряной Звездой.
– Да, сэр.
– Вы отлично справлялись со своими обязанностями, я не преувеличиваю. Храброе поведение в бою – не такая уж малость. Но вы, кажется, все еще хотите услышать мое объяснение по поводу нашего раннего заседания?
– Да, сэр.
Он указал рукой на стену за моей спиной, вдоль которой стоял ряд стульев.
– Подвиньте стул, – сказал он. – Сядьте.
Я так и сделал.
– Подобные прецеденты уже имеются. К примеру, во многих американских больницах существует восьминедельная программа для реабилитации больных с психическими заболеваниями. Но мы вас выписываем в связи с необычными обстоятельствами. Поэтому, рядовой Геллер, вы не должны чувствовать себя обманутым из-за того, что ваша выписка оказывается столь поспешной.
– О, я не чувствую себя обманутым, сэр...
Он остановил меня, подняв руку.
– Расслабьтесь. Давайте сделаем перекур.
Он вытащил из кармана сигареты "Честерфильд", и все остальные последовали его примеру. Капитан предложил мне сигарету.
– Нет, спасибо, сэр. Я потерял всякий вкус к курению.
Держа сигарету в руке, капитан с подозрением посмотрел на меня.
– Это весьма необычно – в здешних условиях. В Сент-Езе больше нечего делать, а только сидеть да покуривать.
– Мне велели отдраивать полы, сэр. Поэтому я был занят.
Доктора обменялись улыбками, но один из них, круглолицый человек в очках с толстыми стеклами, спросил:
– Потому что курение ассоциируется у вас с войной? В отчете доктора Уилкокса указано, что вы не курили до тех пор, пока не приехали на Гуадалканал.
Глядя на капитана, а не на доктора, который задал мне вопрос, я спросил:
– Могу я быть искренним, сэр? Он кивнул.
– Предположим, курение напоминает мне о войне, – сказал я. – Предположим, я действительно мысленно переношусь на Остров.
Они смотрели на меня расширенными глазами.
– Тогда мне нужно быть идиотом, чтобы курить. И заставить себя вновь пройти через это.
Лишь капитан улыбнулся, но он был военным человеком: он мог понять.
– Я больше не чувствую себя морским пехотинцем, – проговорил я. – Я также еще не чувствую себя гражданским. Но я хочу научиться. Не вижу причины постоянно вспоминать произошедшее.
Тут впервые заговорил третий доктор. У него были маленький рот – как у рыбы – и очки в проволочной оправе. Он сказал:
– У вас была амнезия, рядовой Геллер. Это тоже – своеобразная попытка не "вспоминать" то время, когда вы получили травму.
– Я не хочу забыть то, что произошло, точнее, я не хочу "подавлять", как выражается доктор Уилкокс, это в себе. Но я определенно хочу вернуться к прежней жизни.
Доктор Уилкокс пришел мне на выручку, сказав:
– Я, думаю, достаточно ясно описал в своем отчете, что рядовой Геллер быстро выучился рассматривать произошедшее с ним как эпизод прошлого. Он знает, что все, что случилось, никак не угрожает его безопасности. Я хотел бы добавить, что к таким результатам мы пришли лишь благодаря гипнозу. Не понадобилось ни лекарств, ни шоковой терапии.
Капитан махнул доктору Уилкоксу рукой, как бы показывая, что подобные разговоры лучше не вести в присутствии пациентов.
Но врач с рыбьим ртом и проволочными очками явно был недоволен короткой речью доктора Уилкокса. Его не волновало, здесь пациент или нет, и он обиженно произнес:
– Хотелось бы верить, что вы не намеревались уменьшить достоинства медикаментозной и шоковой терапий, применяемых остальными врачами больницы святой Елизаветы.
– Ни в коей мере. Я лишь хочу сказать, что неврозы, полученные в результате участия в военных действиях, отличаются от тех хронических заболеваний, которые встречаются у гражданских лиц.
– Пожалуйста, господа, – вмешался капитан. Похоже, ему бы пригодился молоточек, чтобы постучать им по столу. Вместо этого он посмотрел на меня и сказал:
– Мы хотим задать вам несколько вопросов, прежде чем принять решение.
– Я понимаю, сэр. Но перед тем как начать, вы можете ответить на мой вопрос?
– Слушаю вас.