- Ну, вот, - всхлипнув, вздохнула она. - И легче стало… - Она улыбнулась. - Выплакалась у тебя на груди - и как-то легче стало. Давно надо было это сделать.
Она подняла голову, прикрыв глаза, глубоко набрала в легкие воздух - раз, другой, третий…
- Ну, вот… Больше не буду… Прости.
9
Спал он в комнате Димы. Неля постелила ему на кушетке сына, открыла форточку и ушла.
Он выкурил сигарету, погасил свет и лег. Но сон не приходил. Лукьянов лежал с открытыми глазами, глядел в светлый прямоугольник окна, на котором шевелилась прозрачная тюлевая занавеска, слушал отдаленный шум моря и думал об этом мальчике, ее сыне, который мог бы быть его сыном, если бы тогда все так не получилось. Она показала ему фотографию - славное, открытое, какое-то светящееся изнутри лицо с широко распахнутыми глазами - со лицо. Как-то не вязалось с ним ничто плохое, темное. И улыбка у него на фотографии хорошая…
Лукьянов нащупал у изголовья шнурок настенного светильника, потянул его. Зажегся зеленоватый плафон, и в комнате сразу стало уютно.
Вот здесь он, наверно, читает. Читает, думает, мечтает. Какое это, в сущности, прекрасное время жизни, когда все еще впереди, когда можно представить себя и моряком, и ученым, и артистом, и геологом… А разум свеж и восприимчив, а работа мысли остра и непредвзята, и ум не отягощен еще опытом жизни, не ранен горечью утрат… Их поколению не выпало такое. И как обидно, когда сейчас врывается в юную жизнь трагическое, страшное, и все сразу меркнет, заволакивается дымом безысходности. Они к этому не готовы, и тут уж могут натворить иногда бог знает что, он это знает…
Рядом с кушеткой стояла этажерка для книг. Лукьянов пробежал глазами по корешкам: Джек Лондон, Ефремов, Тур Хейердал, Беляев, Стругацкие…
А вот и Достоевский, и Хемингуэй… Они в шестнадцать и не помышляли о Достоевском.
Пониже, на уровне с кроватью была полка с научно-популярной литературой. Кибернетика, космос, ракеты. Здесь же лежали тетради и альбомы. Лукьянов взял наугад один из них.
Фотографии космонавтов - Гагарин, Леонов, Титов. А вот и рисунки: космический пейзаж море и пару дельфин, а на нем фигура человека в ластах. Нет, это, пожалуй, не ласты, это - перепонки. Кто же это - Ихтиандр, наверно…
Дальше - карта звездного неба. Созвездия, названия звезд. Расстояние в световых годах и парсеках…
Он взял другой альбом: стихи. Лермонтов вперемежку с Окуджавой, песни Высоцкого, альпинистский фольклор…
А вот это, пожалуй, что-то свое. Почитаем.
Гляжу на солнце
И вижу - ты.
Рисует море
Твои черты.
Поет ли ветер,
Гремит прибой,
Повсюду слышен
Мне голос твои…
Это ей, конечно. Как хорошо, что есть на свете она. Неважно, какая она на самом деле, важно, какая она в твоей душе.
В конце альбома - конверт из черной фотобумаги. Фотографии. А вот и она. Вполне современная дивчина с распущенными волосами, фигурка точеная, улыбка смелая - все как надо…
А это, видимо, в каком-то туристическом лагере, лезут на гору, с рюкзаками на спинах, альпенштоками, с веревками - по всем правилам. Где же он, Димка? Ага, вот, кажется. Ну да, тащит ее за руку… А вот они на вершине - радуются.
А это, как видно, старый снимок - Димка в пионерском галстуке, стоит у знамени - лицо строгое, торжественнее… Что там на знамени? "Артек", кажется…
И еще одна фотография привлекла его внимание. Какое-то надгробье, плита, Димка стоит, склонив голову, положил цветы. Огонь горит. А ведь это, пожалуй, Севастополь, или. Одесса - все может быть…
Он аккуратно сложил фотографии, закрыл альбом, уложил все на место.
Погасил свет.
Теплая волна поднималась в душе. Хорошие растут ребята - беречь их надо. Не дай бог, вот такая история! Жаль, что не был знаком с ним раньше, может, и уберег бы…
Ухало море внизу, видно, ветер поднялся. Мутный свет луны разливался по небу.
Спать!
Утром, за столом, когда Неля поставила перед ним яичницу, ветчину и кофе, он вдруг сказал:
- А я познакомился с твоим сыном.
Она удивленно вскинула брови.
- Ночью. По книгам и фотографиям. Мне кажется, хороший парень.
10
Он видел, как она просияла. И тут же лицо ее опять затянулось печалью. С трудом проглотила кусочек ветчины, отложила вилку, подперла лицо ладонями, грустно смотрела, как он ест.
Потом спохватилась.
- Налью еще?
- Налей.
Она добавила ему в чашку из блестящего металлического кофейника, налила немного себе, отпила глоток…
- Совсем не могу есть. Как притронусь к еде, тут же думаю о нем, как он там… - голос ее дрогнул.
- Приятного, конечно, мало, - сказал Лукьянов. - Но не так ужасно, как ты себе представляешь.
- Дело не в этом, - она покачала головой. - Погиб человек, что может быть ужасней! И знаешь, что самое страшное, я не представляю себе, как Дима будет жить с таким грузом… Это ведь на редкость совестливый, легкоранимый мальчик… Ты не веришь мне? - Она уловила на себе его пристальный взгляд.
- Почему же, верю. Я и сам так подумал… Кто этот человек?
- Истопник из соседнего санатория.
- Как он очутился на дороге в такое время?
- Будто бы ловил машину, хотел остановить.
- Он был трезв?
- Не знаю точно… Говорят, что пьян.
Тогда, может, действительно он сам виноват.
Может быть… Но, как бы там ни было, Дима сбил его. А он ведь не имел права садиться за руль, выезжать на дорогу. Я просто не понимаю, что с ним случилось…
- Да, - Лукьянов нахмурился. - Ну, чего гадать, поедем, узнаем.
Он отодвинул тарелку, встал.
Она встала тоже.
- Можно, я поеду с тобой?
Можно… Только, пожалуй, мне сейчас лучше пойти одному.
Я не зайду туда. Буду ждать тебя на улице или просто по городу похожу.
- Зачем?
Она опустила голову.
Знаешь, не могу я здесь оставаться одна, невыносимо мне стало здесь…
Хорошо, - согласился он. - Одевайся, и поехали вместе.
Она ушла в соседнюю комнату переодеваться, и оттуда он услышал ее голос:
- Дима, почему ты ничего не рассказываешь о своей семье, о жене? Кто она, как ее зовут?
- Расскажу как-нибудь…
Он закурил, подошел к боковому окну. Отсюда было видно море. Мелкая рябь шла по воде, и она безмятежно сверкала, как тогда, в детстве. Ему вдруг вспомнился мальчик в белой рубашке, с цветами в руках, бегущий к морю по песчаной аллее санатория РККА, и колючий ком подкатил к горлу.
Мне тоже надо спросить тебя кое о чем, - сказал он, не оборачиваясь. - Возможно, удастся увидеть Диму… Я должен знать - что ему известно обо мне?
Он услышал стук ее каблуков и обернулся. Она стояла в дверях в костюме, бледная, с сумочкой в руках.
- Ты спрашиваешь, что он знает о тебе? Все!
11
Следователь прокуратуры, пожилой человек в очках, в форменном кителе, поначалу встретил Лукьянова неприветливо, - ему, видно, показалось, что явился какой-то влиятельный родственник - "давить".
Но потом, когда Лукьянов рассказал о себе, ледок как будто растаял.
Горожняк (такая странная была фамилия у следователя) достал дело, перелистал его.
- Ну, что вам сказать, дело закончено, сегодня передаем в суд. - Он повертел в пальцах карандаш, сделал какую-то пометку на полях. - Парень во всем признал себя виновным, он сам доставил пострадавшего в больницу, сам явился с повинной, сам заявил, что без спроса сел в машину. "Сам, - говорит, - во всем виноват, судите меня". И знаете, вначале, когда я принял его дело, у меня даже симпатия появилась к нему, вот, думаю, натворил по глупости, но осознал, не стал прятаться, увиливать. Значит, не такой уж испорченный. Тем более, что Полозов, - пострадавший, значит, судя по данным экспертизы, действительно неожиданно выскочил из-за автобуса, который стоял вот тут, на обочине дороги, - Горожняк показал Лукьянову схему, на которой был отмечен стоявший на обочине всю ночь неисправный автобус. - Вот, думаю, влип парень по дурости. Ведь тут и опытный водитель вряд ли что смог бы сделать…
- А чего он выскочил, этот Полозов? - спросил Лукьянов.
- Как видно, остановить машину хотел, доехать домой. Мы опрашивали других водителей, говорят, действительно, стоял возле автобуса какой-то пьяный, махал руками, но никто его брать не хотел, объезжали, ехали дальше. И экспертиза подтвердила, что он был в алкогольном опьянении… Можно предположить, что устал он прыгать, сел на подножку, с другой стороны автобуса, может, задремал даже. А тут услышал: идет машина, ну и выскочил неожиданно, знаете, как это бывает.
Следователь говорил ровным, бесстрастным голосом, без всяких эмоций, он словно подчеркивал, что объективно оценивает факты, но Лукьянов чувствовал: за этой внешней бесстрастностью есть нечто другое, какая-то убежденность, главное впереди. И он не ошибся.
- Так вот, я и говорю, пожалел его даже вначале… - продолжал Горожняк, - а потом, когда стал вникать поглубже, - понял: нет, не так он прост, этот парень, как кажется с первого взгляда, темнит, изворачивается, хочет себя в более выгодном свете выставить.
- Но он же сам во всем признался?!
- Вот и я вначале на это клюнул. Признался, мол… А вы поглядите: зачем ему надо было вторично гнать машину? Он же съездил уже один раз, привез, что там понадобилось. Так нет же, выскакивает из окна и угоняет машину снова. Говорит, поругался с отцом, тот ему всыпал за самовольную поездку, обидел его, видишь ли! Ну, допустим. Допустим, ты такой обидчивый, что справедливый гнев отца задел тебя за живое. Ну, выскочил из окна, ну, ушел из дома. Почему надо было гнать машину? То есть, повторить то, за что тебя только сейчас отругали? При этом, заметьте, ключ от машины он вытаскивает из отцовского плаща…
- Ну, это у них бывает, - сказал Лукьянов. - Ты меня обидел, так вот, я тебе назло сделаю то же самое.
- Бывает, - согласился Горожняк. - Но вот ведь какая штука. Поглядите снимок и схему. Парень сначала заявил, что сбил Полозова, когда ехал второй раз в сторону города. А вот данные дорожной экспертизы, они утверждают, что Полозов был отброшен отсюда вот сюда, - Горожняк показал на схеме, - то есть, в прямо противоположном направлении. И еще, гляньте схему: автобус стоял на этой стороне дороги, то есть, слева, если ехать в сторону города. Полозов выскочил спереди автобуса, значит, Новгородцев, едущий в сторону города, должен был видеть его издалека. А вот если он ехал в обратном направлении - из города, тогда все сходится.
Следователь смотрел на Лукьянова вопрошающе, словно от него ждал объяснения этой неувязки. А Лукьянов изучал схему, данные экспертизы и видел, что доводы справедливые, все показывало что человек был сбит машиной, ехавшей из города.
- Да, - сказал он. - Действительно. Только я не пойму - зачем ему темнить? Какая разница - все равно сбил, все равно исход трагический?
Разница большая. - Горожняк снял очки, стал протирать их платком. - Одно дело сбил, тут же подобрал и привез в больницу. Другое дело - ехал из города, сбил, испугался последствий, оставил на дороге, приехал на дачу, получил нахлобучку от отца, испугался еще больше, или совесть заговорила, поехал снова, подобрал и привез. А человек, значит, пролежал на дороге минимум полчаса, и эти полчаса могли решить его судьбу!
Лукьянов почувствовал, как холод пошел по спине. Он поднял глаза. Горожняк все еще протирал очки, глаза его как бы прятались теперь, разглядеть их было невозможно, однако во всем его облике было теперь нечто настороженное, осуждающее. Он словно испытывал Лукьянова, ну, мол, что ты теперь скажешь?
- Вы показали парню эти документы?
Показал, конечно. И что вы думаете, глазом не моргнул, говорит: может быть, и так, я плохо помню, как все происходило, я как в тумане тогда был… Выпил, наверно, еще ко всему прочему, сам в нетрезвом виде за руль сел. А ведь это все отягчающие вину обстоятельства!
- Странно, - сказал Лукьянов.
Ничего странного нет. - Горожняк пристукнул карандашом по столу. - Избалованный профессорский сыночек - машина, дача, все удовольствия, а тут влип в историю… И пытается выставить себя таким вот бедненьким, переживает, дескать, очень… Только мне его переживания ни к чему, мне факты нужны. А что признается во всем, так это оттого, что на папашу очень рассчитывает, тот в Москву сейчас укатил, думает, видно, оттуда надавить, - Горожняк пристально поглядел на Лукьянова, досадливо поморщился. - Грамотный человек, а не понимает, что все это - пустое. Факты собраны, дело закончено, передаем в суд, там и определят степень вины - Он захлопнул дело. - Может, и учтут в суде какие-то обстояла тельства, справки там всякие, характеристики, они их там собирают сейчас, конечно… Да только факты, - он пристукнул ладонью по лежащей перед ним папке, - они, знаете, упрямая вещь, как выразился один умный человек. Вы не согласны?
- Факт упрям, как кирпич, - сказал Лукьянов. - Но из одних и тех же кирпичей можно сложить и пьедестал и надгробье - все зависит от архитектора… Я хотел бы поговорить с Димой до суда. Это можно?
Горожняк усмехнулся.
Вы что же, хотите разобрать надгробье и сложить пьедестал?
- Отнюдь нет, - вздохнул Лукьянов. - Просто мне надо кое в чем разобраться самому и, может быть, помочь разобраться парню в самом себе.
Ну что ж, порядок вы знаете не хуже меня. Поскольку вы не являетесь родственником, вы можете беседовать с ним в одном случае - если возьмете на себя его защиту.
Вот уж не знаю, в роли адвоката никогда не выступал.
- Попробуйте, может, понравится.
Сомневаюсь… Впрочем, дело не в этом. Все будет зависеть от первого разговора с ним, я должен кое-что уяснить для себя. Для меня самого это очень важно.
Горожняк пожал плечами.
- Обратитесь к судье - это все, что я могу посоветовать. Все теперь будет зависеть от судьи. Даст разрешение - встретитесь, поговорите.
12
В этот день Лукьянов не поехал на дачу - хотелось побыть одному.
Он бродил по городу, сходил в порт, постоял у грузового причала. Мощный портальный кран выгружал из трюмов сухогруза огромные тюки. Никто не суетился, не бегал по сходням, людей вообще не было видно - все совершалось как будто само собой.
Потом он вышел на Приморский бульвар, посидел на скамейке у старинной пушки, из которой в Крымскую войну был потоплен английский фрегат.
Все было такое же, как в дни его детства - и пушка, и надпись под ней на мраморной доске. Вот только ребятишки, которые под осенним каштаном сложили кучкой свои портфели, играли не в чапаевцев и не в трех мушкетеров: вооружившись самодельными клюшками, они гоняли по асфальту маленький резиновый мяч, заменявший им шайбу. Тут были свои Мальцевы, Харламовы и, конечно, свой Третьяк. Упитанный розовощекий крепыш, сидя верхом на поваленном телеграфном столбе, сложив рупором ладони, вел репортаж - он, по-видимому, изображал Озерова.
- Дяденька, - подбежали к нему две девочки, обе темноволосые, с косичками, - они нас не пускают, проведите, пожалуйста, мы в кино опаздываем.
Он взял их за руки. Прошел с ними сквозь несущуюся с гиканьем "хоккейную" команду, и одна из девочек, которая была побойчее, обернулась и показала мальчишкам язык.
Потом они, счастливые, побежали дальше, а Лукьянов смотрел им вслед и думал об этом мальчике, которого он никогда не видел и участником судьбы которого вдруг сделался вот так нежданно-негаданно. Что творится сейчас в его неокрепшей душе, о чем он думает там, в одиночестве, перебирая в уме все события того злополучного дня? Еще несколько дней назад он жил вот такой же безмятежной жизнью, купался, загорал, читал… И первое чувство уже робко стучалось в его сердце… Все было так хорошо, так прекрасно - светило солнце, сверкало море, окружали его любимые люди… И вот, одно мгновение, одно неверное движение руля - и все рухнуло - так ему, видимо, кажется. Но так ли это на самом деле?
Он чувствовал, все не так просто, как это представляется следователю, хотя тот по-своему прав, его дело - собрать факты, изложить их как можно более объективно. Оценить же факты, осмыслить их должен суд, но и тот будет оценивать в основном результат, конечное сцепление фактов, приведших к несчастному случаю. А все то, что привело к сцеплению фактов, все, что предшествовало им, готовило исподволь "несчастный случай", - кто проследит эту цепь событий и ошибок, уходящую, быть может, в далекое прошлое? Он, Лукьянов? А почему? По какому праву? Кто дал ему право разбираться в жизни людей, пусть даже близких когда-то, выявлять их ошибки, оценивать их поступки с точки зрения высшего судьи? Имеет ли он право брать на себя эту роль?
Правда, он не брал се сам, Неля попросила его. Но понимает ли она, куда это может завести, на что она обрекает его и себя? Не отказаться ли, пока не поздно? Позвонить, сказать, что дело закончено, он теперь уже ничего не может изменить, и уехать без оглядки, пока не поздно. Уехать, чтобы больше никогда не возвращаться в свое прошлое…
Он и не заметил, как дошел до гостиницы. Вошел в холл, назвал дежурной свой номер.
- Вам звонили, - сказала она, протягивая ему ключ с прицепленным к нему металлическим номерком. - Несколько раз звонила какая-то женщина, спрашивала вас.
- Ничего не сказала?
- Просила передать, что звонили с шестнадцатой станции.
- Спасибо…
Он стал подниматься по лестнице.
"Волнуется, - думал он. - За сына волнуется, за его судьбу. Что ж, все естественно. Вот только понимает ли она, что одна судьба связана с другой, а другая с третьей, что все в этом мире тесно связано, никто и ничто не существует само по себе…"
Он вошел в свою комнату, не раздеваясь, подошел к телефону, набрал номер. Она тут же сняла трубку.
- Неля, - сказал он, волнуясь, - я вот всю дорогу шел и думал, имею ли я право заниматься этим делом, не лучше ли будет, если ты обратишься к постороннему адвокату, который не станет лезть в вашу жизнь, которому все это будет совершенно безразлично, который будет занят только одним - найти смягчающие обстоятельства вины твоего сына?
- Что случилось, Дима?
Нет, ничего не случилось, просто - пойми меня правильно - я ведь не постороннее лицо. И ты и Андрей - близкие мне люди, я не смогу заниматься судьбой вашего сына, не касаясь вашей жизни, а это… Ну, ты сама должна понимать, это может быть не совсем приятно…
- Кому?
- Тебе, Андрею.
- Я сама тебя попросила об этом и прошу еще раз. Очень прошу.
- Андрей знает, что ты меня вызвала?
- Как видишь, ему сейчас не до этого. Он занят сейчас только одним - своей защитой. Даже судьба сына отошла на второй план. Он все бросил на меня. А я верю тебе. Только тебе - понимаешь?
- Мне придется вникать в вашу жизнь… Я могу оказаться в странной роли судьи…
- Ты имеешь на это право. - Она замолчала. И добавила взволнованно: - Больше, чем кто-либо другой.