1978, Предварительный заезд - Дик Фрэнсис

Содержание:

• Аннотация 1

• Глава 1 1

• Глава 2 3

• Глава 3 6

• Глава 4 9

• Глава 5 13

• Глава 6 15

• Глава 7 18

• Глава 8 21

• Глава 9 23

• Глава 10 26

• Глава 11 28

• Глава 12 30

• Глава 13 33

• Глава 14 34

• Глава 15 36

• Глава 16 39

• Глава 17 40

• Глава 18 43

• Глава 19 45

• Примичания - Примечания - 1 46

Дик Фрэнсис
1978, Предварительный заезд

Аннотация

Придержать лошадь? Обчистить кассу тотализатора, пока напуганные зрители толпами покидают трибуны? Подсунуть напичканную наркотиками морковку фавориту престижного стипль-чеза? Да, таков мир скачек. И причины этому - алчность, гордость и зависть, вечные пороки человека. Дик Фрэнсис верен себе: жизнь даже на таком маленьком клочке земли, как скаковая дорожка ипподрома, непредсказуема, временами жестока и бесконечно разнообразна.

У меня имелось по меньшей мере три причины не ехать в Москву. Одна из них была блондинкой двадцати шести лет и в настоящее время распаковывала наверху свой чемодан.

- Я не знаю русского языка, - заявил я.

- Естественно. - Посетитель испустил легкий вздох по поводу моей тупости и изящно отпил глоток розового джина из предложенного ему стакана.

В его голосе слышалась снисходительность. - Никто и не предлагает вам говорить по-русски.

Он договорился о визите по телефону, назвавшись другом моего друга, и представился Рупертом Хьюдж-Беккетом. Дело у него, сказал он, как бы… ну… деликатное. И если я смогу найти для него полчаса, это будет замечательно.

Как только я открыл дверь, в моем сознании всплыло слово "мандарин"; это впечатление усугублялось каждым его жестом и словом. Гостю было около пятидесяти, он был высок, худощав и облачен в безукоризненный костюм и отличные туфли. Он был окружен аурой непоколебимого самообладания. Говорил он хорошо поставленным голосом, почти не шевеля при этом губами, будто считал, что напряжение ротовых мышц может помешать вылететь неосторожному слову.

Я часто встречал людей такого типа, многие из них мне нравились, но Руперт Хьюдж-Беккет вызывал непреодолимую антипатию. И причина ее была совершенно ясной: я хотел отказать ему.

- Это не займет у вас много времени, - терпеливо продолжил он, мы прикинули… неделя-другая, не больше.

- А почему бы вам не поехать самому?

Я держался предельно светски, под стать гостю. В его глазах промелькнула тень нетерпения.

- Будет гораздо лучше, если поедет кто-нибудь… э-э… близкий…к лошадям.

Мысленно я посмеялся над несколькими вариантами скабрезных ответов.

Руперту Хьюдж-Беккету они не доставили бы удовольствия. К тому же по неодобрительному тону, которым он произнес слово "лошади", я почувствовал, что поручение радует его так же мало, как и меня. Конечно, это дела не меняло, однако все же объясняло мою спонтанную неприязнь. Он старался держаться как можно дружелюбнее, но одно слово все-таки выдало его тщательно скрываемое высокомерие, не слишком часто приходилось сталкиваться с высокомерием, чтобы я не среагировал на него.

- Что, в Министерстве иностранных дел никто не умеет ездить верхом?

- Прошу прощения?

- Почему именно я? - В моем вопросе слышалось отчаяние, вызванное необходимостью сделать неприятный выбор. Почему я? Мне это не нужно. Убирайтесь. Найдите кого-нибудь другого. Оставьте меня в покое.

- Я счел, что вы подходите, так как у вас есть… э-э… статус, Хьюдж-Беккет слабо улыбнулся, будто в душе не соглашался с таким странным утверждением. - Ну и время, конечно, - добавил он.

Он угодил в самое больное место, подумал я, стараясь сохранить невозмутимое выражение. Сняв очки, я посмотрел сквозь них на свет, словно искал соринку, и вновь надел. Я всю жизнь пользовался этим приемом, чтобы затянуть паузу и дать себе время для раздумья.

Впервые я попробовал его лет в шесть, когда учитель на уроке арифметики стал спрашивать у меня, что я сделал с множимым.

Тогда я сорвал с носа серебристую оправу, делавшую меня похожим на сову, и, рассматривая внезапно расплывшееся лицо учителя, принялся лихорадочно подыскивая стает. Что такое множимое?

- Я не видел его, сэр. Это был не я, сэр.

Тот саркастический хохот до сих пор живет в моей памяти. Я сменил серебристую оправу сначала на золотую, затем на пластмассовую и наконец ни черепаховую, но продолжал снимать очки всякий раз, когда не мог мгновенно найти ответ.

- У меня кашель, сказал я, - а на дворе ноябрь.

Повисшая в комнате тишина подчеркнула всю несерьезность отговорки.

Хьюдж-Беккет мерно покачивал головой над хрустальным стаканом, напоминая китайского болванчика.

- Боюсь, что ответ будет отрицательным, - добавил я.

Он поднял голову, спокойно и вежливо разглядывая меня.

- Это несколько разочаровывает. Я мог бы все же пойти дальше и использовать… скажем… угрозы.

- Пугайте кого-нибудь другого, - отрезал я.

- Было мнение, что вы… - Неоконченная фраза повисла в воздухе.

- У кого? - спросят я. - У кого было мнение?

Хьюдж-Беккет коротко качнул головой, поставил, пустой бокал и встал.

- Я передам ваш ответ.

- И наилучшие пожелания.

- Удачи, мистер Дрю.

- Я не нуждаюсь в удаче, - добавил я, - я не игрок, а фермер.

Он бросил на меня взгляд исподлобья. Менее воспитанный человек на его месте сказал бы: "Катись ты!"

Я проводил гостя в прихожую, помог надеть пальто, открыл парадную дверь и стал смотреть, как он с непокрытой головой идет сквозь туманную дымку к поджидающему его "Даймлеру" с водителем. Когда под колесами машины захрустел гравий подъездной аллеи, я вздохнул, раскашлялся и вернулся в дом.

По винтовой лестнице в стиле регентства спустилась Эмма, облаченная в вечерний наряд для пятницы, переходящей в уик-энд: джинсы, клетчатая ковбойка, мешковатый свитер и тяжелые ботинки. Мне пришло в голову, что, если дом простоит достаточно долго, девушки двадцать второго века будут казаться на фоне этих изящно закругленных стен инопланетянками.

- Как насчет рыбных палочек и телевизора? - спросила она.

- Сойдет.

- У тебя опять бронхит?

- Он не заразный.

Эмма не останавливаясь проследовала на кухню. Достаточно было провести с ней совсем немного времени, чтобы забыть о стрессах минувшей недели. Я привык к ее внезапным появлениям и резкому неприятию моих ухаживаний в первые несколько часов и давно уже не пытался изменить ситуацию: до десяти она не станет целоваться, до полуночи - заниматься любовью, но, когда начнет, не остановится до субботнего чая. Воскресенье мы проведем в невинных удовольствиях, а в понедельник; в шесть утра, она уедет. Леди Эмма Лаудерс-Аллен-Крофт, дочь, сестра и тетка герцогов, обладала, по ее собственным словам, "характером трудящейся девушки". У нее была постоянная работа без всяких скидок в суматошном лондонском универмаге. Там, на втором этаже, она помогала торговать постельным бельем, хотя это и не соответствовало ее общественному положению. Эмма обладала незаурядными организаторскими способностями и отчаянно боялась сделать карьеру. Причины этого крылись в ее школьных годах, когда в дорогом пансионе для юных высокородных леди она набралась пламенных левых идей о том, что принадлежность к элите определяется мозгами, а работа собственными руками есть самый благородный путь в рай. Ее теперешнее стремление к жертвенности казалось таким же сильным, как и прежнее, принуждавшее ее к годам изматывающей работы официанткой в кафе.

Вне всякого сомнения, она бы зачахла без работы, но с таким же успехом могла запить или стать наркоманкой.

Я верил - и она об этом знала, - что способности и неукротимая энергия дадут ей хорошую жизненную подготовку или, по крайней мере, приведут в университет (ибо у нее, кроме пары рук, были еще и мозги), но приучился держать язык за зубами. Эта тема относилась к одной из многочисленных закрытых для мужчин областей, и затрагивать ее означало нарываться на скандал.

"Какого черта ты связался с этой полоумной поварихой?" - неоднократно спрашивал мой сводный брат. Не стоило ему объяснять, что щедрая трата жизненной энергии, которой мы занимались во время совместных уик-эндов, была куда полезней для сердца, чем его скучные ежедневные пробежки. Он все равно бы не понял.

Эмма рассматривала содержимое холодильника. Свет падал на ее красивое лицо и густые платиновые волосы. Ее брови и ресницы были такими светлыми, что, когда они не были накрашены, их можно было просто не заметить. Иногда ее глаза сверкали как солнце, а иногда, как этим вечером, она позволяла природе одержать верх. Это определялось преобладавшим в данный момент направлением ее мыслей.

- У тебя нет йогурта? - недоверчиво спросила она. Ненавижу диету…

На всякий случай я заглянул в холодильник.

- Нет, и не будет.

- Лососина, - заявила Эмма.

- Что?

- Морская капуста. Прессованная. В таблетках. Очень полезно для тебя.

- Не сомневаюсь.

- Добавить яблочный уксус. Мед и выращенные в натуральном грунте овощи.

- Авокадо и сердцевина пальмы подойдут?

Она хмуро посмотрела на кусок голландского сыра.

- Это все импорт. А его следует ограничивать. Нам нужна замкнутая экономика.

- Икры тоже не будет?

- Икра - это аморально.

- А если ее будет много и она будет дешевая, это тоже будет аморально?

- Не спорь. Чего хотел твой посетитель? Это кремовые карамельки к завтраку?

- Да, - подтвердил я. - Он хотел, чтобы я поехал в Москву.

Эмма выпрямилась и уставилась на меня.

- Не смешно.

- Месяц назад ты сказала, что карамельки с кремом - это пища богов.

- Не прикидывайся дураком.

- Он сказал, что хочет, чтобы я поехал в Москву. Но не затем, чтобы учиться марксистско-ленинской философии.

- А зачем? - спросила Эмма, медленно закрывая дверцу холодильника.

- Они хотят, чтобы я нашел кого-то.

Но я не согласился.

- Кто хочет?

- Он не сказал. - Я повернулся к ней спиной. - Пойдем в гостиную и выпьем. Там разожжен огонь.

Она прошла вслед за мной через прихожую и уселась в большое кресло, держа в руке бокал белого вина.

- Как насчет поросят, гусей и кормовой свеклы?

- Очень мило, - согласился я. У меня не было ни поросят, ни гусей, ни, конечно, кормовой свеклы. У меня было много мясного скота, три квадратных мили земли в Уоркшире и все насущные проблемы фермера, занимавшегося производством продуктов питания. Я вырос, умея измерять урожай в центнерах с гектара, и мне претила государственная политика, при которой фермеру платят за то, чтобы он не выращивал те или иные породы, и пытаются наказать, если он их все-таки выращивает.

- А лошади? - спросила Эмма.

- Ну конечно…

Я лениво выпрямился в кресле, полюбовался отблеском света настольной лампы на ее серебристых волосах и решил, что наступило подходящее время, чтобы перестать вздрагивать при мысли о том, что я больше не буду выступать на скачках.

- Думаю, что я продам лошадей.

- Но ведь остается охота.

- Это не одно и то же. Мои лошади - скаковые. Их место на ипподроме.

- Ты сам тренировал их все эти годы… Почему ты не нанял никого, кто занимался бы с ними?

- Я тренировал лошадей просто потому, что сам ездил на них. А тренировать их для кого-нибудь другого я не хочу.

- Не представляю тебя без лошадей, - нахмурилась она.

- Да и я тоже.

- Это стыд и срам.

- А я думал, что ты согласна с теми, кто заявляет: "Мы сами знаем, что для тебя лучше, а тебе, черт возьми, остается с этим смириться".

- Людей нужно защищать от них самих, - возразила Эмма. - Почему?

- В этом не может быть никакого мнения, - сказала она, взглянув на меня в упор.

- Обеспечение безопасности - развивающаяся отрасль, - с горечью возразил я. - Масса ограничений направлена на то, чтобы избавить людей от повседневного риска… а несчастные случаи все равно происходят, и рядом с нами полно террористов.

- Ты все еще сильно переживаешь, не так ли?

- Да.

- Я-то думала, что ты уже покончил с этим.

- Достаточно слегка понервничать, чтобы все вернулось, - ответил я.

- Эта обида сохранится навсегда.

Мне везло в езде, везло с лошадьми, скачки с препятствиями увлекали меня. Как и множество других любителей конного спорта, я проникся ими до глубины души. Этой осенью я участвовал в скачках при любой возможности и настраивался на большие весенние любительские соревнования.

Мне могла помешать только самая страшная простуда, а простудам я был подвержен так же неотвратимо, как автомобиль коррозии. В остальном же в свои тридцать два года я был так же физически силен, как всегда. Но где-то сидели какие-то непрошеные опекуны, непрерывно вынашивавшие мысль о том, чтобы запретить людям в очках участвовать в скачках с препятствиями.

Конечно, многие считали, что очкарикам не следует участвовать в скачках, и я порой соглашался с ними. Но хотя мне приходилось несколько раз ломать кости и получать поверхностные травмы, я ни разу не повредил глаза. А ведь это были мои глаза, черт побери!

Появилось и ограничение для пользующихся контактными линзами, хотя полного запрета не было. Я неоднократно пробовал надевать линзы, но в конце концов заработал сильнейший конъюнктивит - они не годились для моих глаз.

И поскольку я был не в состоянии пользоваться контактными линзами, то не мог скакать. Прощайте, двенадцать лет жизни. Прощайте, стремления, прощай, скорость, прощай, пьянящая радость. Скверно… Так скверно, что даже ныть бессмысленно. А хуже всего то, что они считают, будто делают это для твоего же блага.

Уик-энд шел своим чередом. В субботу мы с утра прокатились на лошадях вокруг фермы, ближе к полудню посетили местные скачки в Стратфорде-на-Эйвоне, а вечером пообедали с друзьями. В воскресенье мы поднялись поздно и, собираясь позавтракать горячими сандвичами с ветчиной, расположились в креслах рядом с камином, в котором пылали поленья; на полу гостиной, как снежные сугробы, лежали кучи газет. Миновали две упоительные ночи; еще одна, как я надеялся, ожидала впереди. Эмма пребывала в наилучшем расположении духа, и мы были настолько близки к состоянию счастливой супружеской пары, насколько это было вообще возможно.

И в этот домашний покой ворвался Хьюдж-Беккет на своем "Даймлере".

Гравий проскрипел под колесами автомобиля, мы с Эммой поднялись, чтобы разглядеть визитера, и увидели, как водитель и человек, сидевший рядом с ним, вышли из машины и распахнули задние двери. Из одной вышел Хьюдж-Беккет, сразу же окинувший тревожным взглядом фасад, а из второй…

- О Боже, - прошептала Эмма, широко раскрыв глаза. - Ведь это же не…

- Именно он.

Она испуганно огляделась.

- Ты не можешь привести их сюда.

- Нет. Я приму их в салоне.

- Но… разве ты не знал, что они приедут?

- Конечно, нет.

- О Боже!

Мы смотрели, как посетители поднимаются по нескольким ступенькам, ведущим к парадной двери. Видно, ответ "нет" не устраивает их, подумал я. И они выкатывают пушки, чтобы покарать дерзкого.

- Ну ладно, - промолвила Эмма, - посмотрим, что им нужно.

- Ты будешь сидеть здесь, у огня, и отгадывать кроссворд, а я тем временем попытаюсь придумать, как отказать им, - сказал я и направился открывать дверь.

- Рэндолл, - сказал принц, протянув мне руку для пожатия, - хорошо уже то, что высказались дома. Можно нам войти?

- Конечно, сэр.

Хьюдж-Беккет вслед за ним переступил порог. На его лице была сложная смесь смущения и торжества. Ему не удалось самому уговорить меня, и теперь он собирался насладиться зрелищем того, как я уступлю кому-то другому.

Я провел их в сине-золотой парадный салон. Там не было гостеприимно горящего камина, но отопление работало как часы.

- Слушайте, Рэндолл, - настойчиво сказал принц, - пожалуйста, поезжайте в Москву.

- Могу я предложить вашему королевскому высочеству выпить? - попытался я сменить тему.

- Нет, не можете. Сядьте, Рэндолл, выслушайте меня и давайте перестанем ходить вокруг да около.

Двоюродный брат королевы уселся на шелковом диванчике эпохи Регентства и жестом указал нам с Хьюдж-Беккетом на стоявшие напротив стулья.

Он был моим ровесником, возможно, на год-другой старше, и в прошлом мы встречались очень часто. У нас было общее пристрастие - лошади. Он больше увлекался игрой в поло, чем скачками, тем не менее нам доводилось несколько раз вместе скакать в стипль-чезах. Он был умным и прямым человеком, с виду высокомерным и резких, но я видел, как он плакал над телом любимого коня.

Мы иногда встречались на всяких закрытых для широкой публики раутах, но не были коротко знакомы. До сегодняшнего дня он ни разу не бывал у меня дома, а я у него.

- Вы ведь знаете Джонни Фаррингфорда, брата моей жены? - спросил принц.

- Мы встречались, - ответил я, - но не очень часто.

- Он хочет участвовать в следующих Олимпийских играх. В Москве.

- Да, сэр. Мистер Хьюдж-Беккет говорил мне об этом.

- Выступать в многоборье.

- Да.

- Видите ли, Рэндолл, есть одна проблема… Мы не можем отпустить его в Россию, пока все не разъяснится. По крайней мере, я не хочу допустить, чтобы он ехал туда, если есть хоть малейшая вероятность, что вся эта штука полыхнет нам прямо в глаза. Я не отпущу, просто не отпущу его туда, пока есть хоть небольшая вероятность… инцидента… который мог бы коснуться кого-нибудь еще из нашей семьи. Или всей британской нации. - Он откашлялся. - Конечно, я знаю, что Джонни не имеет никакого отношения к трону и к династии, но все же он граф и мой шурин, и хотя вся мировая пресса забеспокоилась, это честная игра.

- Но, сэр, - мягко возразил я, - Олимпийские игры - соревнования совершенно особые. Я знаю, что лорд Фаррингфорд хороший спортсмен, но он может не пройти квалификационный отбор, и все проблемы сразу снимутся.

Принц протестующе затряс головой:

- Если проблема не разрешится, то Джонни не пройдет квалификацию даже в том случае, если окажется лучшим из лучших.

- Вы собираетесь помешать этому? - задумчиво спросил я.