- Я закончил свои дела гораздо быстрее, чем думал, - начал он. - А ты, Валерия, сделала все покупки? Свободна ли ты, моя красавица?
Я уже научилась (прости, Господи!) не доверять его веселости и осторожно спросила:
- Что ты подразумеваешь под словами "свободна ли я сегодня"?
- Свободна ли ты сегодня, завтра, на будущей неделе, в будущем месяце, году для меня, - отвечал он, страстно обнимая меня. - Посмотри сюда!
Он показал мне развернутый лист бумаги, который еще раньше я заметила у него в руках. Он держал его так, чтобы я могла его прочесть. Это была телеграмма к капитану яхты, уведомлявшая его, что мы возвратимся в Рамсгит сегодня вечером и намерены с первым приливом выйти в Средиземное море.
- Я только ожидал твоего возвращения, - прибавил муж, - чтобы отправить телеграмму по назначению.
С этими словами он направился к звонку. Я остановила его.
- Боюсь, что не смогу поехать в Рамсгит сегодня вечером, - сказала я.
- Почему так? - спросил он, резко изменив тон.
Многим, может быть, покажется странным, если я скажу, что мое намерение ехать к майору Фиц-Дэвиду быстро поколебалось, когда он обнял меня. Малейшая ласка с его стороны совершенно увлекала меня и склоняла к уступкам, но перемена его тона сделала из меня другую женщину. Я в ту же минуту осознала, и сильнее прежнего, что в моем критическом положении нельзя останавливаться, а тем более возвращаться назад.
- Мне очень жаль огорчать тебя, - ответила я, - но я положительно не могу, как уже говорила тебе в Рамсгите, отправиться в путешествие теперь же. Мне нужно время.
- На что нужно тебе время?
При этом вопросе не только тон, но и взгляд его перевернул все во мне. Не знаю, как и почему, но во мне вспыхнул гнев за его недостойный поступок по отношению ко мне: женитьбу под вымышленным именем. Боясь ответить слишком поспешно, сказать что-либо, о чем придется потом пожалеть, я молчала. Только женщина может оценить, чего мне стоило это молчание, и только мужчина поймет, как это молчание должно было раздражить моего мужа.
- Тебе нужно время, - повторил он. - Я опять спрашиваю, на что нужно тебе время?
Мое самообладание, доведенное до последней крайности, больше не выдержало. Необдуманные слова слетели с моих уст, как птица из клетки.
- Мне нужно время, - воскликнула я, - чтобы привыкнуть к моему настоящему имени.
Он вдруг приблизился ко мне, устремив на меня мрачный взор.
- Что ты подразумеваешь под своим настоящим именем?
- Тебе это, конечно, известно, - отвечала я. - Раньше я думала, что я мистрис Вудвиль; теперь же я открыла, что я мистрис Маколан.
Он отшатнулся при звуке своего имени, когда я произнесла его, и так побледнел, что я подумала, что он упадет в обморок прямо у моих ног. О, язык мой! Почему не сумела я удержать вовремя злой, вредный женский язык!
- Я вовсе не думала встревожить тебя, Юстас, - сказала я. - Я так сболтнула. Извини меня, пожалуйста.
Он нетерпеливо замахал рукой, точно мои извинения надоедали, беспокоили его, как летом мухи, и он старался отогнать их от себя.
- Что еще открыли вы? - спросил он глухим голосом.
- Ничего, Юстас.
- Ничего, - повторил он и замолчал, медленно проводя рукою по лбу. - Разумеется, ничего, - повторил он как бы говоря про себя, - иначе ее не было бы здесь. - И он молча, пристально стал глядеть на меня. - Не говори мне никогда то, что сейчас сказала, - вымолвил он, - не делай этого как для себя самой, так и для меня, Валерия.
Он опустился в ближайшее кресло и снова замолчал.
Я, без сомнения, слышала, почувствовала предостережение, но слова, произнесенные им перед этим, как бы про себя, произвели на меня более сильное впечатление. Он сказал: "Разумеется, ничего, иначе ее не было бы здесь". Значит, если бы мне удалось открыть еще что-нибудь, кроме вымышленного имени, то я не захотела бы вернуться к мужу. Неужели именно это хотел он сказать? Неужели открытие, которое он подразумевал, было так ужасно, что навсегда разлучило бы нас? Я всматривалась в его лицо, стараясь найти разрешение всех своих страшных вопросов. Это лицо, бывало так красноречиво говорившее мне о его любви, теперь ничего не выражало.
Он недолго посидел, погруженный в свои мысли, ни разу не взглянув на меня. Потом вдруг поднялся и взялся за шляпу.
- Приятель, который одолжил мне яхту, находится в настоящее время в городе. Думаю, мне лучше повидаться с ним и сообщить, что наши планы изменились. - При этих словах он с угрюмым видом разорвал телеграмму. - Ты, очевидно, не отправишься со мной в морское путешествие, - прибавил он. - Лучше совсем отказаться от него. Кажется, больше ничего не остается делать. Ты как думаешь?
В его голосе звучало почти презрение, но я была слишком встревожена за себя, слишком огорчена за него, чтобы этим оскорбиться.
- Решай, как ты находишь лучше, Юстас, - сказала я. - Мне кажется, это путешествие не обещает нам ничего утешительного. Пока ты не удостоишь меня своим доверием, мы не можем быть счастливы ни на суше, ни на море.
- Если бы ты могла сдержать свое любопытство, - ответил он мрачно, - мы могли бы жить довольно счастливо. Я воображал, что женился на женщине, которая стоит выше пошлых слабостей ее пола. Хорошая жена не вмешивается в дела своего мужа, которые нисколько ее не касаются.
Трудно было стерпеть это, но я стерпела.
- Разве меня не касается, что муж мой женился на мне под вымышленным именем? - тихо спросила я. - Разве также не касается и то, что твоя мать говорит, что она жалеет твою жену? Жестоко с твоей стороны, Юстас, обвинять меня в любопытстве за то, что я нахожу невыносимым положение, в которое ты меня поставил. Твое ужасное молчание омрачает мое счастье в настоящем и грозит в будущем. Оно отталкивает нас друг от друга в самом начале нашей супружеской жизни. А ты винишь меня за эти чувства. Ты говоришь, что я вмешиваюсь в дела, касающиеся тебя одного. Эти дела не только твои, они также и мои. Дорогой мой, зачем так играть нашей любовью и доверием друг к другу? Зачем оставляешь ты меня в неизвестности? К чему тайны?
Он сурово и безжалостно ответил:
- Для твоей же собственной пользы.
Я молча отошла от него. Он обращался со мною, как с ребенком. Муж мой последовал за мною. Тяжело опустив руку на мое плечо, он заставил меня повернуться к нему лицом.
- Выслушай меня, - сказал он. - То, что я хочу сказать тебе, скажу в первый и в последний раз. Валерия, если ты откроешь то, что я от тебя скрываю, жизнь твоя обратится в пытку, спокойствие твое будет потеряно. Дни твои будут днями ужаса, ночи полны страшных сновидений; и все это будет не по моей вине, понимаешь, вовсе не по моей вине! Каждый день в твоей душе будут возникать новые подозрения относительно меня, ты будешь бояться меня и всем этим наносить мне незаслуженные оскорбления. Как истинный христианин, как честный человек, говорю тебе, не ищи разгадки тайны, или ты загубишь счастье всей нашей жизни. Подумай серьезно о том, что я тебе сказал; я тебе дам время на размышление. Я пойду к своему приятелю, сообщу ему, что наши планы относительно путешествия по Средиземному морю изменились. Я вернусь не раньше вечера. - Он вздрогнул и взглянул на меня с глубокой грустью. - Я люблю тебя, Валерия, - прибавил он. - Несмотря на все, что случилось. Бог мне свидетель, я люблю тебя еще больше, чем прежде.
Сказав это, он ушел.
Я должна сказать о себе правду, какой странной ни покажется она. Я не имею обыкновения анализировать свои чувства или рассуждать, как поступила бы на моем месте другая женщина. Верно то, что на меня ужасное предостережение моего мужа - еще более ужасное по своей таинственности и неопределенности - произвело действие совершенно противоположное тому, чего следовало ожидать: оно еще более подтолкнуло меня в моем намерении открыть то, что от меня так тщательно скрывали. Не прошло и двух минут после его ухода, как я позвонила и приказала подать карету, чтобы ехать к майору Фиц-Дэвиду.
В ожидании кареты, прохаживаясь взад и вперед по комнате - я была в таком лихорадочном состоянии, что не могла оставаться на месте, - я нечаянно увидела себя в зеркале.
Я была поражена своей наружностью, такой дикий и растрепанный вид был у меня. Могла ли я явиться в таком виде к постороннему человеку и надеяться произвести на него приятное впечатление? А между тем я сознавала, что, вполне вероятно, мое будущее зависит от того, сумею ли я расположить к себе майора Фиц-Дэвида. Я снова позвонила и послала за одной из горничных отеля. Со мной не было горничной, так как на яхте мне должна была прислуживать жена буфетчика. В большем я не нуждалась.
Вскоре явилась горничная. Лучшим доказательством беспорядочного, расстроенного состояния моих мыслей может служить то, что я обратилась к совершенно неизвестной мне женщине с вопросом о том, как я выгляжу. Горничная была средних лет, с большим опытом в разных делах, и развращенность ее ясно выражалась и на ее лице, и во всех ее манерах. Я сунула ей в руку столько денег, что она была удивлена. Она поблагодарила меня с циничной улыбкой, очевидно, объясняя мою щедрость дурными побуждениями.
- Чем могу быть полезна, сударыня? - спросила она конфиденциальным шепотом. - Только не говорите громко, в соседней комнате кто-то есть.
- Я хотела бы принарядиться, - сказала я, - и послала за вами, чтобы вы помогли мне.
- Понимаю, сударыня.
- Что понимаете вы?
Она многозначительно кивнула головой и снова заговорила шепотом.
- Слава Богу, не впервой! Я к этим делам привыкла, - отвечала она. - Вероятно, тут замешан какой-нибудь молодой человек. Не волнуйтесь, сударыня. Просто у меня такая манера вести себя. Я не вижу ничего дурного в вашем поведении. - Она замолчала и окинула меня внимательным взором. - На вашем месте я не стала бы менять платье, - продолжала она, - оно вам очень к лицу.
Уже не время было останавливать дерзость этой женщины, оставалось только воспользоваться ее услугами. К тому же она была права относительно платья. Оно было нежно-маисового цвета, премило отделано кружевами и очень шло мне. Но мои волосы требовали особенного внимания. Горничная с большой ловкостью и умением убрала их, было видно, что она опытна в этом деле. Положив щетку и гребень на стол, она взглянула на меня, потом на туалетный столик, отыскивая, очевидно, вещь, которой ей недоставало.
- Куда вы их прячете? - спросила она.
- О чем вы говорите?
- Посмотрите на свое лицо, сударыня. Он испугается, увидев вас в таком виде. Вам нужно немножко подрумяниться. Куда же вы их прячете? Как! У вас их вовсе нет? Вы их не употребляете? Вот чудеса-то!
Она с минуту от удивления не могла прийти в себя, наконец, оправившись, попросила позволения удалиться на минуту. Я отпустила ее, зная, зачем она пошла. Она вернулась с коробочкой румян и белил, я ей не мешала; в зеркало я наблюдала, как кожа моя приняла неестественную белизну, щеки покрылись румянцем, глаза получили странный блеск, и я ее не остановила. Я даже залюбовалась необыкновенным искусством и ловкостью горничной, с помощью которых происходило это перевоплощение. Это поможет мне, думала я про себя (такое безумие овладело мною в те минуты), произвести выгодное впечатление на майора; только бы мне добиться разрешения загадочных слов моего мужа.
Превращение мое было окончено. Горничная пальцем указала мне на зеркало.
- Вспомните, сударыня, как выглядели вы, когда я пришла к вам, - сказала она, - и посмотрите, какой вы стали теперь. Вы прелестнейшая женщина в Лондоне. Вот что значит жемчужный порошок, когда с ним умеют обращаться.
Глава VIII. ДРУГ ЖЕНЩИН
Невозможно описать ощущения, охватившие меня по пути к майору Фиц-Дэвиду. Я сомневаюсь даже в том, чувствовала ли и думала ли я что-нибудь.
С той минуты, как я обратилась за помощью к горничной, я словно отрешилась от себя, и характер мой совершенно изменился. В прежнее время мой нервный темперамент заставлял меня преувеличивать все затруднения, встречавшиеся на пути. В прежнее время, если бы я отправлялась на подобное щекотливое свидание с незнакомым мне человеком, я бы разумно все взвесила, что именно должна сказать ему. Теперь же я вовсе не обдумывала предстоящего мне свидания, я чувствовала лишь безотчетную уверенность в себе и слепую веру в него. Теперь не тревожило меня ни прошлое, ни будущее; я, не рассуждая, жила настоящим. Я смотрела на магазины, мимо которых проезжала, на экипажи, сновавшие взад и вперед. Я замечала - да! - с радостью замечала, что пешеходы любовались мной, и мысленно говорила себе: "Это подает мне надежду приобрести благосклонность майора". Когда мы остановились у подъезда на Вивиен-плейс, я могу без преувеличения сказать, что во мне жило только одно опасение: не застать майора дома.
Дверь отворил мне слуга без ливреи, старик, в молодости своей, очевидно, бывший на военной службе. Он очень внимательно оглядел меня с головы до ног, и лицо его выразило одобрение. Я спросила майора Фиц-Дэвида, последовал не очень утешительный ответ: слуга не был уверен, дома ли его хозяин.
Я протянула ему свою визитную карточку: "Мистрис Юстас Вудвиль". Визитные карточки были отпечатаны ко дню нашей свадьбы, поэтому на них указано было еще вымышленное имя. Слуга провел меня в комнату нижнего этажа и исчез с карточкой.
Осмотревшись вокруг, я заметила дверь в стене напротив окна. Дверь эта была не обыкновенная, она не отворялась, а выдвигалась и задвигалась. Приглядевшись к ней, я заметила, что она не плотно задвинута. Оставлена была небольшая щель, через которую можно было услышать все, что происходит в соседней комнате.
- Оливер, что вы ей сказали, когда она спросила обо мне? - проговорил тихо мужской голос.
- Я сказал, что не знаю, дома вы или нет, - отвечал голос впустившего меня слуги.
- Думаю, мне лучше не принимать ее, - сказал майор.
- Очень хорошо, сударь.
- Скажите, что я вышел и вы не знаете, когда я возвращусь. Попросите ее написать, если у нее есть дело до меня.
- Слушаюсь.
- Постойте, Оливер.
Тот остановился. Здесь произошла маленькая пауза, потом майор начал расспрашивать его.
- Молода она, Оливер?
- Да, сударь.
- И хороша?
- По моему мнению, более чем хороша.
- Эге! Значит, она красавица?
- Да, сударь.
- Высокого роста?
- Почти с меня, майор.
- Ого! И стройная?
- Тонка, как молодая пальма, и пряма, как стрела.
- В таком случае я дома. Введите ее сюда, Оливер.
Оказывалось, что я правильно поступила, прибегнув к помощи горничной. Что доложил бы обо мне Оливер, если бы я явилась сюда бледная и с неуложенными волосами?
Слуга возвратился и повел меня через прихожую во внутреннюю комнату. Майор поспешил мне навстречу. Что это за человек?
Майор был пожилой, но хорошо сохранившийся мужчина лет шестидесяти, небольшого роста, худощавый, с непомерно длинным носом, прямо бросавшимся в глаза. Потом я обратила внимание на прекрасный каштанового цвета парик, на блестящие серые глаза, розовый цвет лица, небольшие усы, подстриженные по-военному и подкрашенные под цвет парика, белые зубы и привлекательную улыбку и, наконец, синий фрак с камелией в петличке и великолепное кольцо с рубином, замеченное мною в ту минуту, когда майор любезно указал мне рукою на кресло.
- Дорогая мистрис Вудвиль, как это любезно с вашей стороны. Я с таким нетерпением ожидал счастья познакомиться с вами. Юстас - мой старый приятель. Я поздравлял его, услышав о его женитьбе. Но теперь, позвольте покаяться, увидев его супругу, я завидую ему.
Может быть, будущее мое находилось в руках этого человека, поэтому я тщательно изучала его, стараясь по лицу угадать его характер.
Серые блестящие глазки майора смягчались, глядя на меня, а суровый и грубый голос принимал самые нежные оттенки, когда он говорил со мной. Вся фигура майора выражала полнейшее восхищение и почтение. Он придвинул свой стул как можно ближе ко мне, как бы считая особенным преимуществом быть подле меня. Взяв мою руку, он приложился к моей перчатке, как к чему-то в высшей степени приятному.
- Дорогая мистрис Вудвиль, - сказал он, нежно опуская мою руку обратно на колени, - простите старика за его поклонение прелестному полу. Вы своим присутствием озарили этот мрачный дом. Какое блаженство видеть вас здесь!
Старому джентльмену не было никакой надобности выражать свои чувства. Недаром вошло в пословицу, что женщины, дети и собаки инстинктивно чувствуют, кто их действительно любит. В майоре Фиц-Дэвиде женщины всегда находили истинного друга, может быть, в иное время опасного, слишком горячего друга. Я это поняла прежде, чем успела сесть в кресло и заговорить.
- Благодарю вас, майор, за ваш любезный прием и комплименты, - отвечала я, впадая в его легкий тон, насколько это было возможно с моей стороны. - Вы только что сделали мне признание, а можно мне сделать свое?
Майор Фиц-Дэвид снова взял мою руку и еще ближе придвинул свой стул. Я чрезвычайно серьезно и с достоинством посмотрела на него и постаралась высвободить свою руку. Майор отказывался выпустить ее, объясняя это следующим образом:
- Я нахожусь под впечатлением вашего чудного голоса, который слышу в первый раз. Дорогая миссис Вудвиль, не сердитесь на старика, но я совершенно вами очарован. Не лишайте меня невинного удовольствия. Оставьте, я желал бы сказать, отдайте мне вашу прекрасную ручку. Я чрезвычайно люблю хорошенькие ручки и гораздо лучше слушаю, когда держу такую ручку в своей. Все дамы снисходят к моей слабости, будьте и вы снисходительны ко мне. Кстати, что вы хотели мне сказать?
- Я хотела сказать, что чрезвычайно вам благодарна за ваш любезный прием и тем более, что у меня к вам просьба.
Начав говорить, я сознавала, что несколько поспешно приступаю к цели моего посещения. Но восхищение майора так быстро возрастало, что я находила нужным несколько ослабить его. Я не напрасно понадеялась на эти знаменательные слова: "У меня к вам просьба". Мой пожилой обожатель нежно опустил мою руку и самым деликатным образом переменил разговор.
- Просьбу свою можете считать исполненной, - промолвил он. - А теперь скажите мне, что поделывает наш дорогой Юстас?
- Он очень расстроен и в дурном расположении духа, - ответила я.
- Расстроен, в дурном расположении духа! - повторил майор. - Человек, у которого такая жена и которому все должны завидовать, расстроен и в дурном расположении духа! Это чудовищно! Он меня положительно разочаровывает, и я вычеркну его из списка своих друзей.
- В таком случае вам придется вычеркнуть и меня из вашего списка. Я тоже в самом дурном настроении. Вы старый друг моего мужа, а потому я могу вам признаться, что наша супружеская жизнь в настоящее время далеко не счастливая.
Майор приподнял свои брови, подкрашенные под цвет парика, выражая тем самым свое учтивое удивление.
- Уже! - воскликнул он. - Что же стало с Юстасом? Неужели он не умеет ценить красоту и грацию? Неужели он такой бесчувственный человек?
- Он лучший и добрейший из людей, - отвечала я. - Но есть какая-то страшная тайна в его прошлом…