- В этот момент, - продолжал агент тайной полиции, - злоба и страх, овладевшие графом Треморелем, достигают своей высшей точки. Когда он только замышлял преступление, то думал, что убьет жену, овладеет этим письмом и, выполнив свой план, успеет убежать. Но все его расчеты не оправдались. Сколько времени потеряно даром, тогда как с каждой минутой все уменьшается и уменьшается возможность спастись! Тысячи опасностей, о которых он даже не думал, встали вдруг перед ним. А что, если сейчас приедет к нему кто-нибудь ночевать, как это было несколько раз? Разве не может вернуться кто-нибудь из прислуги? Один раз в зале ему показалось, что кто-то звонит в дверь. От этого им овладевает такой страх, что он роняет свечу, - я сам видел на ковре пятна стеарина. Ему слышатся страшные звуки, которых он даже и не заметил бы в обычных условиях. Ему кажется, что кто-то ходит в соседней комнате, паркет потрескивает. Не жена ли это встала? Хорошо ли он убил ее? Что, если вдруг это она подбежит к окошку, позовет на помощь? Страхи овладевают им окончательно, граф возвращается в спальню, берет кинжал и снова поражает им графиню. Но рука его уже устала, и он наносит только легкие удары. Затем в приступе безумия начинает топтать каблуками тело женщины. Отсюда - обнаруженные при вскрытии ушибы без кровоподтеков.
Лекок остановился и перевел дух.
- Вот вам первая часть драмы, - продолжал он. - За подъемом духа у графа наступил упадок. Надругавшись над трупом жены, он опустился в кресло. На лохмотьях материи на одном из сидений заметны складки, которые указывают на то, что на нем кто-то сидел. Каковы теперь мысли графа? Он собирается с силами, поднимается, и знаете ли вы, что он делает? Он хватает ножницы и отрезает себе длинную роскошную бороду.
- А! - воскликнул отец Планта. - Теперь я понимаю, почему вы так долго смотрели на его портрет.
Лекок был так занят своими мыслями, что даже не заметил этого восклицания.
- Представьте себе теперь графа Тремореля, - продолжал он, - бледного, испачканного кровью жены, перед зеркалом, с бритвой в руках, прямо куском мыла натирающего лицо, в этой перевернутой вверх дном комнате, тогда как всего только в трех шагах от него, на полу, валяется труп жены. Смотреться в зеркало, видеть в нем себя и позади себя покойника - уверяю вас, для такой храбрости нужна масса энергии, которая свойственна только отчаянным преступникам, да и то не всем. Он бреется. Руки его так дрожат, что он едва может справиться с бритвой. На лице у него обязательно должны остаться порезы.
- Как! - воскликнул доктор Жандрон. - Вы допускаете, что граф тратил время на бритье?
- Я в этом убежден, - ответил Лекок и повторил это слово по слогам: - У-беж-ден! Меня заставила убедиться в этом салфетка, которой вытерта бритва. Одна из них только недавно была в употреблении, потому что оказалась еще мокрой. Если этих доказательств для вас мало, то я пришлю из Парижа двух своих подручных сыщиков, они обшарят все закоулки замка и сада и найдут и бороду Тремореля, и белье, в котором он брился. Я тщательно осмотрел мыло на умывальнике, и все заставляет думать, что он не использовал щетки для бритья. Треморель всегда ходил с бородой. Он сбрил ее, и его физиономия так изменилась, что если он с кем-нибудь встретится, то его не узнают. Преобразившись, он спешит обставить дело так, чтобы все подумали, что вместе с женой разбойники убили и его. Он разыскивает куртку Геспена, вырывает из нее кусок ткани около кармана и всовывает в руку убитой. Затем берет тело графини на руки и спускается с ней по лестнице. Раны кровоточат страшно, на каждом шагу оставляя следы. Дойдя до конца лестницы, он должен положить труп на пол, чтобы отпереть дверь в сад. В это время и натекла та масса крови в прихожей. Отперев дверь, граф возвращается к трупу, поднимает его и несет до самой лужайки. Здесь, устав нести, он волочет его за плечи, сам идя задом, воображая, что так оставит на траве след, который заставит предположить, что и его собственное тело волокли так же и бросили в Сену. Только несчастный позабыл о двух вещах, которые выдали нам его с головой. Он не подумал о юбках графини, которые, примяв траву широкой полосой, разоблачат его хитрость, упустил из виду свою элегантную обувь - след превосходного ботинка с очень высоким каблуком отпечатался на сырой земле, оставив против графа доказательство ясное как день.
Отец Планта вскочил.
- Вы мне этой подробности не сообщали, - сказал он.
Лекок был доволен.
- Ни этой, ни многих других, - ответил он. - Но тогда я совершенно не знал того, что знаю сейчас. С другой стороны газона граф снова поднял на руки труп. Но и здесь, позабыв о том эффекте, который производит взбаламученная вода, или, может быть, - кто знает? - боясь намокнуть сам, вместо того чтобы бросить труп в воду, он кладет его тихонько, с тысячей предосторожностей. Но это еще не все. Он хочет, чтобы все думали, что между графиней и убийцами происходила борьба. Что же он делает? Каблуками он топчет песок и думает, что это собьет полицию с толку.
- Да! - проговорил отец Планта. - Это верно, я это видел.
- Отделавшись от трупа, граф возвращается в дом, - продолжал Лекок. - Время не терпит, но он все еще хочет отыскать проклятый документ. Он торопится принять последние меры предосторожности, которые, по его мнению, могут помочь ему достигнуть цели. Он бросает на газон платок и туфлю, а другую туфлю бросает на середину Сены. Он спешит и делает ошибку за ошибкой. Бутылки, которые он расставляет на столе, пустые. Он даже и не подумал о том, что это удостоверит его же лакей. Он хочет налить во все пять стаканов вино, но наливает в них уксус, чтобы доказать, что из них не пил никто. Он снова поднимается наверх, переводит вперед стрелку часов, но забывает переставить бой так, чтобы он соответствовал указанию стрелок. Он комкает постель, но делает это плохо, совершенно упуская из виду, что нельзя примирить три обстоятельства: скомканную постель, часы, показывающие двадцать минут четвертого, и то, что графиня одета точно в середине дня. Насколько возможно, он еще более увеличивает беспорядок. Он сбрасывает полог, пачкает белье в крови, брызгает ею на занавески и мебель. Наконец, он отпечатывает на входной двери кровавый след руки, который получился слишком точен, слишком ясен и четок, чтобы не догадаться, что он сделан искусственно. А теперь, господа, я задам вам вопрос: есть ли хоть одно обстоятельство, хоть одна деталь, которая не доказывала бы, что виновным является именно сам граф Треморель?
- А топор, - отвечал отец Планта, - топор, найденный на втором этаже? Вам еще показалось странным его положение!
- Извольте, господин мировой судья, - отвечал Лекок. - Благодаря вам и этот таинственный пункт становится совершенно ясным. Мы знаем, что госпожа Треморель владела какой-то бумагой, актом или письмом, которое скрывала от мужа и которое он жаждал иметь при себе. Но она ему отказывала, несмотря на все его просьбы и мольбы. Мы не будем очень смелы, если предположим, что это акт не только важности экстраординарной, но даже исключительной. Вот почему, несмотря на сознание крайней опасности и на то, что уже наступал рассвет, граф Треморель снова принимается за свои бесплодные поиски. Он вновь обшаривает мебель жены, книги, бумаги. Затем решает опять подняться на второй этаж и, вооружившись топором, идет туда. Он уже принимается за мебель, как вдруг в саду раздается крик. Граф бежит к окошку. И что же он видит? Филиппа или старого Берто на берегу, под ивами, около самого трупа. Теперь вы понимаете ужас убийцы! Опасность неминуемая, страшная. Уже день, преступление обнаружено, сейчас сюда прибегут, он погиб окончательно. Он должен бежать, бежать сейчас же, немедленно; даже если бы его увидели, встретили, остановили. Граф с силой отбрасывает топор, который оставляет зарубку на паркете, сходит вниз, рассовывает по карманам пачки процентных бумаг, достает куртку Геспена, пачкает ее кровью, бежит к реке, бросает куртку с моста в Сену и пытается скрыться. Забыв всякое благоразумие, вне себя, весь в крови, он бежит, перепрыгивает ров, и это именно его видит старый Берто. Он спасся. Но он оставил после себя это письмо, которое послужит против него тяжким обвинением и которое докажет правосудию его преступность и подлое сокрытие улик. Оно еще не найдено, но мы его найдем. Оно нужно нам для того, чтобы наши сомнения превратились в уверенность.
XI
Продолжительное молчание последовало за рассказом сыщика. Его нарушил Доктор Жандрон.
- Во всем этом, - сказал он, - я все-таки не понимаю роли Геспена.
- Не более вас понимаю ее и я сам, - отвечал Лекок. - Именно в этом-то и есть слабое место моей версии. Благодаря этому методу, который состоит в восстановлении преступления прежде, чем заняться преступником, я не могу ни обманываться, ни быть уверенным только наполовину. Или все мои дедукции верны, или же все неверны. Все или ничего. Если я стою на правильном пути, то Геспен не замешан в преступлении, потому что нет ни одной зацепки, которая давала бы повод подозревать участие постороннего. Если же, наоборот, я обманываюсь…
Лекок вдруг вздрогнул. Можно было бы подумать, что до его слуха долетел из сада необычный шум.
- Но я не обманываюсь, - продолжал он. - Против графа я имею еще и другую улику, о которой вам пока ничего не говорил и которая кажется мне решающей. Я допросил Франсуа, лакея графа, хорошо ли ему известна обувь хозяина. Он мне ответил, что да, и отвел меня в комнату, где хранится обувь. Не хватает сапог с голенищами из юфти; их надел сегодня граф Треморель. Франсуа уверен в этом. Я искал эти сапоги самым тщательным образом и никак не мог их найти. Наконец, галстук, который был на графе утром восьмого числа, тоже исчез.
- Вот, - воскликнул отец Планта, - вот неоспоримое доказательство ваших предположений относительно туфель.
- Я полагаю, - отвечал Лекок, - что факты достаточно точно установлены и позволяют нам двигаться вперед. Разберемся теперь в обстоятельствах, которые должны установить…
В эту минуту Лекок как-то странно вдруг огляделся по сторонам. Затем, не сказав ни слова, с той смелостью и решительностью, с какими кошка бросается на мышь, он вскочил вдруг на подоконник открытого окна и выпрыгнул в сад.
Доктор и отец Планта тоже бросились к окошку.
Занимался день, деревья шелестели под свежим ветерком, предметы все еще не обрели своих очертаний и казались странными сквозь бледный туман, поднимавшийся в эту ночь из долины Сены.
На траве, перед окнами библиотеки, доктор и судья увидели двух человек, словно какие-то две тени, которые волновались и с ожесточением размахивали руками. Вскоре они сцепились вместе и образовали одну, а затем снова разделились на две. Одна из них упала, встала и снова упала.
- Не беспокойтесь, господа, - послышался голос Лекока. - Негодяй в моих руках!
Человек, оставшийся на ногах, в котором можно было узнать агента тайной полиции, наклонился, и вновь началась борьба, которая, казалось, закончилась. Соперник, лежавший на траве, отчаянно защищался. Затем оба вскочили на ноги и стали бороться. Вдруг кто-то вскрикнул от боли и выругался:
- Ах, каналья!
Раздался другой крик, громкий, на который отозвалось эхо; затем послышался насмешливый голос Лекока:
- Ну вот, я так и предполагал, что он придет засвидетельствовать нам свое почтение. Посветите-ка нам немножко!
Доктор и мировой судья, оба разом, бросились за лампой. Доктор поднял огонь вверх и стал светить, вслед за тем дверь широко распахнулась, и в нее вошел Лекок, а с ним кто-то еще.
- Позвольте, господа, представить вам, - сказал Лекок, - орсивальского костоправа Робело, собирателя трав по образованию и отравителя по призванию.
Отец Планта и доктор Жандрон были так удивлены, что ничего не могли на это ответить. Это действительно был знахарь. Но не только присутствие Робело, почти необъяснимое для них, так удивило судью и его приятеля. Они были поражены видом другого человека, который, точно в кандалах, держал руки бывшего лаборанта в лаборатории доктора и тащил его вперед. Несомненно, это был голос Лекока, это был его костюм, его галстук, повязанный с претензией, его золотая цепочка от часов, но вместе с тем это был вовсе и не Лекок. Он выскочил в окно с превосходными, ухоженными бакенбардами, а возвращался бритым брюнетом. Он вышел из комнаты человеком пожилым, а возвращался тридцатилетним молодым господином со смелым взглядом. Чудные черные волосы, вившиеся кольцами, оттеняли его бледность и придавали энергичность лицу. На шее, под подбородком, у него виднелась рана, из которой струилась кровь.
- Господин Лекок!.. - воскликнул мировой судья, поняв наконец, в чем дело.
- Он самый, - отвечал сыщик, - и на этот раз уже настоящий! - Обратившись к знахарю и с силой толкнув его в плечо, он сказал: - Подойди поближе!
Знахарь навзничь повалился в кресло, но сыщик все еще продолжал его держать.
- Да-с, - продолжал Лекок, - этот негодяй лишил меня моих светлокудрых украшений. Благодаря ему помимо своей воли я должен предстать перед вами au naturel, в моем первородном виде, то есть самим собой. В таком виде во всем свете меня знают только три человека: два верных друга, о которых речь будет ниже, и одна женщина, о которой я рассказывал только час тому назад.
Отец Планта и Жандрон так вопросительно поглядели на него, что сыщик продолжал:
- Что ж поделаешь? Такого, каким вы меня сейчас видите, меня поклялись убить семь самых страшных преступников во Франции. Я их схватил, и они поклялись - а такие люди всегда держат клятву, - что я умру от их руки. Четверо из них сейчас на каторжных работах на Кайенн, один в Бресте. Я получаю о них известия. А где другие два? Я потерял их из виду. Кто знает, может быть, один из них подстерегает меня здесь, или на обратном пути мне распорют кинжалом живот. К счастью, я принял меры. Я не боюсь никого. Уже пятнадцать лет, как я служу в тайной полиции, и решительно никто не знает моего настоящего лица и даже цвета моих волос…
Робело стало неудобно в кресле, и он попробовал было пошевелиться.
- Вставай! - обратился к нему Лекок, изменив сразу тон. - Вставай сейчас же и говори нам, что ты делал в саду?
- Но вы ранены! - воскликнул мировой судья, заметив струйку крови, струящуюся по манишке сыщика.
- Это ерунда! - отвечал Лекок. - Царапина! Этот дуралей хотел поиграть очень острым ножом…
Мировой судья стал настаивать, и только когда доктор подтвердил, что это действительно пустяки, он обратился к знахарю:
- Ну-с, Робело, что вы делали у меня в саду?
Негодяй не отвечал.
- Имейте в виду, - продолжал отец Планта, - что ваше молчание убедит нас в том, что вы пришли сюда с нечистыми намерениями.
Но напрасно Планта расточал свое красноречие. Костоправ отворачивался и хранил молчание.
Тогда Жандрон решил сам поговорить с ним, надеясь, что окажет влияние на своего бывшего служащего.
- Отвечай, - обратился он к нему. - Что привело тебя сюда?
- Хотелось украсть, - отвечал Робело.
- Украсть!.. Что?
- Не знаю.
- Без определенной цели не перелезают через забор и не рискуют оказаться в тюрьме.
- В таком случае я хотел…
Он остановился.
- Что? Говори!
- Украсть из оранжереи редкие цветы.
- Уж не ножом ли? - воскликнул Лекок.
Знахарь бросил на него ужасный взгляд.
- Пожалуйста, не смотри на меня так, - продолжал Лекок. - Не очень-то я испугался! И не говори вздора. Нас, брат, не проведешь! Предупреждаю тебя об этом!
- Я хотел украсть горшки с цветами, - проворчал Робело, - и продать их.
- Да не мели же ты ерунды! - воскликнул сыщик, пожав плечами. - Ты такой богатый человек, владелец такой превосходной земли - и вдруг воровать горшки с цветами! Все это вздор. Сегодня вечером мы тебя вывернули, как перчатку, вот ты и хотел скрыть свой секрет, который стал тебя ужасно мучить. Ты и пришел сюда с целью помешать его распространению. Ты ведь лукав! Подумал, что отец Планта еще не успел никому рассказать того, что было, и пришел сюда с гениальным проектом помешать ему навсегда говорить об этом.
Костоправ попытался возразить.
- Молчи! - крикнул на него Лекок. - А твой кинжал?
Во время этого допроса отец Планта о чем-то размышлял.
- Кажется, я слишком рано начал с ним разговор? - спросил он.
- Почему? - отвечал агент тайной полиции. - Я искал для господина Домини доказательств, мы представим ему этого молодца; и если он этим не удовлетворится, то больше уже ничего невозможно предпринять.
- Что же мы будем делать с этим негодяем?
- Хорошо бы, чтобы у вас дома нашлось местечко, куда можно было бы его запереть. Если же не найдется, то я его свяжу.
- Найдется, - отвечал мировой судья. - Есть одна кладовая.
- А она надежная?
- Три стены совершенно глухие, из камня, а четвертая выходит сюда и запирается двойной дверью. Ни окон, ни других отверстий - ничего нет.
Отец Планта отпер кладовую, в которую сваливались старые книги, журналы и газеты.
- Да здесь отлично! - воскликнул сыщик. - Ты здесь будешь маленьким царьком!
И без всяких церемоний он втолкнул туда костоправа. Робело не сопротивлялся и только попросил себе воды и свечку. Ему подали туда графин и стакан.
- А что касается огня, - обратился к нему Лекок, - то посидишь там и без него. Мы ведь тоже не в игрушки играем!
Когда дверь в кладовую была закрыта на замок, отец Планта протянул сыщику руку.
- Господин Лекок, - обратился он к нему взволнованным голосом, - вы спасли мне жизнь, рискуя своей. Но я не благодарю вас. Я надеюсь, что настанет день, когда и я…
Сыщик не дал ему договорить.
- Спасти человеку жизнь, - сказал он, - еще не значит оказать ему услугу. Вы можете отблагодарить меня впоследствии, когда я буду иметь право на вашу благодарность.
Жандрон также сердечно пожал ему руку.
- Позвольте и мне, - сказал он, - выразить свое удивление.
Лекок скромно ответил ему поклоном.
- А тем временем, - сказал он, - я еще не вполне удовлетворен. Конечно, виновность Тремореля не подлежит больше сомнению. Но каковы причины всей этой драмы? Чем он был доведен до необходимости отделаться от жены и обставить дело так, чтобы все подумали, что и он сам также убит?
- А разве нельзя предположить, - возразил доктор, - что ему надоела госпожа Треморель и что он избавился от нее ради другой, более любимой, даже до сумасшествия любимой женщины?
Лекок покачал головой.
- Из-за того, - ответил он, - что любят другую женщину, жен своих не убивают. Бросают жен и сходятся с любовницами - вот и все.
- А если жена богата? - продолжал настаивать доктор.
- Треморель сам имел деньги, - ответил сыщик. - Он мог что угодно покупать, продавать, закладывать, обращать в деньги, играть на бирже… Своя рука владыка.
Доктор не нашелся что ответить. Лекок вопросительно посмотрел на отца Планта.
- Я чувствую, - сказал он, - что только в прошлом необходимо искать причину и мотивы этого убийства. Какое-то преступление навеки связало графа с графиней, и только смерть одного из них могла предоставить свободу другому. Это преступление я подозревал с первого же взгляда, я видел его каждую минуту, начиная с нынешнего утра, и этот человек, Робело, костоправ, который пришел сюда, чтобы убедить нас в нем, и который хотел убить господина судью, - он тоже главное действующее лицо или же соучастник этого преступления.