- А здесь будет аквариум! - Ханжонков ткнул пальцем в голубой квадратик. - Морское дно, сокровища, водяные, русалки… Sur place!
Суставы пальцев были крупноваты, указательный палец, которым Ханжонков тыкал в план, разгибался не до конца. "Про болезнь суставов - правда", - отметила в уме Вера.
- На морской романтике построено множество сюжетов! Здесь у меня будет особый причал, оборудованный выносным подъемным механизмом. На верхушку грот-мачты камеру не затащить, да и снимать нельзя - качка мешает, а вот из нависшей над кораблем площадки снимать можно! Представьте себе сцену абордажного боя, снятую с высоты! Это же грандиозно! А панорамы любых баталий, что морских, что сухопутных, можно снимать с дирижаблей! Вот здесь, рядом с морским портом, у меня будет воздушный!..
Вера восхищенно ахала, соглашалась с тем, что действительно грандиозно, иногда, вспомнив о своей легенде, недоверчиво качала головой, хмурилась и поджимала губы - уж не сказки ли все это? - и думала, думала, думала… Додумалась до того, что Ханжонков не Ботаник. Смешно, даже глупо, Немысскому не рассказать, но Вера была уверена в правоте своего вывода. Почему? Да потому что человек, столь увлеченный своим делом (а в увлеченности Ханжонкова у нее никаких сомнений не осталось), не может быть шпионом. Шпионаж - это больше чем профессия, это образ жизни, постоянный подвиг. Да, именно подвиг. Постоянно притворяться, взвешивать каждое слово, просчитывать каждый шаг, лгать, изворачиваться, заставлять людей делать не то, что им хочется, а то, что тебе надо… Шпионаж - это вечный риск, вечное напряжение. Шпионажу надо отдаваться всецело, без остатка. Человек не может разорваться надвое. Невозможно одновременно быть и шпионом, и фанатиком кино. Возможно, ротмистр Немысский счел бы Верины рассуждения наивными и даже глупыми, но сама она была уверена в своей правоте. И еще одно соображение посетило Веру, пока Ханжонков делился своими планами. Кинематографический город в Крыму должен был быть весьма перспективным с точки зрения любой разведки, хоть германской, хоть австрийской, хоть турецкой. Крым - это же южный форпост империи, там флот, там любит отдыхать императорская семья. Сколько возможностей для шпионажа: хочешь - за военными кораблями наблюдай, хочешь - занимайся вербовкой высокопоставленных чиновников, сопровождающих государя или приезжающих к нему с докладом. Можно вербовать не самих чиновников, а кого-то из их окружения. Это уже детали, главное в том, что будь Ханжонков Ботаником, то он давно бы уже выстроил свой город в Крыму. В германском Генеральном штабе или в Министерстве иностранных дел непременно нашлись бы деньги для столь перспективного дела. Странно, что Немысский об этом не подумал. Впрочем, Ханжонков может и притворяться. Притворяться столь искусно? Нет, это невозможно. Хотя недаром же принято считать, что совершенству нет предела… Нет, он не притворяется. Что-то в глубине души подсказывало Вере, что Ханжонков говорит искренне, без малейшего притворства. Но "что-то" - это еще не доказательство, поэтому Вера решила не сбрасывать Ханжонкова со счетов совсем, а только лишь передвинула в самый конец списка подозреваемых.
Желание ознакомиться с работой киноателье было встречено с полным пониманием. Более того - с одобрением.
- Я могу только приветствовать подобный подход, Вера Васильевна, - сказал Ханжонков. - Он не только свидетельствует о серьезности ваших намерений, но и делает вам честь. Редко можно наблюдать столь похвальные деловые качества у…
Поняв, что комплиментарность завела его не туда, Ханжонков оборвал себя на полуслове, звонко хлопнул в ладоши и не сказал, а провозгласил с торжественностью средневекового герольда:
- Приглашаю вас на осмотр моих владений!
Осмотру то и дело старались помешать разные люди. Попадались навстречу, выскакивали откуда-то сбоку, догоняли, один даже спрыгнул сверху, с какого-то парапета.
- Александр Алексеевич, у меня срочное дело…
- Александр Алексеевич, Федорович снова прислал не то, что надо…
- Александр Алексеевич, Коломбина опаздывает…
- Александр Алексеевич, сколько это может продолжаться?..
- Александр Алексеевич, уймите Анчарову, иначе я за себя не ручаюсь!..
Ханжонков решал проблемы на ходу, не останавливаясь. Кому-то бросал отрывистое "после", кому-то говорил "сами, сами" или "нет", а того, кто жаловался на Анчарову ("Неужели на ту самую?" - с замиранием сердца подумала Вера), ободряюще хлопнул по плечу - мужайтесь, сударь. Быстрота перемещения вкупе с быстротой речи Ханжонкова не позволяла ничего и никого толком запомнить. Вера поняла одно - киноателье на самом деле гораздо больше, чем казалось снаружи, хотя и снаружи размеры его впечатляли. Больше всего, конечно, поразил второй этаж, называемый "большим павильоном", - высокий, "двойной", со стеклянными стенами, отчего он казался парящим в воздухе.
- Без малого четыреста квадратных саженей, - гордо сказал Ханжонков, обводя рукой павильон. - Тепло, светло, снимать можно круглый год, в любую погоду, в любое время. Зачем нам солнце, если есть ртутные лампы.
Говорил он не так громко, как внизу, потому что в павильоне шли съемки. Сразу в трех местах. Вере очень хотелось взглянуть на то, что происходило за фанерными загородками, но Ханжонков туда ее не повел. Сначала подвел к стеклянной стене и долго, с непонятными Вере подробностями объяснял, какое это замечательное стекло, как будто Вера собиралась вложить свои мифические капиталы не в производство картин, а в изготовление стекол. Затем все же завел в один из огороженных закутков, но в пустой, без декораций, и так же подробно объяснял про светильники, называемые "юпитерами" - огромные, с ручками, взявшись за которые можно их поворачивать.
- Обратите внимание, Вера Васильевна, что юпитер установлен на колесной платформе, отчего, несмотря на значительный вес, его очень легко передвигать одной рукой.
Желая показать, насколько легко передвигается светильник, Ханжонков толкнул его вперед, но не рассчитал силу. Светильник врезался в одну из перегородок, опрокинул ее, но сам устоял. Шум был большим, но находившиеся в павильоне люди на него никак не отреагировали, продолжая заниматься своим делом. Ханжонков смущенно улыбнулся - бывает, мол, поднял перегородку и повел Веру в пристройку, которая называлась "малым павильоном". Пристройка соединялась с основным зданием узким коридорчиком, где, в отличие от других помещений, было довольно прохладно. Вера зябко поежилась.
В малом павильоне, который и впрямь был мал, раз в десять меньше большого, да к тому же вдвое ниже, ожесточенно спорили два человека.
- Вы, Иван Васильевич, настоящий узурпатор! - горячился худой, с глазами навыкате, мужчина в двубортном черном шевиотовом пиджаке и брюках в черную и белую полоску. - Разве я вам Иов многострадальный, чтобы терпеть ваши безобразия?!
Лицо у пучеглазого "Иова" было голым . Под левой рукой он держал потертый коричневый портфель. Каким-то непостижимым образом "Иов" ухитрялся размахивать обеими руками, не роняя портфеля. Говорил он сердито, даже агрессивно, но его собеседник - круглолицый полный мужчина с аккуратной профессорской бородкой, одетый в черную шерстяную тройку - улыбался, не выказывая никаких признаков волнения или смущения.
Увидев Ханжонкова с Верой, "Иов" всплеснул руками, отчего портфель упал на пол, и возопил трагическим голосом:
- Увольте меня, Александр Алексеевич! Казните меня! Похороните в земле сырой! Но только избавьте от мук! Разве я вам Иов многострадальный, чтобы терпеть бесконечные унижения?!
- Бачманов, Иван Васильевич, - представился Вере круглолицый, едва только "Иов" умолк. - Директор научного отдела киноателье.
Бачманов слегка, и довольно мило, картавил. Голубые глаза смотрели на Веру приветливо, с небольшим любопытством, но в его взгляде не было того похотливого оттенка, который принято называть "мужским интересом".
- А это мой помощник Михаил Дмитриевич Сиверский, - представил пучеглазого Ханжонков. - Господа, представляю вам Веру Васильевну. Вера Васильевна желает ознакомиться с работой нашего ателье, узнать, как производятся картины…
- Чтобы потом открыть свое ателье, - с мягкой улыбкой окончил Бачманов, глядя на Ханжонкова, а затем перевел взгляд на Веру и вежливо сказал: - Приятно познакомиться, Вера Васильевна. Через полчаса я начну здесь съемку картины, рассказывающей об опытах с электричеством…
- Съемку вы начнете только после того, как закончит Валентин Николаевич! - влез, размахивая руками, Сиверский. - По графику до двух часов он снимает здесь домашние сцены с Рутковским! У меня все записано!
- Вы, кажется, портфель уронили, - сказал ему Бачманов.
- Ах да! - спохватился Сиверский, поднимая портфель и раскрывая его. - Сейчас я покажу график…
Мало того что Сиверский пучил глаза и вульгарно размахивал руками, он еще и брызгал слюной при разговоре. "Неприятный человек", - классифицировала его Вера.
- Лучше покажите мне группу Корниеловского! - сказал Ханжонков, демонстративно оглядываясь по сторонам. - Или я ослеп, или я никого не вижу. Где все?
Вера, пользуясь случаем, тоже оглядела павильон. Здесь перегородками был огорожен только один угол. Стены не стеклянные, а кирпичные, правда, окна большие, с двух сторон. В полутора-двух аршинах от одной из стен выстроились в ряд несколько столов, заставленных какими-то приборами, ретортами, колбами, штативами с пробирками, банками, горелками и прочими научными принадлежностями. На дальней стене висит большая грифельная доска, на которой каллиграфическим почерком выведены какие-то формулы. Вспомнилась гимназия…
- Все собрались, полчаса прождали Валентина Николаевича и разошлись, - сказал Бачманов. - Я решил воспользоваться случаем и отдал распоряжение готовиться к съемкам, но вдруг явился Михаил Дмитриевич и всех прогнал. Он и меня прогонял, только я не ушел.
- Правильно прогонял! - запальчиво воскликнул "Иов", потрясая извлеченной из портфеля бумажкой. - Время же не ваше, Иван Васильевич! Незачем своевольничать! Сейчас по графику должен снимать Ниловский!
- У меня, вероятно, тоже что-то случилось со зрением, - ехидно сказал Бачманов, вертя головой по сторонам. - Что-то я не вижу здесь Валентина Николаевича. И не слышу его бодрого голоса. Зачем помещению простаивать без дела?
- А если он сейчас придет?! - Сиверский вздернул острый подбородок и выпучил глаза еще больше.
- Валентин Николаевич?! - удивился Бачманов. - Нет, если уж он исчезает, то на неделю. У него свой график, не требующий визирования у Александра Алексеевича.
Про Веру все, казалось, забыли, но ее это нисколько не обидело.
- Был же он с утра. Я сам его видел, - сказал Ханжонков, растерянно переводя взгляд с Сиверского на Бачманова и обратно. - Михаил Дмитриевич, поищите его, вдруг он где-то здесь.
- Валентин Николаевич где-то там, - Бачманов махнул рукой в сторону окна. - И, смею предположить, уже успел дойти до полной, как он сам выражается, "плепорции". Ни для кого не секрет, что напивается он с места в карьер, не разгоняясь. Так я могу повторно отдать распоряжение относительно подготовки к съемкам?
Смотрел он при этом на Ханжонкова, а не на его помощника и на слове "повторно" сделал ударение.
- Можете! - ответил Ханжонков и обернулся к Вере. - Прошу прощения, Вера Васильевна. В любом деле случаются казусы, и наше не исключение. Прошу вас, вы еще не видели нашу декоративную мастерскую. Она здесь, рядом.
- И научного отдела вы, кажется, тоже не видели, - с улыбкой сказал Бачманов. - А он, смею надеяться, заслуживает внимания.
- Все имущество научного отдела собрано здесь. - Ханжонков указал рукой на столы. - В самом отделе, состоящем из кабинета Ивана Васильевича и комнаты, в которой сидят сценаристы, смотреть нечего. Там скучнее, чем в бухгалтерии.
- Наука вообще проигрывает в сравнении с искусством, - съязвил Бачманов. - Скучные люди делают скучные опыты, пишут скучные формулы, доказывают скучные теоремы. Можно ли ставить на одну доску законы Ньютона и "Пиковую даму"? Что наша жизнь - игр-а-а-а…
Последнюю фразу он пропел, нарочито фальшивя.
- Боже мой! - всполошился притихший было Сиверский. - Я же шел к Амалии Густавовне! У Джанковской снова претензия к гриму! Ох, разве я Иов многострадальный, чтобы всю жизнь разбирать их дрязги?! Сколько можно?!
Убрав график в портфель, он не ушел, а ускакал прочь на своих длинных нескладных ногах. Ханжонков страдальчески вздохнул ему вслед. По этому вздоху без труда можно было догадаться о том, что Джанковская часто высказывала претензии. Актрису Елену Джанковскую Вера знала по картинам, так же, как и Александру Анчарову. Обе по праву считались "l’йtoile", звездами. Джанковская была блондинкой, Лорелеей, томной нимфой, а Анчарова - энергичной брюнеткой, роковой женщиной, дамой пик. На взгляд Веры, обе играли хорошо, только порой позволяли себе чрезмерно манерничать. Впрочем, на экране, без слов, это выглядело не столь отталкивающе, как на сцене.
- Кстати, я изучаю производство картин не для того, чтобы потом открыть свое ателье, а с иной целью, - сказала Вера, глядя в глаза Бачманову.
- Вера Васильевна имеет намерение стать пайщицей нашего торгового дома, - уточнил Ханжонков.
То, что он сказал "нашего", а не "моего", понравилось Вере. Не кичлив, что хорошо, и не противопоставляет себя сотрудникам, что весьма правильно.
- Были бы у меня свободные средства, я бы вложил их в наше дело не раздумывая, - сказал Бачманов. - Нет ничего перспективнее в смысле прибыли, чем кино. Вложите копейку…
- Получите две! - перебил его Ханжонков и, как показалось Вере, перебил поспешно, словно опасался, что Бачманов скажет что-то лишнее. - Пойдемте, Вера Васильевна, не будем мешать Ивану Васильевичу. Вам непременно надо увидеть декоративные мастерские! Хотя бы для того, чтобы в полной мере ощутить грандиозность нашего дела!
Увы, в декоративные мастерские в тот день Вере попасть не удалось. Не успели они с Александром Алексеевичем выйти из павильона, как вбежал Сиверский. Глаза его были выпучены настолько, что, казалось, вот-вот выпрыгнут из глазниц, блеклые, цвета соломы, волосы стояли дыбом, лицо побледнело, подбородок дрожал. Портфеля при нем не было. Дышал Сиверский тяжело, запыхался.
- Там Корниеловского нашли, - просипел он, заламывая руки. - В ретираднике…
За спиной у Веры многозначительно хмыкнул Бачманов.
- Гнать! - жестко распорядился Ханжонков. - В шею! К чертям! Расчет в зубы и пусть идет на все четыре стороны! "Квартиру" доснимет Чардынин. Скажите ему об этом, Михаил Дмитриевич. А Корниеловскому скажите, что я его больше видеть не желаю! И клятвам его больше верить не собираюсь! Так и передайте!
- Некому передавать, Александр Алексеевич. - Пока Ханжонков говорил, Сиверский успел отдышаться и теперь уже не сипел, а говорил обычным своим голосом. - Убили Валентина Николаевича.
Сиверский трижды истово перекрестился.
- Как убили?! - воскликнул Ханжонков. - Кто?! Змий зеленый?!
- Может, и змий, - ответил Сиверский. - Удавили его. Лицо синее, язык наружу, по виду натуральный удавленник. Амалия Густавовна, сколько ни старайся, лучше не изобразит.
5
"В Петербурге, в Матятином переулке, рухнувшей стеной пустовавшего дома, принадлежащего вдове действительного статского советника Амантова, был поврежден соседний дом. Убито 5 человек, 8 получили ранения различного характера".
Ежедневная газета "Утро России", 12 января 1913 года
Фраза Сиверского "Амалия Густавовна, сколько ни старайся, лучше не изобразит" звучала у Веры в ушах весь день, оказавшийся очень долгим.
Сказав Ханжонкову, что она сама найдет выход и провожать ее нет необходимости, Вера на самом деле направилась не к выходу, а пошла за Ханжонковым, Сиверским и Бачмановым, держась в некотором отдалении от них, что было совсем не трудно, поскольку шли они очень быстро. Но к ретирадному за ними пройти не удалось, потому что кто-то предусмотрительно выставил в коридоре нижнего полуподвального этажа угрюмого малого в синей холщовой рубахе и черных штанах, заправленных в начищенные до блеска сапоги. Малый стоял, растопырив руки, и явно гордился порученной ему миссией, потому что смотрел на всех, кто просил пропустить, свысока и только повторял: "Не велено… Не велено никого пускать до полиции". Народ в киноателье подобрался дисциплинированный. Никто не пытался оттолкнуть стража или поднырнуть ему под руку. Ханжонкова и Сиверского малый пропустил, а Бачманову, попытавшемуся было пройти следом, не раздумывая преградил путь. Тот, впрочем, не стал настаивать, развернулся и пошел обратно. Вера поспешила спрятаться за чью-то спину, чтобы Бачманов ее не увидел.
Из нижнего этажа она поднялась на второй этаж, в съемочный павильон. Расчет ее был прост и основывался на том, что в большом открытом пространстве (фанерные перегородки не в счет) она сможет услышать что-то интересное и полезное. В лабораторию или в чей-то кабинет просто так, без приглашения, не сунешься, а вот пройтись по павильону, якобы в поисках потерянной сережки, можно. Правдоподобия ради Вера вытащила сережку из левого уха и спрятала ее в сумочку. Войдя в большой павильон, она увидела, что сотрудники, разбившись на несколько групп, оживленно обсуждают случившееся.
Не то появление в ателье вместе с Ханжонковым сделало Веру "своей", несмотря на то что познакомил ее Александр Алексеевич только с Бачмановым и Сиверским, не то трагедия возбудила людей настолько, что им было все равно, кому выговариваться, лишь бы только выговориться, но уже в ближайшей группе нашелся мужчина средних лет и приятной наружности, который принялся обстоятельно рассказывать Вере про Корниеловского. Вере даже спрашивать ничего не пришлось. Встретившись с ней взглядами, мужчина заговорщицки округлил глаза и спросил:
- Слышали уже?! Про Валентина Николаевича-то?!
Вопрос был немного странным - кто, скажите на милость, не слышал? Все только об этом и говорят. Но Вера, вежливо улыбнувшись, ответила:
- Слышала, но ничего не поняла.
Сделала паузу, взмахнула ресницами, стараясь, чтобы вышло пленительно, и призналась с несколько виноватым видом, будто признавалась в чем-то постыдном:
- Я первый день в ателье, мало с кем знакома.
- Ваше счастье! - воскликнул собеседник. - Вам несказанно повезло! Благодарите судьбу! Благодарите!