Видя, что хохма желаемого эффекта не произвела, я пристегнулся и оставил босса наедине с его страданиями.
Должен признать, он старался не показывать своих мук. Первую пару часов я вообще не видел его лица, потому что он таращился в иллюминатор на океан и облака. Когда нам подали еду, он послушно управился с фрикасе и салатом, без капризов и выкрутас. Потом я принес ему две бутылки пива. Он вежливо меня поблагодарил, и это был поступок.
Ведь он держался того убеждения, что все движущиеся части любой машины подвержены непредсказуемым прихотям. Если подобная дурь овладеет вдруг нашим самолетом, мы плюхнемся глухой ночью в пучину Атлантики.
На этой мысли я крепко заснул. А когда проснулся, часы показывали половину третьего, но было совсем светло, пахло жареным беконом, и в моем ухе звучал голос Вульфа:
– Я хочу есть. Мы летим, опережая время, и через час уже будем на месте.
– Вы спали?
– Немного. Я хочу завтракать.
Он съел четыре яйца, десять ломтиков бекона, три булочки и выпил три чашки кофе.
Я так и не увидел Лондон, потому что аэропорт находится за городом, а Джеффри Хичкок ждал нас у выхода. Мы не видели Хичкока с тех пор, как он был последний раз в Нью-Йорке, три года назад.
Он приветствовал нас очень сердечно для англичанина, пригласил к угловому столику в ресторане и заказал булочки, джем и чай. Сначала я хотел воздержаться, но потом подумал: какого черта, должен же я привыкать к чудн́ой иностранной пище, и не стал отказываться.
Хичкок вынул из кармана конверт:
– Здесь ваши билеты на самолет до Рима. Он улетает через сорок минут, в двадцать минут десятого, и прилетает в три часа по римскому времени. Поскольку ваш багаж перевезут прямо на борт, здешняя таможня вас не побеспокоит. У нас есть полчаса. Этого хватит?
– С избытком.
Вульф намазал джем на булочку.
– В основном меня интересует Телезио. Тридцать лет назад, будучи мальчишкой, я бы доверил ему свою жизнь. Могу ли я доверять ему теперь?
– Не знаю.
– Мне надо знать, – резко сказал Вульф.
– Конечно надо.
Хичкок вытер салфеткой тонкие бледные губы.
– Но в наши дни человек, которому вы можете довериться заочно, редкая птица. Скажу только, что имел с ним дело вот уже восемь лет и доволен. Боден знает его намного дольше, со времен Муссолини, и ручается за него. Если у вас…
Хриплый металлический голос из громкоговорителя, предположительно женский, сотряс воздух. Он вещал что-то срочное. Когда трубные звуки смолкли, я спросил Хичкока, о чем речь. Он ответил, что пассажиров девятичасового рейса на Каир просят срочно собраться у выхода номер семь.
– Да, – кивнул я, – мне так и показалось, что я расслышал слово "Каир". На каком языке она говорила?
– На английском.
– Прошу прощения, – извинился я и глотнул чая.
– Я говорил, – обратился он к Вульфу, – что если вам нужно кому-то довериться, то вряд ли на этом берегу вы найдете кого-нибудь надежнее Телезио. Можете мне поверить. Я человек очень осторожный.
– Что ж, вряд ли мне стоило рассчитывать на лучшее, – проворчал Вульф. – Еще вопрос: как обстоят дела с перелетом из Рима до Бари?
– Ах, это… – Хичкок прокашлялся. – Самолет арендован и должен быть в полной готовности.
Он вынул из кармана потертый кожаный бумажник, порылся в нем и вынул листок бумаги.
– Вас встретят по приезде. Но если случится накладка, позвоните по этому телефону.
Хичкок передал бумагу.
– Это будет стоить восемьдесят долларов. Вы можете рассчитываться американской валютой. Мой контрагент в Риме Джузеппе Дрого – неплохой человек, по римским меркам, но своего не упустит. Возможно, он попытается извлечь личную пользу из контакта со знаменитым коллегой. Не сомневаюсь, что ваше имя ему известно. Теперь, если с Римом все, я снимаю с себя ответственность.
Вульф не выглядел польщенным, что свидетельствовало, насколько он сосредоточен на поездке. Любой человек, обладающий хотя бы десятой частью его самомнения, напыжился бы и раздулся, как индюк, узнав, что слава о нем докатилась до Рима.
Немного позже громкоговоритель объявил, по-видимому на английском, посадку на самолет до Рима. Хичкок проводил нас к выходу и подождал взлета. Когда мы выруливали на взлетную полосу, Вульф помахал ему на прощание.
Босс снова занял место у окна, и мне пришлось вытягивать шею, чтобы впервые в жизни увидеть Европу.
День был погожий, солнечный. На коленях у меня лежала карта. И после того как мы пересекли пролив Па-де-Кале, мне было очень интересно посмотреть на Брюссель, остающийся слева, Париж справа, Цюрих слева, Женеву справа, Милан слева и Геную справа. Я легко узнал Альпы и увидел Берн. К сожалению, прошляпил Флоренцию.
Пролетая над Апеннинами, мы попали в воздушную яму и падали милю или около того, пока не выровняли курс, что в общем-то достаточно неприятно. Некоторые пассажиры выразили неудовольствие, но не Вульф. Он только закрыл глаза и сжал губы. После такой встряски я счел нужным заметить:
– И ничего страшного. Вот когда я летел на Западное побережье и мы оказались над Скалистыми горами…
– Заткнись, – проворчал он.
Итак, я пропустил Флоренцию. Мы приземлились в римском аэропорту в три часа пополудни. Стоял приятный, теплый воскресный день, но в ту минуту, когда мы спустились по трапу и направились к зданию аэровокзала, наши с Вульфом отношения изменились кардинальным образом, и не к лучшему.
Всю мою жизнь я легко осваивался в новой обстановке. Для этого мне достаточно было посмотреть на указатели или, в крайнем случае, расспросить какого-нибудь местного жителя. Теперь я пропал. Ни вывески, ни обращение к аборигенам меня бы не спасли. Я остановился и посмотрел на Вульфа.
– Сюда, – проинформировал он, – на таможню.
Самые основы наших взаимоотношений были нарушены, и мне это не понравилось. Я покорно встал рядом с Вульфом у стола и внимал звукам, которыми он обменивался с басовитым блондином. Причем мое личное участие в их милой беседе ограничилось тем, что я протянул паспорт, когда меня попросили об этом по-английски.
Оказавшись возле стойки в другой комнате вместе с боссом, который на сей раз обменивался любезностями с черноволосым тенором, я, признаюсь, сыграл более важную роль: мне доверили открыть чемоданы и закрыть их по окончании таможенного досмотра.
И опять полились незнакомые звуки, обращенные к красной фуражке с усами, которая передала наши вещи синей фуражке.
Затем нас приветствовал толстый синьор в зеленом костюме с красной гвоздикой в петлице. Вульф любезно сообщил мне, что толстяка зовут Дрого и что частный самолет на Бари ждет нас. Только я собрался поблагодарить за то, что меня наконец заметили, как к нам подошел холеный молодой человек, похожий на студента и одетый так, будто он собрался на свадьбу или похороны. Этот, слава богу, обратился к боссу на хорошем американском языке:
– Мистер Ниро Вульф?
Мой работодатель вытаращился на него:
– Могу я узнать ваше имя, сэр?
Молодой человек любезно улыбнулся:
– Я Ричард Кортни, из посольства. Мы подумали, что вам может понадобиться помощь, и были бы рады предложить свои услуги. Можем ли мы чем-то помочь?
– Нет, спасибо.
– Вы долго пробудете в Риме?
– Не знаю. А вам непременно надо это знать?
– Нет-нет. – Он запнулся. – Мы не собираемся вмешиваться в ваши дела. Просто дайте нам знать, если вам понадобится какая-нибудь информация или содействие.
– Непременно, мистер Кортни.
– Да уж пожалуйста. И я надеюсь, вы не будете возражать…
Он вынул из внутреннего нагрудного кармана своего безупречного пиджака, явно купленного не в магазине готовой одежды, маленькую черную книжку и ручку.
– Мне бы очень хотелось иметь ваш автограф.
Кортни открыл книжку и протянул ее Вульфу.
– Это возможно?
Вульф расписался. Лощеный молодой человек студенческой наружности поблагодарил его, настойчиво повторил просьбу обращаться в посольство при первой необходимости, одарил всех, включая Дрого и меня, благовоспитанной улыбкой и ушел.
– Вас проверяют? – спросил я у Вульфа.
– Сомневаюсь. Зачем?
Он что-то сказал Дрого и синей фуражке, и мы двинулись вперед. Причем Дрого возглавлял шествие, а синяя фуражка с вещами замыкала его.
После прогулки по бетону, а затем по гравию странного цвета, какого я никогда не видел, мы подошли к ангару, перед которым стоял маленький голубой самолетик. По сравнению с тем, на котором мы пересекали Европу, он выглядел игрушечным.
Вульф постоял, сердито глядя на него, затем повернулся к Дрого и что-то произнес. Он говорил все громче и горячей, затем слегка поостыл и в конце концов велел мне заплатить девяносто долларов.
– Хичкок сказал – восемьдесят, – возразил я.
– Этот запросил сто десять. Что касается платы вперед, тут я его понимаю. Когда мы вылезем из этой штуковины, возможно, будем вообще не в состоянии заплатить. Дай ему девяносто долларов.
Я заплатил. Затем получил указание дать доллар синей фуражке, что и сделал, после того как она передала наш багаж пилоту. Потом подержал приставную лестницу, пока Вульф загружался в самолет. Затем и сам залез в воздушное судно. Там имелись места для четырех пассажиров, но не статей Вульфа.
Наконец пилот занял свое место у штурвала, и мы покатили на взлетную полосу. Я бы предпочел не прощаться с Дрого, который вытянул из нас обманным путем лишние деньги, но ради поддержания нашего имиджа в глазах общества помахал ему рукой.
Полет на небольшой высоте над Вольскими холмами (если интересуют подробности – смотри карту) в самолете объемом в пинту не располагает к дружеской беседе, но до Бари оставалось только девяносто минут, и требовалось прояснить кое-что безотлагательно. Я нагнулся к Вульфу и прокричал, перекрывая шум двигателя:
– У меня вопрос!
Он повернулся ко мне. Лицо его было мрачным. Я наклонился ближе к его уху:
– Я насчет общения с туземцами. На скольких языках вы говорите?
Он задумался.
– На восьми.
– А я – на одном. И понимаю только один. Для меня это все несколько усложняет. И я не смогу с оптимизмом смотреть в будущее, если вы не согласитесь на одно условие. Я не могу требовать, чтобы вы переводили мне все подряд, но вам придется делать это при первой же возможности. Я постараюсь быть благоразумным, но если уж прошу, значит, так нужно. В противном случае я могу вернуться в Рим на этой штуковине.
Он стиснул зубы:
– Место для ультиматума выбрано идеально.
– Великолепно! С таким же успехом вы могли бы взять с собой куклу. Я же обещал, что постараюсь быть благоразумным. И потом, я столько лет вам докладывал, что могу рассчитывать на ответную любезность.
– Ладно. Я подчиняюсь.
– Мне нужно быть в курсе дела.
– Я же сказал, что подчиняюсь.
– Тогда давайте начнем. Что сказал Дрого насчет встречи с Телезио?
– Ничего. Дрого знал только, что мне нужен самолет, чтобы добраться до Бари.
– Телезио будет встречать нас в аэропорту?
– Нет. Он не знает, что мы прилетаем. Я сначала хотел расспросить о нем Хичкока. В тысяча девятьсот двадцать первом Телезио убил двух фашистов, которые загнали меня в угол.
– Убил? Чем?
– Ножом.
– В Бари?
– Да.
– Я думал, вы черногорец. Что вы делали в Италии?
– В те времена я был легок на подъем. Послушай, я принял твой ультиматум, но вовсе не собираюсь давать тебе отчет о том, что делал в молодости. По крайней мере, не здесь и не сейчас.
– Как мы будем действовать в Бари?
– Не знаю. Раньше там не было аэропорта. Поэтому я понятия не имею, где он находится. Посмотрим.
Он отвернул голову к окну, а через минуту снова повернулся ко мне:
– Кажется, мы летим над Беневенто. Спроси у пилота.
– Не могу, черт возьми! Я не могу никого ни о чем спросить. Спросите сами.
Он пропустил мое предложение мимо ушей.
– Это, должно быть, Беневенто. Взгляни на него. Римляне разбили здесь самнитов в триста двенадцатом году до нашей эры.
Он пускал пыль в глаза, и я это оценил. Всего лишь два дня назад я поставил бы десять против одного, что в самолете Вульф не сможет вспомнить вообще ни одной даты. А тут он болтал про то, что было двадцать два века назад.
Я повернулся к окну, чтобы взглянуть на Беневенто. Вскоре впереди и слева взгляду моему открылось море и я познакомился с Адриатикой. Мы снижались, и я любовался тем, как вода блестит и переливается на солнце.
А затем появился Бари. Часть его, беспорядочно разбросанная по вдающейся в море косе, судя по всему, не имела улиц, а другая, тянувшаяся вдоль берега к югу от косы, равномерно рассекалась прямыми улицами, почти как в центре Манхэттена, только без Бродвея. Самолет приземлился.
Глава пятая
А теперь, пожалуйста, вспомните предупреждение, с которого я начал. Как уже упоминалось, самые важные события излагаются здесь со слов Вульфа.
Итак, было пять часов вечера апрельского воскресенья, Вербного воскресенья. Конечно, наш самолет прилетел вне расписания, и Бари не был столицей, но при всем том во мне теплилась надежда увидеть признаки жизни в аэропорту. Но нет. Он как будто вымер.
Конечно, кто-то находился на контрольной вышке и в маленьком здании, куда вошел пилот, вероятно доложить о прибытии, но и только, за исключением трех мальчиков, кидавшихся камнями в кошку.
Вульф узнал у них, где находится телефон, и пошел позвонить. Я караулил вещи и наблюдал за маленькими паршивцами. Коммунисты, должно быть, решил я, раз обижают кошку в Вербное воскресенье. Потом я вспомнил, где нахожусь, и подумал, что с таким же успехом эти огольцы могут быть юными фашистами.
Вернулся Вульф и сообщил:
– Я дозвонился до Телезио. Он сказал, что охранник, дежурящий перед зданием, знает его и не должен видеть нас вместе. Телезио дал мне номер телефона. Я позвонил и договорился, чтобы за нами прислали машину, которая отвезет нас на встречу с ним.
– Хорошо, сэр. Мне нужно время, чтобы привыкнуть к такому положению вещей. Может быть, года хватит. Давайте уйдем отсюда, чтобы не торчать на солнце.
Деревянная скамья в зале ожидания была не слишком удобной, но, думаю, вовсе не поэтому через несколько минут Вульф встал и вышел. Проделав четыре тысячи миль и сменив три самолета, он не мог усидеть на месте.
Невероятно, но факт: я сидел в помещении, а он был на ногах и снаружи. Может быть, места, где прошла его молодость, неожиданно сделали Вульфа ребячливым. Но, подумав, я решил, что едва ли.
В конце концов он появился и сделал мне знак рукой. Я поднял вещи и вышел.
Нас ждала длинная черная блестящая "лянча" с водителем в красивой серой форме, отделанной зеленым. Здесь было достаточно места и для багажа, и для нас. Когда мы тронулись, Вульф дотянулся до ремня безопасности и вцепился в него, вернувшись к своему обычному состоянию.
С площади мы повернули на гладкую асфальтированную дорогу, и "лянча" понеслась, совершенно бесшумно. Стрелка спидометра скользнула к восьмидесяти, девяноста, перевалила за сто. И только тогда я с запозданием сообразил, что он отмеряет километры, а не мили. Все равно это была классная машина.
Вскоре домов стало больше. Дорога перешла в улицу, а затем в проспект. Мы повернули направо, где движение сделалось интенсивнее, совершили еще два поворота и остановились у тротуара напротив сооружения, напоминающего железнодорожную станцию. Вульф поговорил с водителем и обратился ко мне:
– Он просит четыре тысячи лир. Дай ему восемь долларов.
Я мысленно произвел подсчет, пока доставал бумажник, нашел его правильным и протянул деньги шоферу. Чаевые были явно приемлемыми, судя по тому, что водитель придержал Вульфу дверь и помог мне вынуть багаж. Затем он сел в машину и уехал.
Я хотел спросить у Вульфа, не станция ли это, но не смог. Он напряженно следил за чем-то и, определив направление его взгляда, я понял, что он наблюдает за "лянчей". Едва она завернула за угол и скрылась из виду, как он заговорил:
– Нам надо пройти пятьсот ярдов.
Я поднял вещи:
– Andiamo.
– Где, черт возьми, ты этого набрался?
– В опере, куда меня таскала Лили Роуэн. Хор не уходит со сцены, не спев этого слова.
Мы пошли рядом, но вскоре тротуар сузился, и я пропустил его вперед, а сам с вещами плелся сзади. Не знаю, может быть, он в молодости измерил шагами эту дорогу, которая состояла из трех прямых участков и трех поворотов, но если так, то, значит, память его подвела. Мы прошли больше полумили, и чем дальше, тем тяжелее становились вещи.
После третьего поворота на улицу, которая была ́уже всех предыдущих, мы увидели припаркованную машину и человека, стоявшего возле него. Когда мы подошли, он сурово уставился на Вульфа. Тот остановился прямо против него и позвал:
– Паоло.
– Нет. – Мужчина явно не верил своим глазам. – Боже, это правда. Садитесь.
Он открыл дверь автомобиля.
Его маленький двухдверный "фиат" мог бы служить прицепом к "лянче". И все же каким-то чудом мы втиснулись в него: я с вещами уместился сзади, а Вульф с Телезио заняли передние сиденья.
Пока машина ехала по узкой улице, Телезио то и дело поворачивал голову к Вульфу, и я мог как следует рассмотреть его. В Нью-Йорке полно таких, как он: с жесткими густыми волосами, большей частью седыми, смуглой грубой кожей, быстрыми черными глазами и большим ртом, словно всегда готовым к улыбке.
Он выстреливал в Вульфа вопросами, но тот не спешил отвечать, за что я не мог упрекнуть своего босса. Мне хотелось удостовериться, что Телезио можно верить как брату. Между тем меньше чем через милю стало ясно, что ему нельзя доверять как водителю.
Судя по всему, он был твердо убежден, что все возникающие на его пути препятствия, одушевленные и нет, должны исчезнуть, прежде чем он до них доберется. А когда одно из них все же не успело вовремя увернуться и Телезио почти столкнулся с ним, это его как будто даже развеселило.
Когда мы наконец достигли цели, я вылез из машины и обошел ее, чтобы взглянуть на крылья. Ни царапины, ни вмятины. Таких водителей один на миллион, подумал я, и слава богу.
Пункт назначения представлял собой маленький двухэтажный оштукатуренный дом, позади которого находился двор, огороженный с трех сторон забором, с цветником и маленьким бассейном.
– Дом не мой, – сказал Телезио. – Моего друга, который уехал. У меня дом в старом городе, где вы были бы слишком заметны.
На самом деле эту фразу мне перевели спустя два часа, но я стараюсь передавать события в том порядке, в котором они происходили. Только это позволит вам получить о них четкое представление.
Телезио настоял на том, чтобы самому внести вещи, хотя ему и пришлось их поставить, когда он открывал дверь ключом. В небольшом квадратном холле он взял наши пальто и шляпы, повесил их и провел нас в большую комнату. Здесь все было выдержано в розовых тонах, и одного взгляда на мебель и другие предметы хватало, чтобы понять, какого пола его друг. По крайней мере, мне так показалось.