Потом он заставил себя подойти к зеркалу, увидеть усталое сухощавое лицо, с впалыми щеками, с седеющими висками… И улыбнуться этому лицу неестественной, вымученной улыбкой. - , Вот теперь можно, - сказал он себе. - Теперь иди и звони.
Он достал из внутреннего кармана пиджака телеграмму, сел на кровать, снял трубку…
6
… - Я слушаю, - отозвался на другом конце провода далекий, до боли знакомый голос.
Я слушаю, - повторила она так же тихо, но встревоженно, а Лукьянов все сидел оглушенный, как будто стены валились вокруг.
- Здравствуй, - проговорил он наконец. - Здравствуй, Неля!
Теперь она молчала. Молчала так долго, что Лукьянов спросил:
- Ты слышишь меня?
- Слы-шу… - с трудом выговорила она, и он понял, что ее душат слезы. Она заплакала тихо, сдавленно, стараясь, чтобы он не услышал.
Что случилось, Неля? Ну, говори, что случилось?
- Я… Я не могу сейчас говорить… Я… - и вдруг она закричала шепотом: - Димочка!
В этом беззвучном крике было все: и отчаяние, и надежда, и воспоминания - все, все…
Наконец она успокоилась немного, спросила:
- Откуда ты говоришь?
Из гостиницы. Я только что приехал. Получил твою телеграмму и приехал.
- Спасибо. Ты прости меня, но я совсем потеряла голову…
- Так что же все-таки произошло? С Андреем что-нибудь?
Нет, с Димой, с сыном… - она опять заплакала и долго не могла успокоиться, но он терпеливо ждал, соображая, сколько лет ее сыну, должно быть, лет шестнадцать, ведь он родился через год после того, как Лукьянов уехал.
- Так что же все-таки, в двух словах?
- Его… Он… в тюрьме…
Последнее слово она произнесла через силу, и столько ужаса было в ее голосе, когда она сказала "в тюрьме", что Лукьянов понял: для нее само это сочетание - сын и тюрьма - было невыразимо страшным, не укладывалось ни в мозгу, ни в сердце.
- Так… - сказал Лукьянов. - Как тебя найти? Где ты находишься?
- На даче. Мы ведь в Москве живем, а здесь у нас дача. На шестнадцатой станции. Ты не забыл, как ехать?
- Я ничего не забыл, Неля. Ничего…
Она замолчала. Он слышал в трубке ее затаенное дыха мне. Может быть, в эту минуту она пожалела, что вызвала его? Не надо было этого говорить.
- Прости, - сказал он. - Где находится дача?
- От трамвайной остановки сразу влево, по Красноармейской, до Прибрежной, потом направо. Улица Прибрежная, восемь.
- Хорошо, сейчас еду. Андрей здесь?
- Нет, он в Москве. Отпуск кончился, ему пришлось уехать.
- Понятно. Телефон на даче?
- Да. Когда приедешь, позвони, я встречу тебя.
Не надо. Я сам найду. Жди…
Он хотел уже повесить трубку, но она вдруг тихо сказала:
- Дима…
- Да?
Ты не сердишься, что я вызвала тебя?
Глупости. Давно мне надо было приехать, повидать тебя, Андрея. Да вот никак не получалось… Ты правильно сделала…
Он хотел еще что-то сказать, но передумал.
- Ладно, встретимся, обо всем поговорим. Успокойся…
Он положил трубку, прошелся по комнате, остановился у окна.
Город зажег уже все огни. Он смотрел на Лукьянова миллионами своих теплых, участливых глаз и словно спрашивал: "Ну, что же ты? Неужели не рад нашей встрече? Здравствуй!"
- Здравствуй! - сказал Лукьянов.
7
Он доехал в такси до Красноармейской, а там пошел пешком, хотелось почувствовать близость моря, да и к мысли, что он снова здесь, на шестнадцатой станции, надо было еще привыкнуть.
Море он всегда чувствовал издалека. Еще его не видно, не слышно. Еще, казалось бы, и воздух городской, пыльный, но что-то в нем уже есть такое, что Лукьянов знал - море где-то рядом. А потом, поближе, появлялся тот неповторимый, волнующий запах моря, вернее даже не запах, а дыхание его, потому что оно налетает волнами, от которых теснится грудь и к горлу что-то подступает.
Он вышел на Прибрежную и уже явственно услышал из тьмы его голос - ровный, шелестящий шум прибоя.
Лукьянов остановился. Долго стоял, вбирая в себя этот голос и запах детства, стараясь одолеть вихрь воспоминаний, снова налетевший на него…
… Выезжали они с матерью морем, город был уже на осадном положении, железные дороги отрезаны. Несколько суток плыли они до Мариуполя, а оттуда ехали эшелоном, сами не зная куда, пока их не выгрузили в Свердловске вместе с заводом, который эвакуировался тем же эшелоном.
Димка поступил на завод учеником токаря, научился точить корпуса для мин. А мать устроилась в литейный цех, шишельницей, делала такие странные песочные бабки из черной земляной смеси - они шли на литейные формы, в которых отливались те же корпуса. У матери были золотые руки, она быстро освоила новую специальность, лепила бабки так, что дух захватывало, зарабатывала хорошо. А если учесть, что у них было две рабочие карточки, да еще паек иногда выдавали, жили они по военному времени неплохо. Она все мечтала: вот кончится война, вернутся домой, Нелю к себе заберут и пойдут они вместе с Димкой в школу, как прежде.
Но не суждено ей было дожить до победы. Зимой сорок третьего заболела она непонятной болезнью. Ничего у нее не болело" только худела она день ото дня все больше и силы оставляли ее. Она все крепилась, виду не подавала, на работу упрямо ходила, говорила: "Я любую хворь работой вылечу", потом слегла и уже не могла подняться.
Умирала она весной сорок четвертого, когда зацвела уральская черемуха. Попросила, чтоб положили ее лицом к окну, и все глядела на деревце, худенькое, невысокое, что протягивало в окно тонкие веточки, за одну ночь вспыхнувшие белым цветом.
На акацию нашу похожа… - проговорила она едва слышно, одними губами, и еще что-то хотела сказать. Димка наклонился к самому ее лицу и услышал, как она прошептала: - Нелю найди…
Это были ее последние слова.
Димка остался совсем один. И когда в общежитие, где он жил, вдруг пришло письмо из Новосибирска, написанное Нелиной рукой, он воспринял это как чудо. Неля писала, что разыскала его через центральный эвакопункт в городе Бугуруслане, а Димка и представить не мог, что в водовороте войны, среди миллионов перемешавшихся судеб, где-то, в каком-то Бугуруслане, записана и его судьба… Потом вспомнил: приходили к ним в общежитие год назад какие-то женщины, переписывали всех эвакуированных, и его с матерью записали, Неля сообщила, что через Бугуруслан разыскал ее отец, он жив, прислал ей аттестат, она деньги за него получает, спрашивала, не надо ли помочь ему с матерью, она вполне может это сделать. Писала, что живет у Новгородцевых, учится вместе, с Андреем в школе, правда, отстала на год, так как болела сильно, простудилась, когда приехали в Сибирь, было у нее крупозное воспаление легких, спасло её то, что отец Андрея достал несколько ампул пенициллина, но сейчас уже все прошло. Писала, что очень скучает по Димке, спрашивала, не сможет ли он переехать к ним в Новосибирск.
Несколько дней Димка ходил счастливый. Но когда обратился с просьбой разрешить переезд в Новосибирск, ему отказали, - время было суровое, завод важный, каждый человек на счету. Так и остался он в Свердловске до конца войны, только переписывались они теперь часто, и это была для него большая радость. Договорились в письмах вернуться домой, как только можно будет.
Съехались они в Приморск в сорок шестом.
Город был разрушен. Нелин дом так и стоял с обвалившимися внутренними стенами. На месте, где находился дом Андрея, вообще ничего не было - там зияла огромная воронка. А комната, которую накануне войны дали Димке с матерью, уцелела. Она была такая же светлая, сухая, уютная, даже обои не потускнели. Перила железные стояли, как ни в чем не бывало, и перекладина оказалась цела…
Димка отдал комнату Меле, а сами с Андреем они поселились пока в комингс, где жил когда-то Зеленый - на двери висел ржавый замок, они сбили его и вселились - тогда это делалось просто. Овдовевший профессор Новгородцев женился незадолго до конца воины на женщине - враче его госпиталя, жил он теперь у нее, Андрей жить с ними отказался. Был он теперь студентом первого курса медицинского института, - успел поступить еще в Новосибирске. Неля готовилась в консерваторию. А Димке надо было наверстывать, он так и остался с шестью классами.
Он поступил в вечернюю школу рабочей молодежи, а днем работал на заводе. На его зарплату и стипендию Андрея они жили втроем. Трудновато было, но весело.
По утрам Неля кормила их и отправляла - одного па работу, другого - в институт. Потом уходила сама в подготовительный класс - готовиться по музыке.
Вечером собирались опять. Лукьянов приходил позже всех - занятия в вечерней школе кончались не раньше одиннадцати, но они его всегда ждали, без него не ужинали. И сколько ни ругал их Лукьянов, как ни кричал Андрей, что умирает с голоду, Неля железно выдерживала принцип - ужинать только втроем: таков был устав их коммуны.
Коммуна называлась "Три мушкетера", штабом была Нелина комната, у нее на стене висел устав, который сочиняли они втроем и каждый поставил свою подпись.
Это придумал Андрей, им понравилось, и они сели как-то в самом начале и стали со смехом сочинять документ, который должен был отныне регулировать всю их жизнь.
Главный пункт был: все поровну, все на всех. Общий котел, общие радости, общие печали.
Вторым пунктом члены коммуны обязывались ничего не утаивать друг от друга, говорить только правду.
Третьим пунктом Неля назначалась казначеем и начальником штаба - все, что будет заработано и добыто членами коммуны, отдается ей. Питание полностью в ее ведении, она сама распределяет средства на еду. Все остальные расходы - на любые покупки - утверждаются только сообща, в случае разногласий, спорить до хрипоты, не спать, не есть, пока не придут к единому мнению.
Был там еще один пункт, который предложил Андрей и который смутил Лукьянова и Нелю.
Братцы, - сказал тогда Андрей, - мы все дружим с детства и должны сохранить эту дружбу навсегда. Поэтому я предлагаю записать: "Друг в друга не влюбляться" - иначе дружбе конец, это я знаю точно. Как вы считаете?
Он сверкнул своей радужной, обезоруживающей улыбкой, посмотрел на Димку, потом на Нелю.
- Итак, голосуем, кто "за" - поднимайте руки.
Но руки не поднялись. Димка и Неля одновременно посмотрели друг на друга и оба опустили глаза.
Но… ведь мы все… любим друг друга… - робко возразила Неля.
- Это другое дело, - сказал Андрей. - Мы любим друг друга по-братски, как два брата и сестра. Вот так давайте и запишем: мы два брата и сестра, и любовь у нас только братская… - ему, видно, очень понравилось то, что он придумал, он горячо стал убеждать их, что иначе ничего не получится. - Ну, в конце концов, влюбляйтесь па стороне, а между нами чтоб ничего такого не было!
- Это что же - навсегда? - Нели печально глядела на них обоих, а Димка по-прежнему не смел поднять глаз.
Нет, почему же навсегда, надо установить какой-то срок действия устава, а там - видно будет.
Договорились, что устав действует до тех пор, пока не приедет Нелин отец. Он прошел всю войну, был дважды ранен, но снова вернулся в строй, сейчас находился в Германии и писал, что еще некоторое время, видимо, будет здесь, но надеется скоро приехать.
Так и записали в последнем пункте: устав сохраняет силу до возвращения Нелиного отца.
Это несколько успокоило Димку и Нелю, но все-таки было отчего-то грустно.
А в общем-то жили весело. Когда приходили деньги от Сергея Павловича или профессор Новгородцев подбрасывал что-нибудь, они устраивали праздник. Покупали две буханки хлеба, пастилу, орехи, бутылку вина. Неля готовила праздничный ужин.
В комнате у Зеленого нашелся старый проигрыватель и одна старая пластинка "У самовара я и моя Маша". Они включали музыку и танцевали по очереди с Нелей.
А потом все втроем шли в кино.
В городе шли тогда в основном трофейные, довоенные фильмы, в них было много красивых женщин и мужчин, были душераздирающие драмы, в которых действовали короли и герцогини, американские миллионеры и ковбои, это было интересно смотреть, но все это была какая-то другая, киношная жизнь, так далеко все это было от того, что переживали люди… И все же зал замирал и ахал, но при этом лузгал семечки - после сеанса на полу оставался слой шелухи.
Особенно любил такие фильмы Андрей. Он прибегал с лекций возбужденный, кричал, что в "Маяке" идет мировая киношка, и тащил их, даже если Димка валился с ног от усталости.
Лукьянов вспомнил, как однажды он вот так примчался и стал кричать, что занял очередь, надо бежать. А день был какой-то трудный, кажется, две смены пришлось отстоять, сменщик заболел, поставить было некого, он и в школу не пошел, мечтал лишь о том, чтобы прилечь, ноги гудели. И он стал уговаривать их с Нелей пойти вдвоем.
Андрей тут же согласился, но Неля так на него посмотрела, что он сразу сник.
Если идти, то всем вместе, - сказала она. - Пли вовсе не ходить сегодня - переживем. Димка устал, не видишь, что ли? И денег у нас в обрез…
Но Андрей не унимался, он кричал, что такого фильма они никогда не видели, что в институте все но два раза ходили, и сейчас еще в очереди стоят…
Он всегда брал штурмом и сейчас уговорил. Но на этот раз картина была действительно хорошая - и Мост Ватерлоо".
Они вы шли из кино потрясенные, и всю дорогу Неля сжимала Димкину руку. Говорить не хотелось.
Андрей же почему-то злился.
- Чепуха на постном масле, - говорил он, - знал бы, не пошли ни за что! В кино идешь отдохнуть, развлечься. На кой черт показывать картины с таким концом! Ну, чего, спрашивается, она бросилась? Дура какая-то!
- Помолчи… - попросила Неля.
- А чего молчать, не прав я, что ли только настроение испортилось все, Разве не так?
На углу набережной стояла толпа, в середине кто-то вопил истошным женским голосом:
- Все украли! Все как есть забрали! Паразиты! Сволочи! В огне вам гореть!..
Люди вытягивались, подпрыгивали, чтобы разглядеть, но из-за спин ничего не было видно, только истошный вопль нёсся из самой гущи.
- Говорила же я: не надо брать с собой! Так нет же, дома Оставить побоялся! - Истерически кричала женщина. - Так тебе и надо, Паразиту проклятому, всё кай есть отобрали, голые остались, в чем стоим остались… и вдруг она завопила, как будто её резали жившем:
- А-а-а-а…
Вокруг смеялись. Андрей вылез из толпы взлохмаченный, повеселевший.
- Пошли, - казал он, - спекулянтка, сама от жиру лопается, а драгоценности у нее на груди подвешены были…
Они пошли по набережной. В порту светились корабли, вспыхивал маяк.
- Давайте постоим, - сказала Неля.
Она остановилась у бетонного барьера и долго стояла, глядя на маяк, судорожно сжимая Димкину руку.
Приближался Нелин день рождении, ей исполнялось восемнадцать. Димка помнил тот день, пять лет назад, в санатории РККА, как все это тогда получилось, он знал, что она вспомнит мать, то счастливое время, расстроится. Хотелось порадовать ее. Давно они говорили с Андреем, что надо бы ей купить хорошие туфли - ходила она в стоптанных, брезентовых. Но денег как назло не было, - что-то давно ничего не посылал Сергей Павлович, а зарплата уходила на питание.
И Димка решил во что бы ни стало заработать ей на туфли.
В порту, на разгрузке можно было за день заработать рублей сто, туфли же стоили семьсот, восемьсот. Он решил педелю не ходить в школу и после работы отправился в порт, где в это время разгружался огромный океанский корабль с зерном.
Надо было спуститься в трюм, взвалить на плечи трех пудовый мешок, подняться с ним по лестнице, пройти по палубе, потом спуститься по сходням и свалить мешок на ленту транспортера.
Самое трудное было подниматься с мешком по крутой железной лесенке с узкими ступенями. Два раза он прошел благополучно. И хотя ноги дрожали и сердце выскакивало из груди, он решил, что теперь не страшно, - осилит и дальше, тем более, что ребята говорили: самое трудное - первые два мешка, потом пойдет.
Но когда он поднимался в третий, раз, в глазах потемнело, к горлу вдруг подступила тошнота, он схватился одной рукой за поручень и потерял равновесие. Мешок потащил его вниз, за собой, и после того, как он грохнулся головой о железный пол трюма он уже ничего не помнил…
Очнулся он ночью, в больнице, и больше всего мучился от того, что они не знают, где он, будут беспокоиться. Он хотел встать, но опять потерял сознание. И лишь на следующий день сумел сказать сестре, чтобы она позвонила в медицинский институт и на работу. И опять впал в забытье. То он с мешком на плечах взбирался по какой-то лестнице, но она почему-то была не железная, а деревянная, впереди сверкало ласковое море, и навстречу ему, едва касаясь босыми ногами мокрой прибрежной гальки, бежала светловолосая девчонка с сияющим от счастья лицом… То он кувыркался на перекладине и все смотрел вверх, ожидая, когда откроется дверь и выйдет девочка с красной лейкой в руках, а она все не выходила, а он все крутил и крутил сальто, и в глазах уже темнело и тошнота подступала к горлу… То он бежал по лестнице горящего дома, где не было стен, п тащил сквозь пламя девочку с голубыми, полными ужаса глазами, а она, плача и вырываясь, кричала: "Мама! Там моя мама!.."
Когда же, наконец, он пришел в себя, открыл глаза и увидел перед собой заплаканное Нелино лицо, он решил, что это опять мерещится ему.
Потом он почувствовал, как что-то касается его руки, и увидел, что Неля и вправду сидит возле него, прижимает его ладонь к своему лицу, целует ее и плачет.
Дима… Димочка… - говорила она сквозь слезы, и столько тоски и отчаяния было в ее голосе, что он удивился.
- Ну что ты, Нель… - сказал он первые слова, - ты же видишь, все хорошо…
Но она не успокаивалась, она глядела на пего измученными, виноватыми, полными слез глазами и только приговаривала:
- Нет, Димочка, нет, ты же ничего не знаешь!..
И глядела на него так, будто видела в последний раз. Потом упала ему на грудь и затряслась вся.
Подбежал врач, ее вывели.
Он ничего не понимал. Почему-то она больше не приходила. Не появлялся и Андрей. Только передачи ему каждый день приносили.
Понял он лишь в тот день, когда его выписали.
- Вам письмо, - сказала сестра и подала конверт.
Писал Андрей. Он писал, что в тот вечер, когда с Димой это случилось, к ним пришел военный, принес деньги и документы Нелиного отца и сообщил, что Сергей Павлович погиб при выполнении боевого задания.
"… Что творилось с Нелей, ты сам можешь понять. Я всю ночь был с ней. И так случилось, что в ту ночь мы стали мужем и женой. Так уж случилось, Дима, тут уж ничего не поделаешь. Мы понимаем, что тебе будет тяжело видеть нас сейчас, поэтому мы решили переехать на частную квартиру. Ключ лежит под ковриком".
Эта фраза - "ключ лежит под ковриком" - потом преследовала его всю жизнь.