И он снова стал подсмеиваться надо мной и засыпать меня своими провансальскими остротами, которые пускал в ход, когда был весел, и которые приобрели новые краски после пребывания на юге. Он был счастлив! Но мы могли получить верное представление о его счастье, - мы очень редко встречались с ним в тот период времени, - лишь на пороге этой церкви, где он предстал перед нами будто преображенным. Он был горд и держал прямо свой обыкновенно слегка сгорбленный стан, отчего казался выше и красивее.
Я поспешил отойти от Бриньоля, который вызывал во мне отвращение, и встал позади несчастного Станжерсона; последний всю церемонию простоял, скрестив на груди руки, ничего не видя и не слыша. Когда все было окончено, мне пришлось тронуть его за плечо, чтобы вывести из забытья.
Все перешли в ризницу, и Андре Гесс облегченно вздохнул.
– Наконец-то! - сказал он. - Можно перевести дух…
– Отчего же вы не могли сделать это раньше, друг мой? - спросил его Анри-Робер.
Тогда Гесс признался, что до последней минуты опасался появления мертвеца.
– Что вы хотите! - возразил он подтрунивавшему над ним приятелю. - Я не могу привыкнуть к мысли, что Фредерик Ларсан согласился наконец умереть!..
Все мы - нас было человек десять - собрались в ризнице, где свидетели расписывались в книгах, в то время как остальные мило поздравляли новобрачных. В этой ризнице было еще темнее, чем в церкви, и я мог бы именно темнотой объяснить себе то обстоятельство, что не вижу Рультабия, если бы комната не была так мала. Он исчез - это было совершенно очевидно. Что это могло означать? Матильда уже два раза спрашивала о нем, и Дарзак попросил меня поискать его, что я охотно исполнил, но вернулся в ризницу один, так как нигде не нашел Рультабия.
– Как это досадно, - заметил Дарзак, - и совершенно необъяснимо. Уверены ли вы, что посмотрели везде? Он, наверно, сидит в каком-нибудь углу и мечтает.
– Я везде искал и звал его, - возразил я.
Но Дарзак не удовлетворился моим ответом и решил сам обойти церковь. Он оказался удачливее меня, узнав у нищего, стоявшего у входа, что несколько минут назад из церкви вышел и уехал на извозчике молодой человек, который не мог быть никем иным, как Рультабием. Когда Дарзак сообщил об этом своей жене, она чрезвычайно огорчилась и, подозвав меня, сказала:
– Дорогой Сенклер, вы знаете, что мы уезжаем через два часа с Лионского вокзала; разыщите и привезите нашего молодого друга, скажите ему, что его необъяснимое поведение сильно меня беспокоит…
– Вы можете рассчитывать на меня, - ответил я и пустился по горячим следам за Рультабием.
Но на Лионский вокзал я приехал в самом угнетенном состоянии: ни дома, ни в редакции, ни в кафе "Барро", где Рультабию часто приходилось бывать по роду занятий, мне не удалось найти его. Никто из его товарищей также не мог сказать мне, где он. Вы представляете себе, с какой грустью меня встретили на вокзале. Дарзак был взволнован и огорчен моим донесением; занятый размещением - профессор Станжерсон направлялся в Ментону и сопровождал молодых до Дижона, откуда те должны были поехать дальше через Кюлоц и Монсени, - он попросил меня передать его жене эту печальную новость. Я исполнил поручение, прибавив, что Рультабий наверняка приедет на вокзал до отбытия поезда. Но Матильда расплакалась и покачала головой:
– Нет! Нет!.. Он не приедет!.. - И она вошла в вагон.
В это время все тот же невозможный Бриньоль, видя волнение новобрачной, не мог отказать себе в удовольствии еще раз повторить Андре Гессу (который, впрочем, довольно резко оборвал его):
– Посмотрите! Посмотрите! Я говорю вам, что у нее полубезумный взгляд!.. Ах! Робер глупо поступил… лучше ему было подождать!
Я как сейчас вижу Бриньоля, произносящего эту фразу, и испытываю чувство ужаса. Я уже давно не сомневался, что Бриньоль был злым и, главное, завистливым человеком: он не мог простить своему родственнику услуги, которую тот ему оказал, определив на подчиненное место. У Бриньоля было желтое лицо с удлиненными, вытянутыми чертами. Все в нем дышало горечью, и все казалось длинным: длинная талия, длинные руки, длинные ноги и длинная голова. Исключение составляли лишь кисти рук и ступни ног: конечности у него были маленькие и почти изящные.
После того как Андре Гесс осадил Бриньоля, тот обиделся, поздравил молодых и покинул вокзал. Во всяком случае я думал, что он покинул вокзал, так как не видел его больше. Оставалось три минуты до отхода поезда. Мы все еще не теряли надежды на прибытие Рультабия и оглядывали платформу, рассчитывая увидеть в толпе запоздавших пассажиров нашего молодого друга. Как случилось, что он не появился, по своему обыкновению расталкивая всех и вся и не обращая внимания на раздававшиеся ему вслед возгласы протеста? Что он делал?.. Уже закрывали дверцы вагонов, раздавалось их резкое щелканье… кондуктора приглашали пассажиров занимать места… послышался резкий сигнал к отбытию… рев паровоза, и поезд двинулся… Рультабия все нет!.. Мы были опечалены и удивлены этим, дочь профессора Станжерсона бросила долгий взгляд на платформу и, когда поезд стал набирать ход, уверившись, что уже не увидит своего молодого друга, протянула мне в окно конверт.
– Для него! - сказала она.
И вдруг с выражением такого внезапного ужаca на лице и таким странным тоном, что я не мог не вспомнить злобных замечаний Бриньоля, прибавила:
– До свидания, друзья!.. Или прощайте!
Глава II
В которой речь идет об изменчивом настроении Рультабия
Когда я в одиночестве возвращался с вокзала, меня охватила необъяснимая грусть. После версальского процесса, за всеми перипетиями которого я так внимательно следил, я еще сильнее привязался к профессору Станжерсону, его дочери и Роберу Дарзаку. Я должен был радоваться состоявшейся, ко всеобщему удовлетворению, свадьбе. Вероятно, отсутствие молодого репортера оказывало влияние на мое настроение. Станжерсоны и Дарзак считали Рультабия своим спасителем, в особенности с тех пор, как Матильда покинула лечебницу, где провела несколько месяцев из-за расстройства рассудка.
С тех пор как дочь знаменитого профессора Станжерсона стала отдавать себе отчет в той роли, что этот отважный мальчик сыграл в драме, которая без его вмешательства окончилась бы весьма плачевно для тех, кого она любила, с тех пор, как она разобралась в стенографическом отчете прений судебного процесса в Версале, где Рультабий проявил себя как маленький герой, - она окружала моего друга поистине материнской заботой. Она интересовалась всем, что его касалось, вызывала его на откровенность, хотела знать о Рультабие больше, чем я знал о нем, и больше даже, чем он, быть может, сам знал о себе. Она постоянно и с каким-то диким упорством выказывала желание выяснить его происхождение, о котором не знал никто из нас.
Очень чуткий к нежной дружбе, оказываемой ему несчастной женщиной, Рультабий проявлял по отношению к ней крайнюю сдержанность, что меня всегда удивляло со стороны мальчика, которого я всегда знал как пылкого, поддающегося первым впечатлениям и цельного в своих симпатиях и антипатиях. Я неоднократно делал ему замечания по этому поводу, и он всякий раз отвечал мне очень уклончиво, не забывая, впрочем, упомянуть о своей преданности особе, которую он уважал, по его словам, больше всех на свете и для которой готов был пожертвовать всем, если бы судьба пожелала дать ему такую возможность.
Время от времени им овладевало совершенно необъяснимое настроение. Так, например, по-детски обрадовавшись перспективе провести целый день у Станжерсонов, которые сняли на лето - в Гландье они не хотели больше жить - хорошенькую усадьбу на берегу Марны, он вдруг, без всякой видимой причины, отказывался сопровождать меня. И я вынужден был уезжать один, оставляя его в маленькой комнатке на углу бульвара Сен-Мишель и улицы Месье-ле-Пренс. Я негодовал на него за то огорчение, которое он причинял, таким образом, нашей доброй Матильде.
Как-то раз в воскресенье дочь профессора решила вместе со мной поехать к нему в его убежище в Латинском квартале. На мой стук в дверь нам ответили энергичным "войдите", однако Рультабий, работавший за своим маленьким столиком, побледнел так, что мы испугались, как бы он не упал без чувств.
– Боже мой, - воскликнула Матильда Станжерсон, бросаясь к нему.
Но, прежде чем она приблизилась к столу, на который юноша опирался, он накинул на разбросанные бумаги скатерть, тем самым скрыв их от наших глаз.
Матильда, разумеется, заметила этот жест и остановилась в недоумении.
– Мы помешали вам, - сказала она с нежным упреком.
– Нет, - возразил Рультабий, - я уже закончил работу… Я покажу вам ее позже. Это мое творение, пьеса в пяти действиях, для которой я никак не могу найти развязки.
И он улыбнулся. Вскоре он вполне овладел собой и принялся шутить и благодарить нас за вторжение, нарушившее его одиночество. Он непременно захотел угостить нас обедом, и мы втроем отправились в один ресторанчик в Латинском квартале. Рультабий вызвал по телефону Робера Дарзака, который подоспел к десерту. В то время Дарзак был еще здоров и странный Бриньоль еще не появился в столице. Мы веселились, как дети. Этот летний вечер в опустевшем Люксембургском саду был так прекрасен!
Прежде чем расстаться с Матильдой Станжерсон, Рультабий попросил у нее прощения за странные выходки, виня во всем свой скверный характер. Вместо ответа Матильда поцеловала его, то же сделал и Робер Дарзак. Рультабий был так этим растроган, что за всю дорогу, - я проводил его до самой двери, - не обмолвился со мной ни словом, но, прощаясь, так крепко пожал мне руку, как никогда этого не делал. Забавный чудак!.. О! Если бы я знал!.. Как я раскаиваюсь теперь за то, что порой судил о нем слишком поверхностно!
Так, охваченный грустью и полный смутных предчувствий, возвращался я с Лионского вокзала, вспоминая о бесконечных фантазиях, страхах, а иногда и капризах Рультабия, с которыми я сталкивался за эти два года, но ничто, однако, не объясняло мне того, что произошло. Где же был Рультабий? Я подошел к его дому на бульваре Сен-Мишель, говоря себе, что если не застану его дома, то смогу по крайней мере оставить ему письмо госпожи Дарзак. Каково же было мое удивление, когда, войдя в дом, я наткнулся на своего лакея с моим чемоданом в руках! Я потребовал от него объяснений и услышал в ответ, что он ничего не знает, что нужно спросить об этом господина Рультабия.
Репортер, в то время как я искал его всюду, кроме собственной квартиры, приехал ко мне, на улицу Риволи, прошел в спальню, приказал лакею принести чемодан и аккуратно уложил в него все, что необходимо человеку для четырех- или пятидневного путешествия. Затем он велел принести этот багаж к себе, на бульвар Сен-Мишель.
Одним прыжком я оказался в комнате моего друга. Тот укладывал в дорожный мешок туалетные принадлежности и белье. До тех пор, пока он не покончил с этим, я ничего не мог добиться от Рультабия, так как в этих мелочах повседневной жизни он был очень щепетилен и, несмотря на скромность своего бюджета, старался жить как можно приличнее, приходя в ужас от малейшего беспорядка. Наконец, он соблаговолил сказать мне, что, раз я свободен и его газета "Эпок" отпускает его на три дня, мы уезжаем на пасхальные каникулы и что нам лучше всего поехать отдохнуть "на берег моря". Я даже не ответил ему - так я был раздосадован его поведением и находил нелепым его предложение ехать любоваться океаном или Ла-Маншем в эту отвратительную весеннюю погоду, которая ежегодно в течение двух или трех недель заставляет нас с сожалением вспоминать о минувшей зиме. Впрочем, мое молчание нисколько его не смутило, и, взяв мой чемодан в одну руку, а свой мешок в другую и подталкивая меня к двери, Рультабий вскоре заставил меня сесть в экипаж, ожидавший нас у дверей дома. Полчаса спустя мы сидели в купе первого класса и следовали по северной дороге, ведущей в Трепор через Амьен. Когда наш поезд уже подходил к Крейлю, Рультабий вдруг спросил меня:
– Отчего же вы не отдали мне письма, которое вам передали для меня?
Я смотрел на него во все глаза. Он угадал, что госпожа Дарзак будет расстроена, не повидав его перед отъездом, и напишет ему. Особой хитрости здесь не было. Я ответил:
– Потому что вы его не заслуживаете.
И я начал засыпать его упреками. Он даже не пытался оправдаться, что меня разозлило больше всего. Наконец, я отдал ему письмо. Он взял его в руки, оглядел, затем вдохнул его тонкий аромат. Видя, что я смотрю на него с любопытством, он нахмурился, пытаясь скрыть под этой комичной гримасой охватившее его сильное волнение. В конце концов, он повернулся к окну и погрузился в изучение пейзажа.
– Что же, - спросил я его, - вы не хотите прочесть письмо?
– Нет, - ответил он, - не здесь!.. Там!..
Мы приехали в Трепор посреди непроницаемой ночи, после шестичасового переезда; погода стояла отвратительная: леденящий морской ветер гулял по пустынному перрону. Мы никого не встретили, кроме таможенного стражника в плаще с капюшоном, шагавшего по мосту через канал. Ни одного экипажа, само собой разумеется, не было. Несколько газовых рожков, дрожащих в своих стеклянных колпачках, излучали тусклый свет, освещая местами широкие потоки дождя, обливавшие нас с ног до головы, в то время как мы гнули спины, чтобы устоять против шквалистого ветра. Издали доносилось постукивание по звучным плитам деревянных башмаков какой-нибудь запоздавшей обитательницы Трепора.
Если мы не свалились в черный провал внешней гавани, то лишь потому, что нас предупреждали об опасности соленые брызги, летевшие снизу, и шум прибоя. Я шлепал за Рультабием, который с трудом пробирался среди влажной тьмы. Тем не менее местность, судя по всему, была ему знакома, так как мы, пусть и промокнув до костей, все-таки добрались до единственного открытого в это отвратительное время года отеля. Рультабий сейчас же потребовал ужин и огня, так как мы были очень голодны и страшно промерзли.
– Черт возьми! - не выдержал я. - Соблаговолите ли вы, наконец, сказать мне, что рассчитываете найти в этой трущобе, кроме ревматизма и воспаления легких?
Рультабий все время кашлял и никак не мог согреться.
– О, - ответил он, - сейчас скажу. Мы приехали на поиски аромата дамы в черном.
Эта фраза дала мне столько пищи для размышлений, что я не мог заснуть всю ночь. Снаружи по-прежнему бушевал морской ветер, наполняя своим жалобным воем набережную и затем вдруг врываясь в узкие улицы города. Я услышал какой-то шум из соседней комнаты, где жил мой друг; я встал и приоткрыл его дверь. Несмотря на холод и ветер, он отворил окно, и я ясно рассмотрел, как он посылал во тьму поцелуи. Он целовал ночь!
Я тихо закрыл дверь и снова улегся в постель. На следующее утро меня разбудил Рультабий; на его лице отражалось крайнее волнение. Он протянул мне телеграмму из Бурга, пересланную ему, согласно его распоряжению, из Парижа. Вот что она гласила: "Приезжайте немедленно, не теряя ни минуты. Отказались от путешествия на восток и едем на соединение со Станжерсоном в Ментону, к Рансам. Пусть эта телеграмма останется между нами. Не надо никого пугать. Придумайте какой угодно предлог, но приезжайте. Телеграфируйте мне до востребования в Ментону. Скорее, я вас жду. Ваш в отчаянии, Дарзак".
Глава III
Аромат
– Черт возьми, - вскрикнул я, вскакивая с постели, - меня это не удивляет!..
– Вы что, в самом деле не поверили в его смерть? - спросил Рультабий с отчаянием, которого я не мог себе объяснить, даже если брал в расчет телеграмму Дарзака.
– Не особенно, - ответил я. - Ему так важно было сойти за мертвого, что он мог пожертвовать некоторыми бумагами во время катастрофы "Дордони". Но что с вами, друг мой?.. Вы совсем ослабли. Здоровы ли вы?..
Рультабий тяжело опустился на стул. Дрожащим голосом он поведал мне, в свою очередь, что только тогда поверил в его смерть, когда закончилась брачная церемония. Он не мог свыкнуться с мыслью, что Ларсан позволит совершиться обряду, который навеки отдавал Матильду Станжерсон Дарзаку. Чтобы расстроить свадьбу, Ларсану достаточно было появиться. Сколь ни опасно было для него такое появление, он пошел бы на этот риск, зная набожность дочери профессора Станжерсона, зная, что она никогда не согласится связать свою судьбу с другим человеком при здравствующем первом муже, несмотря на то что людские законы освобождали ее от этих уз! Напрасно ей доказывали недействительность первого брака перед французскими законами - для нее священник навеки связал ее с негодяем.
И Рультабий, отирая выступивший на лбу пот, прибавил:
– Увы! Вспомните, мой друг… В глазах Ларсана дом священника не потерял своей прелести, а сад своего блеска!
Я положил руку на плечо Рультабия. Его трясла лихорадка. Мне хотелось его успокоить, но он меня не слушал.
– И вот он решил переждать эту свадьбу, выждать несколько часов, чтобы появиться снова, - вскрикнул он. - Потому что для меня, как и для вас, Сенклер, не правда ли, телеграмма Дарзака значит лишь одно - Ларсан вернулся!
– Но Дарзак мог ошибиться!..
– О, Дарзак не трусливый ребенок… Однако нужно надеяться, нужно надеяться, не правда ли, Сенклер, что он ошибся!.. Нет, это невозможно, это было бы слишком ужасно!.. Слишком ужасно… О! Сенклер, это было бы чудовищно!..
Я никогда, даже в самые трудные минуты, не видел Рультабия таким взволнованным. Он вскочил с кресла и стал шагать по комнате, переставляя мебель, и, поглядывая на меня, повторял: "Слишком чудовищно!.. Слишком чудовищно!"
Я заметил ему, что неблагоразумно приходить в такой ужас из-за телеграммы, которая ровным счетом ничего не доказывает и может быть лишь плодом галлюцинации… Затем я прибавил, что сейчас не время предаваться отчаянию, что нам понадобится все наше хладнокровие, что это непростительно для человека с таким характером, как у него…
– Непростительно!.. Вы правы, Сенклер, непростительно!..
– Но, мой дорогой… Вы меня пугаете!.. Что случилось?
– Сейчас вы это узнаете… Положение ужасное… И почему он не умер?
– Да кто же сказал вам, что это не так?
– Дело в том, видите ли, Сенклер… Тсс… Молчите… Молчите, Сенклер!.. Дело, видите ли, в том, что, если он жив, я предпочел бы умереть!
– Да вы с ума сошли! Вы с ума сошли! Вот именно, если он жив, нужно жить и вам, чтобы защитить ее, ее!
– Да, да, вы правы, Сенклер! Вы совершенно правы. Спасибо, мой друг!.. Вы произнесли одно слово, которое только и способно заставить меня жить: "она"! Поверите ли!.. Я думал только о себе!.. Только о себе!..
И Рультабий засмеялся так, что мне стало страшно. Я взял его за руку, умоляя объяснить мне, чего он так испугался, почему он заговорил о своей смерти, почему он так смеялся…
– Как своему другу, Рультабий, как лучшему своему другу! Скажите же… Доверьте мне свою тайну - ведь она душит вас!..
Рультабий положил мне руку на плечо и, заглянув мне в глаза, сказал:
– Вы все узнаете, Сенклер, вы будете знать столько же, сколько и я, и вы испытаете тот же страх, мой друг, потому что вы добры и, я знаю, любите меня!