Я мало-помалу свыкся с этой мыслью, я даже представлял, как ее милое личико склонится ко мне в знак признательности за спасение в минуту ужасной опасности. На следующий после этого сна день мне постоянно мерещилась крадущаяся согнутая фигура с револьвером в руке. Я даже ловил себя на том, что временами поглядывал на дверь и спрашивал себя, сколько еще времени пройдет, пока я действительно не войду в нее таким образом.
Что роковая минута настолько близка, я и сам еще не предполагал даже тогда, когда прощался тем вечером с патроном. Я выпил с ним рюмку вина, как и рассказал следователю, не предчувствуя, что развязка должна скоро наступить. Но спустя минуты три, после того как я вернулся в свою комнату, я услышал шуршание платья Мэри, направлявшейся к библиотеке; я понял, что сейчас там должна разыграться сцена, после которой я должен буду действовать.
Я долго размышлял, как бы подслушать разговор между дядей и племянницей, пока не вспомнил, что вентиляционная труба, установленная в библиотеке, выходит другим концом в смежную с моей нежилую комнату. Я быстро открыл дверь, ведущую в нее, подошел к тому месту, куда выходила труба, и услышал весь разговор от начала до конца, как будто сам находился в библиотеке.
Того, что я услышал, было вполне достаточно, чтобы подтвердить мои предположения. Для Мэри это был вопрос жизни или смерти. Мистер Левенворт грозился лишить наследства, если она не покорится, бедняжка же умоляла простить ее и оставить все по-прежнему.
В чем именно состоял ее проступок, я никак не мог понять. Мисс Мэри говорила, что совершила его скорее из каприза, чем по любви, что она сожалеет о сделанном и готова освободиться от всех обязательств, только бы снова заслужить его расположение. А я, глупец, воображал, что дело идет только о помолвке, и потому надежды мои окрепли еще больше.
Когда вслед за тем я услышал, как дядя резко заявил, что теперь возврат к прежней жизни невозможен, что он никогда не простит ее и завтра же напишет своему нотариусу, чтобы изменить завещание в пользу Элеоноры, - мне не надо было даже слышать тихого стона и отчаянного возгласа, которыми девушка призывала хоть кого-нибудь на помощь в ее беде. Решение мной было принято, оставалось только привести его в исполнение. Я снова вернулся в свою комнату, подождал, пока Мэри пройдет к себе в спальню, и затем стал спокойно и неторопливо спускаться по лестнице, совершенно так, как видел во сне. Я постучал в дверь библиотеки. Мистер Левенворт сидел на своем обычном месте и писал.
– Простите, - проговорил я, когда он с удивлением обернулся ко мне, - я потерял свою записную книжку, должно быть, уронил ее где-нибудь здесь.
Он кивнул; я быстро проскользнул в его спальню, взял револьвер, вернулся обратно и, не отдавая себе отчета в том, что делаю, и не целясь, быстро нажал на курок, попав прямо в него. Не издав ни единого звука, старик всем корпусом наклонился вперед и упал головой на руки. Мэри Левенворт стала теперь полноправной обладательницей миллионов, которых она так жаждала.
Первой моей мыслью было завладеть письмом, которое патрон писал перед смертью. Как я и подозревал, это было обращение к нотариусу. Я быстро выхватил его из рук покойного, вместе с письмом Клеверинга, лежавшим тут же, на столе, и забрызганным кровью, и сунул оба в карман.
Только после этого я подумал о себе самом и о том, что выстрел могли услышать в доме. Я бросил револьвер рядом с креслом мистера Левенворта и решил, в случае если кто-нибудь войдет в эту минуту, сказать, что он только что покончил с собой. Но мне не пришлось совершить подобной глупости, поскольку ни одна душа в доме шума не слышала. Никто не появлялся, и я имел возможность подумать, каким образом отвести от себя подозрения.
Я осмотрел рану на голове убитого и понял, что его смерть никак нельзя объяснить самоубийством или случайным выстрелом какого-нибудь грабителя; у каждого рассудительного человека не могло возникнуть ни малейшего сомнения в том, что смерть произошла от выстрела, совершенного преднамеренно. Единственное, что мне оставалось, это как можно тщательнее скрыть следы преступления и сделать это убийство по возможности более загадочным. Я взял револьвер и отнес его обратно в спальню, там я хотел его вычистить, но не нашел ничего, что могло бы послужить мне для этой цели. Тогда я вспомнил, что видел какой-то платок, валявшийся у ног убитого. Платок этот принадлежал мисс Элеоноре, но я обратил на это внимание только тогда, когда уже вычистил дуло. Я так был смущен этим обстоятельством, что забыл протереть барабан и думал только о том, куда бы подальше спрятать это вещественное доказательство. Но я решительно не знал, куда его деть, пока, наконец, мне не пришло в голову засунуть его поглубже в кресло, откуда я намеревался вынуть его на следующий день, чтобы сжечь у себя в комнате.
Покончив с этим, я снова зарядил револьвер, положил на место и собрался уже уходить, но в эту минуту на меня напал страх - чувство, которое знакомо, вероятно, всем совершившим какой-нибудь серьезный проступок. Выйдя из библиотеки, я запер за собой дверь на ключ, чего, конечно, никогда бы не сделал, если бы в эту минуту был в состоянии здраво рассуждать. Только когда я уже очутился на самой верхней площадке лестницы, то сообразил какой промах допустил. Но теперь было уже слишком поздно что-либо предпринимать, поскольку передо мной возникла Джен со свечой в руке; на лице ее отразилось удивление, когда она увидела меня так неожиданно.
"Боже мой, - воскликнула она совсем тихо, - где вы были? У вас такой вид, будто вы видели привидение!" - И девушка подозрительно покосилась на ключ, который я все еще держал в руке.
Я испытывал в этот момент такое ощущение, будто кто-то мертвой хваткой вцепился мне в горло. Я сунул ключ в карман и подошел к ней.
"Я расскажу, что видел, если вы пойдете со мной вниз, - прошептал я, - иначе мы можем разбудить обеих барышень, если будем разговаривать здесь, перед дверьми в их комнаты".
Я схватил горничную за руку и потащил за собой. Не могу сказать, что руководило тогда мной, - могу лишь предположить, что действовал я совершенно инстинктивно. Но когда я увидел выражение ее лица и заметил, что она с любопытством смотрит на меня, я приободрился и вспомнил, что всегда имел какое-то странное влияние на Джен, которая во всем слушалась меня беспрекословно. Этим влиянием я и решил воспользоваться.
Я повел ее вниз, в гостиную, и там рассказал, стараясь по возможности постепенно ее к этому подготовить, что именно случилось с мистером Левенвортом. Она, конечно, страшно испугалась, но не вскрикнула - для этого она была слишком напугана. Я сказал, что не знаю, кто именно убийца, но если узнают, что она видела меня на лестнице с ключом от библиотеки в руках, то подозрение в этом убийстве может пасть на меня.
"Но я ведь этого никому не скажу, - прошептала Джен, дрожа от страха и волнения, - даю слово, что я никому ничего не расскажу".
Но я объяснил, что нельзя будет молчать, если ее станут допрашивать на следствии, и самое лучшее, что она может сделать в этой ситуации, это на время покинуть не только дом, но даже и Нью-Йорк, пока все не войдет опять в обычную колею. Сначала девушка не соглашалась, как я ни убеждал ее, что следует бежать немедля, даже не захватив с собой вещей. Только когда я дал обещание впоследствии жениться на ней, она уступила моей просьбе.
"Я могу укрыться у миссис Бельден на курорте Р., - предложила Джен, - наверно, она не откажется приютить меня на время, особенно если скажу, что меня прислала мисс Мэри… Но ведь сегодня ночью я уже никак не смогу туда попасть".
Я стал доказывать, что она без всяких затруднений может оказаться там сегодня же ночью: последний поезд туда отходил в полночь, до его отправления оставалось ровно полчаса, а дойти до вокзала она могла за четверть часа. На ее заявление об отсутствии денег я поспешил вручить ей нужную сумму и объяснил подробно, какой дорогой быстрее всего пройти к вокзалу. Горничная все еще колебалась, но наконец мне удалось уговорить ее, и мы вместе спустились с лестницы.
Внизу мы нашли шляпку и шаль кухарки; я вручил ей и то и другое и минуту спустя мы были уже во дворе.
"Помни, что ты ни слова не должна говорить о том, что сегодня видела, как бы они у тебя ни старались это выпытать", - сказал я ей на прощание. "Помни и ты, что обещал жениться на мне", - прошептала она, порываясь обнять меня.
При этом движении, вероятно, и упал на землю огарок, зажатый у нее в руке. Я обещал ей все, и она тут же удалилась со двора. Странное волнение, которое я только что пережил, до того расстроило меня, что я совершил серьезную ошибку и не только запер после ухода Джен наружную дверь, но и забыл избавиться от ключа от библиотеки - он остался лежать в моем кармане. Опасность, которой я только что счастливо избежал, была так велика, что я совершенно утратил способность что-либо соображать. Перед моими глазами все время мелькало бледное лицо перепуганной Джен, из-за чего даже мысль о том, что я только что убил человека, отошла на второй план.
Меня угнетало опасение, что она, быть может, не нашла вокзала и заблудилась и что завтра, как только выйду на улицу, я найду ее на ступенях крыльца.
Не меньше смущало меня и то, что ключ и письма все еще находились при мне. Как от них избавиться? Я не смел снова выйти из комнаты или открыть окно из боязни, что меня кто-нибудь увидит.
Но, несмотря на это, необходимость предпринять что-нибудь была настолько велика, что я, наконец, решился действовать. Взяв письмо, написанное стариком нотариусy, я разжевал его, превратив в комок, который и выплюнул в угол. Но на другом письме была кровь, и даже страх за собственную безопасность не мог заставить меня прикоснуться к нему губами.
Я судорожно сжимал его в руке, лежа полуодетым на постели, и ждал, пока, наконец, начнет светать. С рассветом в душе моей пробудилась надежда. Я сделался гораздо спокойнее, и самообладание вернулось ко мне. Вопрос о том, что делать с вещественными доказательствами, больше меня не мучил. Я решил вообще их не уничтожать, а лучше подбросить куда-нибудь в доме, что, по моему мнению, могло возбудить меньше подозрений. Я разорвал письмо на клочки, пошел в соседнюю нежилую комнату и сунул его в вазу, затем направился наверх, в библиотеку, чтобы незаметно вставить ключ в замочную скважину, но мисс Элеонора, которая шла по лестнице следом за мной, помешала мне в этом. Поэтому я повесил ключ на газовый рожок в коридоре и с самым непринужденным видом отправился в столовую к утреннему чаю.
Мэри находилась уже там, бледная и озабоченная, но, странное дело, на этот раз взор ее действительно на минуту остановился на мне. Я чуть было не улыбнулся при мысли, что благодаря мне теперь она навсегда избавилась от всяких забот и, наверное, я заслужил ту награду, которую когда-нибудь получу от нее.
О том, как стало известно об ужасном событии и как я при этом держался, я не буду здесь рассказывать. Я вел себя так, будто вовсе не был причастен к этому делу.
Я был уверен, что даже тень подозрения не могла на меня пасть: разве мог кто-нибудь предположить, что скромный, работящий секретарь влюблен в племянницу своего патрона и ради нее убил хозяина и этим лишил себя верного куска хлеба? Я исполнил все, что полагалось сделать в подобном случае, совершенно безукоризненно: известил полицию и дал знать о случившемся в контору мистера Виллея. Вообще я вел себя так, будто все, что произошло этой ночью, было не более чем сон.
К сожалению, думая только о собственной безопасности, я совершенно упустил из виду, что подозрение в этом убийстве может пасть на Мэри как на единственное лицо, заинтересованное в смерти старика. Когда я осознал возможность этого предположения, я так смутился, что совершенно некстати упомянул на допросе, будто слышал шелест женского платья в коридоре, за моими дверьми, накануне вечером.
Подозрения всех пали на Элеонору, но поскольку я знал, что она не могла иметь никакого отношения к этому делу, то был убежден, что подозрения эти должны скоро рассеяться. Но что сталось бы с Мэри, если подозрение коснулось бы ее?.. К чему бы тогда все это привело?
В надежде исправить свою ошибку я начал давать неверные показания. Я сказал, что между дядей и одной из племянниц в последнее время возникли разногласия, но назвал при этом Элеонору. Кроме того, я утверждал, что старик не получал никаких писем, которые могли бы разъяснить хоть немного это темное дело.
Последствия моих слов оказались более серьезными, чем я предполагал. Первоначально возникшее подозрение все более и более укрепляли новые улики. Не только выяснилось, что Левенворт был убит из собственного револьвера лицом, живущим в доме, но даже я вынужден был сказать, что Элеонора незадолго перед тем просила показать, как надо заряжать револьвер и как из него стрелять. Чтобы произошло подобное совпадение, нужно было, конечно, чтобы в это вмешались сами силы ада.
Когда я все это осознал, при мысли о том, что могут сказать обе барышни на допросе, мною овладел страшный испуг. А если Мэри вдруг сознается, что, после того как я ушел от ее дяди, я встретил ее, спускавшуюся к нему в библиотеку? Что, если она не скроет, что имела с ним разговор, что умоляла, чтобы он не лишал ее наследства? Что будет тогда? Страх, охвативший меня, был неописуем.
Между тем за это время произошли события, о которых я не имел понятия и которые повлияли на поведение обеих кузин. Элеонора не только подозревала свою двоюродную сестру в убийстве, но даже высказала ей свои подозрения прямо в лицо. Мэри была этим так напугана, что решила отрицать все, что могло бы набросить на нее хоть малейшую тень. При этом она, конечно, рассчитывала, что Элеонора из великодушия не будет ее опровергать.
Как вы знаете, она не ошиблась. Элеонора, в ущерб собственным интересам, не только не выступала против показаний кузины, но даже отказалась отвечать в тех случаях, когда ее показания могли повредить Мэри. Солгать же она не могла, даже если бы это требовалось для спасения самого дорогого для нее существа.
Такое великодушное поведение произвело на меня огромное впечатление. Я смотрел на нее с восторгом и был готов сделать все, чтобы спасти ее, но так, чтобы при этом не повредить, конечно, себе. Во время следствия выяснилось, что нам всем действительно угрожала опасность, пока в доме находились этот несчастный ключ и роковое письмо. Еще до того, как был обнаружен запачканный сажей платок, я решил уничтожить и то и другое, но, когда на сцене появилось это вещественное доказательство, меня охватил такой страх, что я тотчас вышел из комнаты, достал из вазы письмо, снял с газового рожка ключ и понес их в комнату Мэри, где находился камин, с намерением бросить обе улики в огонь. Но, к моему ужасу, в камине тлели лишь несколько угольков; я стоял в нерешительности, не зная, что делать, как вдруг услышал шаги.
При мысли о последствиях, которые могли наступить, если бы меня застали в этой комнате, я поскорее бросил письмо в камин и поспешил к двери, но впопыхах уронил ключ, который упал под стул. Шаги все приближались, я едва успел выбежать в коридор. Только я добрался до своей комнаты, как на лестнице появилась Элеонора, поддерживаемая двумя горничными. Она направилась прямо в комнату Мэри. Это сразу успокоило меня: она, без сомнения, должна найти ключ и, уж конечно, сумеет его спрятать.
Я всегда думал, что ей удалось это сделать, поскольку после ничего не слышал ни о ключе, ни о письме. Этим объясняется и то, почему я не особенно опасался за Элеонору, несмотря на угрожавшую ей опасность. Я думал, что все подозрения полиции основаны только на ее странном поведении во время следствия и, возможно, еще на том, что в комнате убитого был найден ее платок. Я и не подозревал, что в руках полиции были более существенные доказательства ее участия в этом деле, да, впрочем, если бы и знал, то вряд ли стал бы действовать иначе. Я думал только о Мэри, а ей, по моему мнению, ничто еще не угрожало, так как никто не высказывал ни малейшего подозрения в ее адрес. Если бы мистер Грайс или мистер Рэймонд, на которого я смотрел как на своего злейшего врага, хоть единым словом дали мне понять о приближающейся опасности, то, конечно, я был бы настороже. Но они в этом отношении оказались хитрее меня, и я преспокойно жил день за днем, совершенно не опасаясь за участь любимой девушки.
Что касается меня, то дела мои были плохи. Мысль о Джен не покидала меня; я знал, что полиция ее разыскивает, и потому постоянно находился в страхе. К этому добавилось еще то обстоятельство, что, вместо того чтобы овладеть сердцем Мэри, я еще более оттолкнул ее от себя. Она относилась ко мне холоднее, чем всегда, и даже сторонилась меня с видимой гадливостью. Кроме того, - и это я всецело приписывал влиянию мистера Рэймонда - она все время старалась бороться с теми своими недостатками, на которые я как раз и рассчитывал.
Наконец, настало время, когда я уже не мог больше справляться со страхом, терзавшим меня. Однажды вечером, спускаясь вместе с мистером Рэймондом по лестнице, я вдруг увидел в гостиной у Мэри какого-то господина, который смотрел на нее такими глазами, что кровь закипела во мне, особенно когда я услышал, как он сказал: "Но ты моя жена, и ты сама это знаешь! А теперь можешь говорить и делать что угодно".
Это было для меня неожиданным ударом, который разбил мою жизнь. После того, что я для нее сделал, слышать, как другой называет ее своей женой, - это было выше моих сил. Во мне вспыхнула безграничная ненависть. Я спросил мистера Рэймонда, кто этот господин, и когда узнал, что это - как, впрочем, я и раньше догадывался, - не кто иной, как Клеверинг, то, забыв всякую осторожность, благоразумие, в порыве безумной ярости указал на него как на убийцу старика Левенворта.
В следующую же минуту я отдал бы полмира, чтобы вернуть назад свои слова, поскольку этим навлек подозрение на себя. К тому же у меня не было никаких доказательств справедливости моего обвинения. Но сделанного не воротишь, и потому после бессонной ночи я решил, что лучше всего объяснить все это моим суеверием и пылкой фантазией. Благодаря этому я отвел от себя подозрения, и мне даже показалось, что в душе мистера Рэймонда окрепло то чувство недоверия и подозрения, которое он почему-то и раньше питал к Клеверингу.
Между тем ненависть моя к этому человеку еще более возросла, и я задал себе вопрос, нельзя ли все тяжкие подозрения по этому делу перенести на него. Особенно окрепла во мне эта мысль, когда я нечаянно подслушал разговор прислуги о том, что Клеверинг накануне убийства приходил к нам в дом, но как он вышел оттуда, никто не видел.