– То, что случилось, непоправимо. Но мы должны восстановить все и начать жизнь снова. И едва ли мы сможем сделать это, если война станет преследовать нас, как дурной запах.
Мне нужно было получить еще кое-какую информацию от него, и поэтому я с ним согласился, а затем спросил о "Веселом острове".
– Местечко то еще! Не хотел бы я, чтобы меня застала там жена. Им заведует девица лёгкого поведения по имени Кати Фиге. Там обретается много таких, как она, но, заметьте, никогда не бывает беспорядков, не считая неприятностей со случайно подвыпившими янки, что нельзя назвать беспорядками. Кстати, если слухи верны, то все мы, по крайней мере находящиеся в американском секторе, скоро будем янки.
Я поблагодарил его и направился к двери.
– И еще один вопрос, сержант, – Сказал я, поворачиваясь на каблуках. – Эти Дрекслеры, они поймали когда-либо хоть одного военного преступника?
Лицо сержанта расплылось в лукавой улыбке.
– Нет, даже если бы мы могли им чем-то помочь.
Дрекслеры жили неподалеку, к югу от районного управления полиции, в недавно отремонтированном здании напротив маленькой школы. На мой стук в дверь их квартиры на верхнем этаже ответа не последовало.
Я закурил сигарету, чтобы избавиться от сильного запаха дезинфицирующего средства, зависшего над лестничной площадкой, и постучал снова. Посмотрев под ноги, я заметил на полу под дверью два сигаретных окурка, которые почему-то никто не подобрал. Нагнувшись поднять их, я обнаружил, что запах усилился. Не разгибаясь, я прижал свой нос к щели между полом и дверью. От проникающего из квартиры воздуха перехватило горло и легкие. Я быстро отвернулся от двери, и с кашлем половина содержимого моего желудка выплеснулась на нижний марш лестницы. Отдышавшись, я выпрямился и помотал головой, пытаясь прийти в себя. Трудно представить, чтобы кто-нибудь мог жить в квартире с таким воздухом. Я поглядел вниз – никого – и, отступив от двери, с силой ударил по замку здоровой ногой, но дверь даже не шелохнулась. Я еще раз оглянулся на лестничную клетку, чтобы посмотреть, привлек ли кого-либо поднятый мною шум, и, никого не обнаружив, ударил снова.
Дверь со стуком открылась, и ужасный ядовитый запах хлынул на меня с такой силой, что я пошатнулся и чуть было не покатился вниз по лестнице. Прикрыв нос и рот лацканом пальто, я ринулся в темную квартиру, с трудом ориентируясь среди неясных контуров, подошел к окну, раздвинул тяжелые бархатные портьеры и распахнул створки рамы.
От мерзкого запаха у меня выступили слезы на глазах, и я глубоко вдохнул свежий воздух. Дети, возвращавшиеся из школы домой, помахали мне, и я слабо ответил на их приветствие.
Дождавшись, пока сквозняк немного проветрит комнату, я нырнул в глубь квартиры в поисках сам не знаю чего. По моему мнению, вещество с таким запахом могло предназначаться для борьбы с паразитами размерами не менее чем слон.
Возле двери в спальню я споткнулся о какой-то предмет на полу. Это оказался дешевый жестяной поднос, каких много в кафе или барах.
По выражению лиц супругов Дрекслер, лежавших бок о бок на постели, можно было подумать, что они все еще спят. Я откинул стеганое одеяло и расстегнул пижаму господина Дрекслера, обнажив сильно вздувшийся живот с выступившими венами и волдырями, похожий на сыр с синими прожилками. Я слегка надавил на него пальцем – твердый. Я знал, если нажать сильнее, то раздастся треск выходящих из трупа газов, свидетельствующий о разложении внутренних органов. По-видимому, смерть супругов наступила как минимум неделю назад.
Я снова накрыл их одеялом и вернулся в гостиную. Какое-то время я беспомощно разглядывал книги и бумаги, лежавшие на столе, бессмысленно пытаясь отыскать какие-то улики, но все еще не мог отделаться от неуловимого чувства безысходности и понял, что лишь понапрасну теряю время.
Выйдя на улицу, под перламутрового цвета небо, я направился в сторону станции городской железной дороги, когда мой взгляд наткнулся на любопытный предмет. На улицах Берлина до сих пор валялось полным-полно ненужного военного снаряжения, и я не обратил бы на него внимания, если бы не знал причины смерти Дрекслеров. На груде булыжников в сточной канаве лежал противогаз. Я потянул его за резиновый ремень, и мне под ноги скатилась пустая жестяная банка. В один миг размытые контуры сценария убийства обрели реальные образы и краски. Я отбросил противогаз и опустился на корточки, чтобы прочесть надпись на ржавой металлической поверхности банки: "Циклон-Б. Отравляющий газ. Опасен для жизни! Хранить в сухом прохладном месте! Защищать от солнца и огня. Использовать с предельной осторожностью".
Я мысленно представил себе человека, стоящего под дверью квартиры Дрекслеров. Поздняя ночь. Нервничая, он наполовину выкуривает пару сигарет, затем надевает противогаз и поправляет ремешки, чтобы удостовериться, плотно ли он прилегает к телу. Убедившись, что все в порядке, человек открывает банку с кристаллической синильной кислотой, которая при контакте с воздухом сразу же превращается в жидкость. Он опрокидывает содержимое банки на взятый с собой поднос и быстро просовывает его под дверь квартиры Дрекслеров. Супруги мирно посапывали во сне, постепенно теряя сознание, когда газ "Циклон-Б", впервые испытанный на человеке в концентрационных лагерях, начал блокировать поступление кислорода в кровь. Преступник счел маловероятным, что Дрекслеры оставят открытым окно в такую погоду, но наверняка он на всякий случай подложил что-нибудь под дверь – пальто или одеяло, – чтобы препятствовать поступлению свежего воздуха в квартиру и предохранить от смерти кого-либо еще в доме. Даже небольшая доза этого газа считается смертельной. Пятнадцать – двадцать минут спустя, когда кристаллы полностью растворились, убийца, весьма довольный, что газ сделал свое тихое смертельное дело и что еще двое евреев – не важно, по какой причине, – присоединились к шести миллионам своих погибших соплеменников, поднял пальто, снял противогаз, подобрал пустую банку (поднос, оставшийся в квартире, его не волновал, потому что на нем не осталось следов: он наверняка надел перчатки, чтобы управляться с газом "Циклон-Б") и ушел в ночь.
Оставалось только изумляться простоте содеянного.
Глава 9
Где-то в заснеженной темноте вверх по улице прогрохотал джип. Я вытер рукавом запотевшее окно и увидел отражение знакомого мне лица.
– Господин Гюнтер, – произнес мужчина, когда я обернулся. – Я так и подумал, что это вы.
Тонкий слой снега запорошил ему волосы, и его квадратной формы голова с торчащими, совершенно круглыми ушами напоминала ведерко для льда.
– Бог мой, Нойман! – воскликнул я. – Я был абсолютно уверен, что ты погиб.
Он стряхнул с головы снег и снял пальто.
– Не возражаете, если я присоединюсь к вам? Моя девушка еще не пришла.
– С каких это пор у тебя появилась подружка, Нойман? В конце концов, за одну ты уже поплатился.
Он нервно дернулся.
– Послушайте, если вы собираетесь...
– Успокойся, – примирительно сказал я. – Садись. – Я махнул официанту. – Что ты будешь?
– Благодарю, только пиво. – Он сел и стал критически разглядывать меня прищуренными глазами. – Вы почти не изменились, господин Гюнтер. Немного постарели, слегка поседели и довольно сильно похудели – но все такой же.
– Я особенно не задумываюсь, что из себя представляю, но если ты полагаешь, что я хоть чуть изменился... – сказал я многозначительно, – то знай: все, сейчас тобой сказанное, почти слово в слово совпадает с описанием восьмилетней давности.
– Неужели прошло столько лет с тех пор, как мы в последний раз виделись?
– Да, с начала Второй мировой войны. А ты все еще подслушиваешь через замочную скважину?
– Господин Гюнтер, да вы ничего не знаете? – фыркнул он. – Я теперь тюремный надзиратель в Тегеле.
– Ушам своим не верю. Ты же бесчестен, как ворованное кресло-качалка.
– Ей-богу, господин Гюнтер, сущая правда. Янки доверили мне охранять нацистских военных преступников.
– И ты, уж надо думать, вовсю стараешься?
Наш разговор прервал официант.
– Вот ваше пиво, – сказал он, ставя кружку перед Нойманом.
Я начал было говорить, но американцы за соседним столиком разразились громким смехом. Затем один из них – сержант – сказал что-то еще, и теперь захохотал уже и Нойман.
– Он утверждает, что не верит в братские связи с нами, – объяснил Нойман. – Говорит, мол, не хочу я относиться к хорошенькой фрейлейн как к собственному брату.
Я с улыбкой оглянулся на американцев.
– Нойман, а говорить по-английски ты выучился, работая в Тегеле?
– Конечно. Я и еще много чему научился.
– Ну, скажем, информатором ты и прежде был хорошим.
– К примеру, – начал он, понизив голос, – я слышал, что Советы остановили на границе британский военный поезд и отцепили два вагона с немецкими пассажирами. Якобы это месть за образование Бизонии. – Под Бизонией он подразумевал объединение британской и американской зон Германии. Нойман отхлебнул немного пива и пожал плечами. – Не исключено, что начнется еще одна война.
– Очень сомневаюсь, – ответил я. – Животы надорвут.
– Не знаю, может быть.
Он отставил кружку, достал коробку с нюхательным табаком, который предложил мне. Я отрицательно покачал головой и скривился, наблюдая за тем, как он взял щепотку и заложил ее в ноздрю.
– Вы участвовали в боевых действиях во время войны?
– Ну, Нойман, тебе ли не знать... Кто же задает такие вопросы в наши дни? Или ты хочешь, чтобы я спросил, как ты достал денацификационное удостоверение?
– Смею вас уверить, что я получил его вполне законно. – Он вынул из бумажника и развернул листок. – Я никогда ни в чем предосудительном не участвовал. Вот здесь так и сказано: "Свободен от нацистской заразы", и я горжусь этим. Я даже в армии не был.
– Только потому, что тебя не призывали.
– Я свободен от нацистской заразы, – зло повторил он.
– Должно быть, это единственная из всех существующих зараз, которой у тебя никогда не было.
– Кстати, а что вы здесь делаете? – усмехнулся он в ответ.
– Время от времени захожу сюда отдохнуть.
– Но я ни разу вас здесь не видел, хотя частенько наведываюсь в это заведение.
– Довольно уютное местечко, не правда ли? Вот только не пойму, неужели твое жалованье тюремщика так велико, что позволяет развлекаться в подобных местах?
Нойман уклончиво пожал плечами.
– Наверняка ты выполняешь чьи-то поручения, – предположил я.
– Как и вы, не так ли? – Он едко улыбнулся. – Держу пари, что вы здесь по делам.
– Возможно.
– Могу помочь.
– Ну что ж, не откажусь. – Я вынул свой бумажник и показал ему пятидолларовый банкнот. – Ты слышал что-нибудь о человеке по имени Эдди Холл? Он иногда приходил сюда. Занимается рекламным бизнесом. Его фирма называется "Рекло и Вербе Централе".
Нойман сглотнул и уныло уставился на банкнот.
– Нет, – сказал он огорченно. – Я не знаю его, но могу кое-кого расспросить. Бармен – мои друг. Он мог бы...
– Я уже его спрашивал. Парень не из разговорчивых, но, похоже, он тоже не знает Холла.
– Эта рекламная контора, как, вы сказали, она называется?
– "Рекло и Вербе Централе". Находится на Вильмерсдорферштрассе. Я наведался туда сегодня днем, и мне сказали, что господин Эдди Холл отправился по делам в центральный офис фирмы в Пуллахе.
– Ну, значит, он там. В Пуллахе.
– Но я никогда не слышал о такой фирме и не могу себе представить, чтоб в Пуллахе были какие-либо компании.
– Может, вы ошибаетесь?
– Что ж, – сказал я. – Теперь моя очередь удивляться.
Нойман улыбнулся и кивнул на пять долларов, которые я стал засовывать назад в бумажник.
– За эти деньги я мог бы рассказать вам все, что знаю об этом месте.
– Ну выкладывай.
Он кивнул, и я бросил ему через стол банкнот.
– Это уже лучше. Пуллах – небольшой городишко под Мюнхеном. Там располагается штаб почтового цензурного ведомства армии США. Кстати, почта всех военнослужащих в Тегеле проходит через него.
– И это все?
– А что бы вы еще хотели знать? Среднее годовое количество осадков?
– Ну ладно. Не думаю, что все изложенное тобой мне о чем-нибудь говорит, но в любом случае спасибо.
– Может, сообщить вам, если этот Эдди Холл вдруг появится здесь?
– А почему бы и нет? Завтра я отбываю в Вену. Когда доберусь, пошлю тебе телеграмму с адресом, где остановлюсь, на тот случай, если ты что-то разузнаешь. Расчет – после получения информации.
– Мой Бог! Вот бы туда поехать. Знали бы вы, как я люблю Вену.
– Ты никогда не производил на меня впечатление космополита, Нойман.
– Я полагаю, вас не затруднит передать письма нескольким австрийцам в Вене.
– Что? Стать почтальоном для нацистских военных преступников? Нет уж, уволь.
Допив пиво, я взглянул на часы.
– Ты думаешь, она придет, твоя девушка?
Я встал, собираясь уйти.
– А который час? – спросил он, нахмурив брови.
Я показал ему циферблат "Ролекса" на моем запястье. Часы я уже почти решил не продавать. Нойман поморщился, рассмотрев, который час.
– Похоже, девушка над тобой посмеялась.
Он печально покачал головой.
– Да, видимо, она уже не придет. Ах, эти женщины...
Я дал ему сигарету.
– В наши дни единственная женщина, которой можно доверять, – это чужая жена.
– Да, прогнивший мир, господин Гюнтер.
– Не говори о нашем разговоре никому, договорились?
Глава 10
В поезде на Вену я познакомился с мужчиной, который всю дорогу рассуждал о том, что мы сделали с евреями.
– Видите ли, – убеждал он меня, – они не могут нас обвинять в случившемся. Все предопределено свыше. Мы всего лишь исполняли пророчества Ветхого Завета об Иосифе и его братьях. Вот Иосиф – самый любимый сын своего тирана – отца, его можно считать символом всей еврейской расы. А все остальные братья – символы неевреев; допустим, что они – немцы, которые, совершенно естественно, завидуют маленькому мальчику в бархатном костюмчике. Он выглядит лучше, чем они, у него несколько разных пальто. Мой Бог, неудивительно, что они ненавидят его, что обрекают его на рабство. Но обратите внимание, деяния братьев – это противодействие строгому и авторитарному отцу, Отечеству, если хотите, а также бунт против сверхпривилегированного брата. – Мой словоохотливый попутчик пожал плечами и стал в раздумье потирать мочку уха, имевшего форму вопросительного знака. – В самом деле, если вдуматься, они ведь должны благодарить нас.
– Как вы пришли к этой мысли? – спросил я. Мне и вправду было интересно.
– Если бы братья Иосифа этого не сделали, то дети Израиля никогда бы не стали рабами в Египте и никогда бы не пришли на землю, обетованную Моисеем. Точно так же, если бы этого не сделали мы, немцы, евреи никогда бы не вернулись в Палестину. Именно поэтому теперь они почти создали новое государство. – Маленькие глазки мужчины прищурились, как будто он был одним из немногих, допущенных заглянуть в настольную книгу Бога. – О да, – сказал он, – вот оно, пророчество, которое сбылось, все правильно.
– Я не знаю ни о каком пророчестве, – проворчал я и торопливо указал пальцем на картину, промелькнувшую за окном вагона: бесконечная колонна автомашин с солдатами Красной Армии двигалась к югу по автостраде, параллельной железнодорожной линии, – но очень похоже, что мы гибнем в Красном море.
Хорошо сказано: эта бесчисленная колонна варварски пожирающих все на своем пути красных муравьев, опустошающих землю и подбирающих все, что можно унести и отправить в свои полуразрушенные, управляемые трудящимися колонии. Как бразильский плантатор, увидевший, что его урожай кофе разграблен этими общественными существами, я в равной степени ненавидел русских и уважал их. В течение долгих семи лет я боролся с ними, убивал их, был захвачен ими в плен, учил их язык и в итоге сумел вырваться из одного из их трудовых лагерей. Семь тонких колосков пшеницы, погибших от восточного ветра, семь отличных колосков.
В начале войны я служил комиссаром криминальной полиции в пятом отделе Главного управления безопасности рейха и автоматически получил звание старшего лейтенанта СС. Я не присягал на верность Адольфу Гитлеру, и моя должность оберштурмфюрера СС не представляла для меня никакой проблемы до июня 1941 года, когда Артур Небе – начальник криминальной полиции – был возведен в ранг группенфюрера СС и получил приказ создать оперативную группу в связи с нападением на Россию.
Я стал одним из многочисленных служащих, откомандированных в группу Небе из полицейского персонала. Как мне поначалу казалось, нашей задачей было сопровождение солдат Вермахта на оккупированной территории Белоруссии и борьба с преступностью и терроризмом в любых проявлениях. В штабе группы в Минске я, например, занимался конфискованными архивами НКВД, участвовал в уничтожении карательного отряда НКВД, который устраивал повальную резню политических заключенных в Белоруссии, с тем, чтобы их не освободила Германская армия. Но массовые убийства неизбежны в любой завоевательной войне – я скоро это понял и обнаружил, что и сам не напрямую, но причастен к расстрелам русских заключенных. В конце концов, как выяснилось, главной целью группы Небе являлась вовсе не ликвидация террористов, а систематическое уничтожение евреев.
За все четыре года моей службы в Первую мировую войну я не видел ничего, что столь же опустошительно повлияло бы на мою душу, как то, чему я стал свидетелем летом 41-го года. Хотя лично я не участвовал ни в одной из карательных групп, но прекрасно осознавал: это только дело времени и неотвратимо наступит момент, когда мне отдадут приказ стрелять в ни в чем не повинных людей, и неизбежным результатом моего отказа подчиниться станет мой собственный расстрел. Поэтому я попросил немедленно перевести меня в Вермахт, а затем – на линию фронта.
Генерал Небе мог бы отослать меня в штрафной батальон или даже приговорить к расстрелу, однако он удовлетворил мою просьбу. И после нескольких недель пребывания в Белоруссии, где я служил в восточном отделе разведки помощником Гелена по работе с захваченными архивами НКВД, меня перевели, правда, не на фронт, а в Управление по расследованию военных преступлений высшего военного командования в Берлине. К тому времени на совести Артура Небе были убийства более тридцати тысяч человек, в том числе женщин и детей.
Возвратившись в Берлин, я никогда больше не видел генерала Небе. Однако несколько лет спустя я встретил бывшего коллегу по криминальной полиции, который и рассказал мне, что Небе – всегда сомнительного свойства нацист – был казнен в начале 45-го года как один из членов группы, готовившей заговор против Гитлера и возглавляемой графом Штауффенбергом.
У меня и теперь еще время от времени возникает неприятное чувство при мысли о том, что, возможно, своей жизнью я обязан убийце, повинному в гибели тысяч людей.