Предаваясь этим противоречивым мыслям, он наконец дошел до дому, разделся и лег спать. На другое утро, проснувшись, он с удивлением увидел около своей кровати дядю Графа. Было восемь часов утра. Молодой человек провел ночь спокойно, но старик, беспокоясь о нем, все время проворочался в своей постели. На рассвете он не смог устоять перед желанием лично убедиться, что с Марселем не случилось ничего дурного, – и вот он давно уже сторожил его пробуждение. Он намеревался хорошенько расспросить обо всем племянника, но тот отвечал уклончиво и рассеянно. Наконец, прекратив свои неудачные расспросы, он прошел к Барадье, намереваясь выпить у него стакан кофе: он покинул дом натощак и теперь умирал с голода.
В тот же день, около десяти часов утра, в кабинете у Лихтенбаха Ганс и Агостини вели тайный разговор с банкиром. Граф Чезаро курил сигарету с мечтательным видом. Ганс совершенно бесстрастно слушал Элиаса, который говорил голосом более глухим, чем обыкновенно:
– Ваше положение правда серьезно, но мое тоже становится очень печальным. Поверив вам, я начал играть на понижение, и в результате Общество по производству взрывчатых веществ должно было очутиться в моих руках, так как я намеревался скупить его акции по ничтожной цене. Оказалось, что моими конкурентами в этом деле явились мои злейшие враги Барадье и Граф, которые повели против меня упорную кампанию на бирже. Все мои усилия одолеть их оказались тщетными. Я не понимал причин их упорства, но теперь доклад, прочитанный в Академии наук, объяснил мне все их расчеты: они владеют секретом, которого вы не смогли раскрыть. Они знают способ употребления пороха Тремона. И все старания Дальджетти не стоят ломаного гроша. Вот результат ваших подвигов! Вы вполне можете им гордиться!
– Сколько же вы теряете на этом? – спросил хладнокровно Агостини.
– Как! – вскрикнул банкир с яростью. – Сколько я теряю?! Да все состояние! О, вы философски смотрите на дело! Легко спросить человека, который разорен: "Сколько вы теряете?" Ведь я не могу рассчитывать на свою наружность, чтобы добыть деньги. Мне нужно трудиться, чтобы заработать их! И вот так-то прошли сорок лет!
– Ну, Лихтенбах, не расстраивайтесь, – сказал Ганс. – Мы хорошо знаем, что, если уж на то пошло, вы не морщась проглотите эту пилюлю, и у вас еще останется кое-какая малость!.. Хотите, я вам дам десять миллионов за все то, что у вас наберется после краха?
– Глупости! – воскликнул Элиас. – Вы ничего не знаете! Ваше грязное дело, которое вы вели как ослы, стоит мне трудов половины моей жизни, и сверх того в нем оскорблена моя гордость! До сих пор я всегда преследовал фирму Барадье и Графа, постоянно давал ей чувствовать свои когти, а теперь я у них в руках! И все из-за того, что вы вели себя как идиоты! Ваша знаменитая София тоже отличилась!.. Неотразимая женщина, никогда не потерпевшая ни одной неудачи! И вот ей поручают увлечь юного птенца – для нее ведь это безделица. И что же? Она бездействует, у нее не хватает силенок вытянуть из него что нужно! Секрет до сих пор не раскрыт, а я тем временем теряю массу денег! Идиоты! Негодяи! Отдайте мне назад мои деньги! Право, нет на свете ничего более достойного презрения, как бандиты-болваны, да и ваша неудачница София в придачу к вам!
Ганс не моргнул даже глазом. Агостини насупился и небрежно бросил окурок на пол.
– В том, что вы, Лихтенбах, говорите, есть доля правды, – сказал он. – А потому я прощаю вам эти дерзости… Иначе вы дорого заплатили бы мне за них…
– Убирайтесь к черту! Очень я вас боюсь! – проговорил Элиас.
– Напрасно, – возразил итальянец, бросив на него острый взгляд. – Граф Чезаро Агостини родился на свет не для того, чтобы какой-нибудь Лихтенбах мог безнаказанно оскорблять его…
– Безнаказанно? Вот как! Я, кажется, уже достаточно наказан, потерпев такие убытки на бирже.
– Ну, довольно, – сказал авторитетным тоном Ганс. – Мы сошлись здесь не затем, чтобы ругаться, но чтобы прийти к какому-нибудь решению. Нет сомнения, что баронесса нас подвела. Мы знаем даже, что побудило ее к этому, но, к сожалению, догадались обо всем слишком поздно. Она влюбилась в этого юнца и исполнила данное ей поручение лишь наполовину: она испугалась, как бы он потом не стал презирать ее, если бы она заставила его высказаться до конца. Это и погубило нас. У молодого человека возникли подозрения, и от него ничего больше не добьешься. Разве что я сам, в конце концов, примусь его расспрашивать. Но это уже крайнее средство, прибережем его пока. А теперь положение таково: наш продукт совершенно тождественен по составу с порохом Тремона, но мы не знаем способа применить его к делу. Наш порох – простое взрывчатое вещество, и ничего более. Порох же Тремона – контролируемое взрывчатое вещество! В этом-то и заключается основное значение его изобретения. При подобных условиях мы можем уговорить Дальджетти начать иск, обвиняя собственников патента Тремона как взятого после нашего патента в контрафакции. Будем действовать угрозой шума, скандала, процесса, даже шантажа. Это может оказаться эффективным средством добиться сделки.
– Каким же образом? – спросил Лихтенбах, очень заинтересованный идеей.
– Пошлите к Барадье и Графу адвоката поумнее и предложите им помириться.
– Они не захотят.
– А вы откуда знаете? Все дело в том, чтобы предложение было сделано в надлежащей форме, чтобы убедить их в нравственных и материальных выгодах слияния этих дел в одно.
– Это бы спасло нас! – закричал Лихтенбах. – Только бы они мне попались в руки, уж я бы заставил их поплясать!
– Ну, это ваше дело! А, вы ожили, старый плут?
– Воистину, мысль о том, что Барадье и Граф меня одурачили, совсем меня убивает!.. Значит, я зря прожил на свете! С тех пор как я перебрался в Париж, у меня одна цель в жизни – как можно сильнее навредить им. И отказаться от этого наслаждения!.. Это было бы слишком. Но кого послать к ним?
– Пошлите священника, – подсказал Агостини.
– Разве что аббата д’Эскейракса, если только он захочет оказать мне услугу! О, это превосходная мысль! Он мастер уговаривать и умиротворять. Но что же следует предложить Барадье и Графу?
– Все, на что они, по вашим предположениям, могут согласиться… Что вам стоит? Впоследствии вы все равно наверстаете свое! Ведь у вас, кажется, есть дочь? Мне говорили, что она прекрасно воспитана и очень мила собой.
– Ну?
– Предложите выдать ее за молодого Барадье и обещайте дать огромное приданое. Если бы София только захотела вмешаться, она вам быстро обстряпала бы это дело!
На этот раз Агостини проявил серьезное недовольство: он ударил кулаком по столу и, устремив на обоих собеседников убийственный взгляд, сказал:
– Ну а я-то? С чем я-то остаюсь в подобной комбинации? Разве вы забыли, что эта девушка – моя невеста?
– Вам, конечно, придется потесниться.
– Да вы смеетесь надо мной! Значит, это серьезно? Значит, вы хотите расстроить все мои планы?
– А какова цена вашим планам, если Лихтенбах разорится? Кроме того, птенец, вы разве никогда не всматривались в господина Элиаса? Как вы полагаете, станет ли он с вами церемониться, если не будет в вас нуждаться? Вы уже сильно упали в его глазах. Перестаньте же буянить. Если потребуется уладить дело с вами, ну, вам заплатят. Я знаю, где достать денег…
Красавец итальянец положил руку на сердце:
– Какое же удовлетворение вы предложите мне, чтобы я смог утешиться?
– О, образец благовоспитанности! – подшутил Ганс. – Мы знаем, что ваше сердце столь же нежно, как и корыстно!
Лихтенбах, молчавший все время, пока шел разговор о его дочери, наконец вымолвил:
– Да разве возможно, чтобы член семьи Барадье женился на дочери Лихтенбаха? Никогда Барадье и Граф на это не дадут своего согласия… Да я и сам должен был бы протестовать против такого предприятия!..
Он с минуту помолчал, погрузившись в воспоминания, потом медленно продолжал:
– А между тем нельзя сказать, чтобы моя дочь не подходила их семье… Они хорошие люди! Но и она – прекрасная, гордая и честная натура… Что, если они согласятся? Тогда я был бы спокоен за судьбу моей дочери: ее жизнь протекла бы спокойно среди полного уважения. Эти Барадье – честные люди! Если бы они приняли в свою семью мою дочь, они стали бы обходиться с ней как с родной. И она не оказалась бы добычей авантюриста. Я их глубоко ненавижу, я желаю им всяческого зла за те оскорбления, что они нанесли мне… Но если бы моя дочь стала членом их семьи!..
На глаза сурового Элиаса навернулись слезы, и слезы эти стоили дороже алмаза: их вызвала отеческая любовь. Ганс прервал это излияние чувств – он не любил, когда люди предавались умилению.
– Так вы одобряете мой план? Сделайте же попытку примириться с нашими врагами. Предложите им все что вам заблагорассудится – это уж ваше дело, – и, если ваша попытка увенчается успехом, мы объединимся с Дальджетти. Все дело должно вестись от вашего имени. Но, конечно, вы нам предоставите соответственную часть… Вы видите, у молодого графа Чезаро аппетиты немалые. Следовательно, на том и порешим…
– Хорошо.
– Ну, так до свидания.
Ганс и Агостини удалились. Элиас в задумчивости походил по своему кабинету, потом отворил дверь и через парадные комнаты направился к дочери. Марианна сидела за рукоделием у окна, выходившего в сад. Увидав отца, она встала. Одетая в голубой пеньюар, отделанный кружевами, она со своими белокурыми, гладко причесанными волосами, окаймлявшими лицо, имела такой девственно-кроткий вид, что сердце отца преисполнилось умиления. Он сел, привлек ее к себе и с ласковым добродушием, какого она у него еще не видывала, заговорил с ней:
– Вот уже сколько времени прошло, как ты живешь дома, а еще не сказала, довольна ли ты и все ли идет так, как ты думала.
– Я была бы очень неблагодарным существом, если бы была недовольна: ты предоставляешь мне полную свободу в ведении нашего дома. Надеюсь, что и ты мной доволен…
– Разумеется, дорогая моя, и я бы хотел, чтобы мы всегда были вместе. Но ведь ты знаешь, что нам все-таки придется расстаться.
Марианна стала серьезной, и на ее лице появилось выражение грусти.
– Но ведь это нескоро случится, не правда ли? К чему нам торопиться!
– Ты рано или поздно выйдешь замуж… Разве тебе не хочется выйти замуж?
– Ну, смотря за кого…
Наступило молчание. Элиас, привыкший не стесняться в разговорах с людьми, чувствовал себя неловко перед этой совсем юной девушкой, которой он вздумал располагать по своему усмотрению. Он не осмеливался заговорить с ней об Агостини, с которым он же ее познакомил и которого еще накануне восхвалял ей. Марианне самой пришлось навести разговор на эту тему.
– Признаюсь, меня немного смущает твое расположение к этому молодому итальянцу, графу Агостини, и твои отзывы о нем.
– Но, дитя мое… – начал было Лихтенбах.
Марианна ласково прервала его:
– Нет, дай мне высказаться, потом ты можешь сколько хочешь восхвалять своего кандидата на мою руку. Но сначала позволь мне откровенно поговорить с тобой… Меня очень беспокоят замашки твоего графа. Он кажется мне неискренним. Он говорит слишком много любезностей и держит себя слишком бесцеремонно. Этот человек с постоянной улыбкой на лице и комплиментами на устах кажется мне очень подозрительным, да и голос его звучит фальшиво! А его холодный и злой взгляд всегда противоречит умильному выражению лица и его сладким словам. Наконец, дорогой отец, ведь он иностранец. Разве у нас, во Франции, нет своих молодых людей и тебе надо непременно искать жениха для своей дочери за границей? Правда, он граф… Но ведь я вовсе не стремлюсь носить какой-нибудь титул. К тому же он ничем не занят, а я хотела бы выйти замуж за человека, который работает… Папочка, неужели ты очень дорожишь этим графом Чезаро? Если бы ты хотел выдать меня замуж по моему вкусу, то выбрал бы другого жениха… Ведь твоя дочь – не какое-нибудь ничтожество. Ты мне часто это повторял, может быть, даже с некоторой излишней настойчивостью, так что я, пожалуй, могла бы сильно возмечтать о себе. Но, к счастью, я благоразумна и скромна… Только не давай мне в мужья человека праздного, тщеславного и злого. Если ты хочешь, чтобы я была спокойна, откажи этому красивому итальянцу… Мне не такого человека нужно…
Лихтенбах добродушно улыбнулся и спросил:
– А кого же?
Марианна покраснела и ничего не ответила.
– А-а! – продолжал Лихтенбах. – Так у нас есть секреты! Доверься же, дитя мое, своему отцу. Разве тебе успел уже кто-нибудь понравиться? Скажи мне, не бойся. Ты ведь знаешь, что я исполняю всякое твое желание… Если Агостини тебе не нравится, что же ты не заявила мне об этом раньше? Ну, говори же…
Она склонила головку и сказала:
– Нет-нет… Это ни к чему не приведет. У меня только одно желание – жить вместе с тобой, как теперь… Я была бы очень счастлива этому.
– Ты скрываешь от меня правду! – вскрикнул Лихтенбах в волнении. – А мне необходимо знать ее. Значит, ты думаешь, что возможны некоторые затруднения, да? О ком же идет речь? Знаю ли я этого человека?
– Отец, хватит говорить об этом! – заявила Марианна. – Мне не следовало начинать подобный разговор. Он только расстроит тебя и меня… Ты меня предостерег, но слишком поздно… Отныне между нами никогда больше не будет речи об этом, даю тебе слово…
– Ты не могла бы говорить иначе, если бы дело касалось моего злейшего врага… Неужели он?
Элиас не произнес имени Барадье, но Марианна прочла у него на лице. Она подняла глаза на отца, словно прося прощения за своего рода измену ему, но не увидела у него возмущенного и гневного выражения, которого боялась: он был спокоен и задумчив. С минуту он молчал, затем с большой осторожностью спросил:
– Итак, наше сердце занято Марселем Барадье, не правда ли? О да, конечно, им! Мне не следовало позволять тебе посещать Женевьеву Тремон, в этом отношении я совершил неосторожность… Но что же делать? Так случилось, и не стоит больше говорить об этом. Остается как-нибудь поправить дело!..
– Поправить дело? – прошептала Марианна.
– Да, мое дорогое дитя, надо попробовать… Ведь я не палач. Для меня нет преград, когда дело касается твоего счастья…
– И ты забудешь свои обиды?
– Постараюсь, чтобы и Барадье забыли свои.
– О, отец мой, дорогой мой отец!..
Она бросилась к нему на шею с таким восторгом, что Лихтенбах побледнел от стыда. В первый раз в своей жизни он ясно сознавал, что значит быть подлецом, – потому, что считал свою дочь одураченной. В то же время он почувствовал, что за ошибки, совершенные в течение всей жизни, все-таки приходится расплачиваться унижениями и страданиями. Он посмотрел на Марианну с грустной нежностью и искренне сказал:
– А, так это очень серьезно? Значит, дитя мое, я сделаю все на свете, чтобы сделать тебя счастливой.
Он поцеловал ее, вернулся в свою контору, приказал подать карету и поехал к аббату д’Эскейраксу.
XIV
Было пять часов вечера. Госпожа Барадье, только что вернувшаяся домой, читала в своей маленькой гостиной, дочь ее и Женевьева Тремон тут же сидели с рукоделием у стола, весело переговариваясь между собой. В это время вошел лакей и доложил:
– Сударыня, вас спрашивает какой-то священник.
Госпожа Барадье принимала участие во многих благотворительных мероприятиях: она любила помогать бедным, к чему, впрочем, ее обязывало положение. К ней постоянно обращались за помощью, и в этом отношении она не делала разницы между духовными и светскими. Она немедленно приказала просить к себе священника. С первого же взгляда она заметила, что он красив, умен, серьезен и осторожен. Вообще он имел вид священника, привыкшего бывать в обществе и потому не пренебрегавшего своей внешностью. Первые же его слова показали ей, что она не ошиблась в своем заключении.
– Сударыня, – сказал священник, – я аббат д’Эскейракс и состою секретарем при благотворительном заведении в Исси, имеющем целью давать приют неимущим раненым и всем состоящим под милостивым покровительством его преосвященства епископа Андрополисского.
– Начальника братства абсолюционистов, если я не ошибаюсь?
– Совершенно верно, сударыня.
– Чем я могу быть вам полезна, господин аббат?
– Сударыня, вы можете сделать многое… Но сначала… – Тут аббат понизил голос. – Я, видите ли, хотел бы поговорить с вами о весьма серьезном деле… Может быть, будет лучше – если вы ничего не имеете против этого, – чтобы мы остались одни…
– Как вам угодно, господин аббат.
Девушки были хорошо воспитаны, госпоже Барадье было достаточно взглянуть на них, чтобы они тотчас же встали, почтительно поклонились и вышли из комнаты.
– Теперь вы можете говорить свободно, господин аббат.
– Я знаю, сударыня, насколько вы пронизаны христианскими чувствами, – начал священник, – и если я позволил себе сегодня беспокоить вас, то лишь исходя из полной уверенности, что всякое благое дело встретит у вас серьезную поддержку. Мы, как вам известно, совершенно посвятили себя служению несчастным… Бедность, болезнь, даже порок – вот что привлекает все наше внимание… Преступник для нас является братом, которого мы пытаемся исправить точно так же, как мы пытаемся спасти тяжелого больного… И много несчастий, много ошибок приходится нам открывать… Нам поверяют самые прискорбные физические пороки, самые плачевные нравственные проступки. И всегда мы стараемся оказать возможную помощь. Нередко мы выступаем посредниками между теми, кто вправе карать, и теми, кто просит пощады. Мы никогда не остаемся глухи к раскаянию и стараемся направить его в целях нашей святой религии…
Он говорил елейным и вкрадчивым голосом, обходя препятствия, ловко пробираясь между затруднениями, готовя для себя почву и стараясь мало-помалу овладеть умом слушательницы с целью сделать ее своей сообщницей против мужа. Он высказывался осторожно, не открывая своих конечных намерений, и госпожа Барадье, удивленная подобным вступлением и руководимая своим здравым смыслом практичной лотаргингки, невольно задавала себе вопрос, чего хочет от нее этот молодой, симпатичный проповедник. Наконец она решила выяснить, в чем дело:
– Будьте уверены, господин аббат, что встретите и во мне, и в моей семье полное сочувствие к вашему благотворительному мероприятию. Вам необходима денежная помощь?
– Мы вполне будем довольны любым вашим пожертвованием. У нас в Дамаске есть приют, приносящий немалую пользу населению, но содержание его обходится очень дорого, прошу вас не лишать его вашей великодушной поддержки. Но дело не в этом… Недавно мы приобрели в Варе небольшую земельную собственность, где, по примеру других братств, уважаемых и сильных, хотим устроить одно промышленное заведение. Чтобы облегчить себе эту задачу, нам удалось заручиться драгоценным содействием некоторых лиц. Мы глубоко благодарны тем, кто оказывает нам благодеяния, и всегда рады случаю оказать им услугу. Сегодня мне поручено передать вам примирительные слова одного человека, который в течение долгих лет был врагом вашей семьи, но который хочет умереть в мире и согласии со всеми…
Госпожа Барадье в течение последних мгновений испытала серьезное беспокойство: она видела, что беседа принимает оборот, ей далеко не приятный. Она была хорошей, но очень положительной женщиной, так что она круто оборвала речь любезного аббата и спросила его:
– О ком вы говорите, господин аббат? Прошу вас назвать этого человека. Его имя лучше всего объяснит, в чем дело…
Молодой священник улыбнулся и тоном христианского мученика, умирающего в цирке, сказал: