Мартынова ощутила почти прямой упрек и, не сумев скрыть своей тревоги, сказала:
- Когда я все написала и прочла, то поняла… Не получилось. И оставила рукопись. Но где-то оставалась надежда. Ты можешь, ты должна. Откуда взялись силы? - Она пожала плечами. - Написала новое. Будут печатать. Редактору понравилось. Похвалил. Просил поблагодарить вас, сказал, что вы основательно помогли. Он это почувствовал.
- Приятно… А когда мы прочтем? Хорошо бы пораньше. Это помогло бы Мягкову укрепиться.
- На днях… - Она постучала по дереву. - Павел Петрович! Могу я задать контрольный вопрос? Для меня - контрольный. Вы убеждены, что Мягков преодолевает кризис?
- Уверен. Мне нельзя ошибиться. Охранную грамоту начальника цеха надо визировать каждый день. Проще кого-то винить, обижаться. Проявлять начальственный гнев. Мол, люди подвели… Такие-сякие… Бессмысленное занятие. Есть жизнь. Мы в ответе за все. В данном случае - я.
- Говорят, в Колтушах, где работал академик Павлов, на фронтоне главного корпуса есть надпись: "Наблюдательность и наблюдательность". Каковы ваши наблюдения? Что вам дает право говорить утвердительно? Посвятите меня в свои раздумья.
- Готов! Недавно здесь собралась бригада Мягкова. Пригласили меня. Обычно на важных совещаниях я веду живой протокол. Включаю магнитофон. Я записал их разговор. Хотите послушать?
- Очень. Документ всегда впечатляет.
Старбеев вынул из шкафа портативный магнитофон.
- Они знали, что будет запись?
- Конечно. - Старбеев нажал на клавишу. Послышался какой-то отдаленный разговор, затем возник голос Мягкова.
"Отец часто говорит: "Дерево смотри в плодах, человека в делах". Памятуя мудрый совет, я хочу рассказать, как мы трудимся, где промашку дали, что наболело и как нам жить дальше. Каждый из нас пришел к "зубрам" по своей воле. Значит, наша совесть - главный судья. Начну с себя. Стал я вашим бригадиром. Но не сразу все случилось. Долго маялся, ходил по ночам, как лунатик, и размышлял, а стоит ли за новое дело браться. По всему выходило - надо, оказывается. От добра добра не ищут… Ученого учить - только портить. И все в таком роде. Ходил мутный, сам не свой. Сам-то ладно, а вот Павлу Петровичу столько крови попортил, до сих пор покоя не нахожу от стыда. Все тогда казалось, что "зубр" подминает меня и про себя улыбается нахально… Вот какой я шустрый. Шесть операций запросто делаю, а твоя, Мягков, забота - подай заготовку и вовремя сними. И так было обидно променять свою честь на холуйскую службу, что все во мне кипело и криком отзывалось: "Не пойду!" Для лодыря такая работа - прямо находка. "Зубр" сам ему зарплату нащелкает… И в мыслях своих я копил только одно - отказывайся, Мягков. Не по тебе служба. Но на моем пути были два человека. Один здесь - Павел Петрович… Другого не знаете. Они вошли в мою душу с простым добрым словом. А я, дурак, только свое твердил - не пойду! Это долгий рассказ. Но я уж замахнулся, потому напомню главное. Сказали мне так: мы тебе счастья желаем. Но счастье твое своими руками добудь. Одолей "зубра"! Вступи в поединок. Пусть он тебе служит. И взыграла во мне гордость. Покажу свою удаль, перехитрю "зубра". У него шестеренки… Наверное, утомил вас?"
"Все Интересно и по делу. Говори".
- Это Морозов сказал, - пояснил Старбеев.
"Начал я работать. Вроде нормально. Прошла неделя. И вдруг чувствую - "зубр" берет свое. Сильный зверюга. Глазастый. Рукастый. В хандру меня вогнал. Стал мне свет не мил. Будто оглоблей шарахнули. Самочувствие дурное. Мать стазу заметила. Я пироги с маком люблю. Она печет, а я не притрагиваюсь. Шестнадцать дней прислуживал "зубру", хотел даже к врачу пойти, чтобы душевную неурядицу отогнать. Я понимал, что Павел Петрович видит мое дурное самочувствие. Однажды он сказал: "Все дети болеют корью. Вот и тебя прихватило. Потому как у нас колыбельный период. - И, подумав, добавил: - До полета человека в космос туда собачек запускали. У нас - другое. Человек сам должен преодолевать свою невесомость". Так все это было. И говорю про это, чтоб меж нами не блуждала неясность. Я от цели не отступлюсь".
Старбеев пристально следил за реакцией Мартыновой и про себя отметил: довольна.
"Сегодня у нас первый разговор. А надо регулярно встречаться. В определенный день недели. Не хочется называть это совещанием. Может, по-другому назовем. Допустим, так - "Настроение на завтра". Обсуждаем, решаем то, что обеспечивает рабочий настрой на будущий день".
"Годится! Принимаем!"
Старбеев подсказал:
- Вадим Латышев воскликнул.
"Пошли дальше. По какому праву "зубры" работают одну смену? Это ж курорт, а не производство! Надо укрупнить бригаду. По три человека в смену. Представляете, какую выработку дадим? До "зубров" шесть рабочих готовило одну деталь за тридцать дней. Теперь ее делает один оператор за десять дней. Втроем мы выпускаем девять деталей. Такая арифметика. Но она переходит в алгебру. Интенсивность нашего труда уменьшается, а у "зубра" - увеличивается. Он потеет, а не мы. Номенклатура деталей увеличивается. Нам уже сейчас добавили два наименования. Чтоб на голодном пайке не сидели. Предлагаю: поставить на участке два станка - фрезерный и строгальный. Тогда бригада сможет выполнять операции по широкому профилю. Как считаете, Павел Петрович?"
"Двумя руками голосую. По-хозяйски решаете. Ведь программисты с вами могут так рассчитать, что ряд операций на станках будет исключен из технологии".
Мартынова что-то записала в блокнот. Старбеев подсказал:
- Предложение сулит большую экономию.
"Мы пришли на голое место. Сейчас участок ожил. Должен отметить Вадима Латышева. Два вечера провел в технической библиотеке и принес свой хитрый чертеж вертикального стеллажа для хранения инструментов. Он уже действует. Теперь подходишь к стеллажу, и сразу видно, в каком гнезде нужный резец или сверло… Пришел к нам Морозов. Пригляделся и разумно решил: надо поставить тельфер. Пусть он тащит заготовку на станину. Очень многое можно сделать. Я к чему призываю себя и вас? Раз у нас есть резерв времени, то его надо пустить в дело. Чтоб лень отступала, монотонность исчезла, а голова была занята творческим трудом. Я посмотрел словарь Даля. Меня заинтересовало слово "порядок". Что оно означает? Читаю запись: "Порядок - совокупность предметов, стоящих поряду, рядом, рядком… не вразброс, не враскид, а один за другим… Последовательность в деле, заранее обдуманный ход и действия". Лучше не скажешь. Нам нужен порядок. Будет порядок - появится хорошее настроение. А чтобы видеть, какое у нас настроение, следует на участке повесить зеркало. У меня все…"
Старбеев выключил магнитофон. Блеснувшие глаза выдали его трудную радость.
В конторке стало тихо.
Мартынова завороженно смотрела на магнитофон, словно ждала, что Мягков снова заговорит, ей так этого хотелось.
Старбеев спросил:
- Я ответил на ваш контрольный вопрос?
Она встретила его добрый взгляд и с искренним волнением сказала:
- Я люблю его, Павел Петрович…
Порыв ветра распахнул форточку.
- Прекрасно! Нас подслушивает ветер. Но я сохраню ваше доверие. Я слушал Мягкова и, радуясь его делам, вспоминал вас. Двукрылое счастье надолго.
- Я сейчас плохая собеседница. Все слова улетучились… Спасибо.
Старбеев глянул на часы.
- Скоро смена кончается. Навестите друга.
- Я могу сказать, что слушала "живой протокол"?
- Конечно. И наш разговор не секретный.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Рабочий день Журин всегда начинал с коричневой папки, состарившейся от частого прикосновения рук и безутешных строк сложного поиска. И все же Журин бросал вызов неизвестности.
Были случаи, когда длившийся годами поиск участников войны замыкался на неудаче, но Журин вопреки добытой, казалось, неопровержимой информации продолжал действовать, отказавшись начисто от ранее использованных каналов розыска. И трижды достигал успеха.
Журин неустанно повторял: "Безнадежный ответ действителен лишь на один день. Завтра он утрачивает силу. Поиск - родной брат настойчивости и времени".
Протерев замшевым лоскутком очки, Журин стал читать новые письма. Лишь в одном из восьми посланий были счастливые строки - адрес фронтовика, которому следовало вручить орден Красной Звезды еще в 1942 году. Журин поблагодарил следопытов хабаровской школы, приславших добрую весть, и продолжил чтение.
В стопке писем был и ответ, касавшийся Хрупова. Пензенский военкомат сообщал, что рядовой Хрупов не проживает в городе и сведения, которыми располагает музей ошибочны.
Журин вынул из ящика стола скоросшиватель с надписью на серой обложке: "Хрупов". Красным карандашом поставил порядковый номер документа и, прикрепив страничку к обширной переписке, подумал: а какой же номер завершит это дело?
Временами Журин был готов открыть экспозицию "Почтовый ящик 1943 года" с пропусками в письме Старбеева. Молва об интересной находке разошлась уже по округе, а информация в областной газете усилила приток посетителей в музей, увы, разочарованных отсутствием обещанного стенда.
Но Журин не хотел нарушать договоренности со Старбеевым. К тому же ценность новой экспозиции ему представлялась в подробном рассказе о судьбе авторов писем сорок третьего.
Журин медленно перелистал бумаги, хранившиеся в скоросшивателе. Они были обидно однозначны: адрес Хрупова неизвестен. Надежда на получение достоверной справки из госпитального архива рухнула. При эвакуации из района угрозы автоколонна госпиталя была разбита вражескими бомбардировщиками.
Оставалась одна возможность: ждать ответа Главного управления кадров Министерства обороны. Надо было набраться терпения. Маленький шанс на успех еще давала работа методиста музея Окунева, который ведал разделом Отечественной войны. Он кропотливо изучал архив медицинской службы области.
Журин полагал, что этот канал поисков даст хотя бы наводящие данные и они приблизят положительный результат. Окунев обещал закончить работу в архиве через два-три дня.
Журин закрыл серую обложку скоросшивателя, но не убрал ее в ящик, а отчего-то уставился на размашистую надпись: "Хрупов".
Но пристальный взгляд не пробудил новых мыслей. И он, очинив карандаш потоньше, придвинул лист бумаги и стал писать его фамилию. Так иногда, задумавшись над текстом, он рисовал человечков или выводил первое подвернувшееся слово. На странице запестрело: Хрупов… Хрупов… И вдруг что-то привлекло его внимание. Он пригляделся к написанному. В двух начертаниях фамилии буква "п" оказалась буквой "н". Верхняя черточка была чуточку опущена, и поэтому фамилия преобразилась. Возник Хрунов. Журин не сразу осмыслил происшедшее. И продолжал писать. Но в какое-то мгновение его озарила возможная разгадка: "А что, если?.. Писарь части, госпиталя вполне мог написать фамилию так же, как я… И тогда крохотная черточка прекращала существование Хрупова. А в документации появился его двойник - Хрунов. И никому не придет в голову, что произошла описка".
При всей вероятности такого житейского случая, Журин понимал, что установить ошибку будет не менее сложно, чем все, что проделано до сих пор.
Через два дня в кабинет Журина вошел Окунев. По выражению его лица никогда нельзя было определить, в каком он пребывает настроении. Ровное, застывшее спокойствие лица изредка нарушалось вялой мимикой. У левого виска розовел след ожога, он тянулся к затылку и дальше скрывался за воротом темно-синей сорочки. То была отметина пылавшего танка, и он, командир, покинул его последним.
- Какие вести? Что в архиве?
- Небольшой проблеск, - деловито сообщил Окунев.
- Неужели?
- В картотеке есть данные о группе военврачей нескольких госпиталей, которые были дислоцированы на этом участке фронта. В списке значится хирург, профессор Поленов Алексей Архипович. В сорок третьем году он был в районе, который интересует нас. Обратите внимание… Старбеев точно обозначил место. Возможно, Хрупов попал именно в этот госпиталь. Но я исключаю предположение, что его оперировал Поленов. Отвожу также и факт их знакомства. Короче, исключаю все версии, кроме одной: Поленов знает, куда были отправлены раненые.
- Логично, - согласился Журин.
- Вот адрес профессора. - Он положил листочек на стол и добавил: - Уверен, что его информация приблизит нас к пункту, от которого потянется ниточка нового поиска. Как говорится, курочка по зернышку клюет…
- Ну что ж! Утешим себя подобием мудрости… А как же быть со стендом? Такая находка, и не можем использовать, - посетовал Журин.
- Есть другое решение…
- Какое?
- Мы почему-то во главу угла поставили Старбеева.
- Не почему-то, - перебил Журин. - Старбеев пока единственный из адресатов, который нам известен.
- Позвольте… Почтовый ящик и письма существуют. Находка сама по себе представляет огромный интерес. Давайте ее обнародуем. А по мере поступления новых материалов будем обогащать экспозицию.
- Я обещал Старбееву.
- Знаю. Пока мы дадим фотокопию только лицевой стороны солдатского треугольника. Я понимаю ваше чувство. Встреча с ветеранами вам дорога…
- Дайте мне денек на раздумья, - сказал Журин и, вглядываясь в лицо Окунева, вдруг сказал: - Странно получилось… Мы разыскиваем ветеранов по всей стране. А в своем доме непростительно близоруки. Вина тут прежде всего моя. Вы доблестно воевали. Возрождали наш город, строили его. А в музее про вас ни строчки. Дмитрий Дмитрич, настоятельно прошу вас, предлагаю… Принесите несколько фотографий военных лет. Текст я сам напишу. Сделайте это, пожалуйста, в ближайшие дни…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Пятница - день особый, какой-то легкий и для всех желанный. Есть в последнем дне рабочей недели что-то личное, обещающее смену будней праздничным, необычным, словно вы стоите на пороге удивительных житейских открытий.
У Захара Денисовича Червонного нынче не было такого ожидания - у него все дни теперь похожи один на другой, как зубцы шестеренок. Ранее неведомая, щемящая тревога томила его, вызывала унылое настроение.
В час обеда Червонный, перекусив на скорую руку, смолил папиросу в курилке.
Вскоре появился Вадим Латышев и сел рядом с Червонным. Он знал его, жили они в одном заводском доме.
- Привет, Захар Денисыч, - закурив, весело поздоровался Вадим.
- Здоров, - сухо ответил он.
- Грустный у вас портрет.
- Размышляю.
- Вроде бы поздно размышлять. Поезд ушел, - с легким озорством сказал Вадим, положив ногу на ногу.
- И куда же, в какую сторону подался поезд, бляха медная?
- А вы не догадываетесь? - покачав носком тупоносого ботинка, спросил Вадим.
- На что намекаешь?
- Рассуждаю… Элементарно.
Червонный задумчиво поводил большим пальцем по нижней припухлой губе. Он уже давно ожидал, пусть смутно и в меру своего соображения, что вот именно такие обидные слова он от кого-то услышит. Но от вчерашнего пэтэушника - это уже было слишком… "Не лезь в бутылку, - успокоил себя Червонный, - дай покуражиться желторотику".
- Так вот, дядя Захар…
- Я не дядя тебе, бляха медная.
- Забыли, наверное. Раньше я вас так называл, - беззаботно ответил Вадим. - Прошу прощения.
- Раньше, раньше, - зло отозвался Червонный. - Хорошо язык подвешен. Ишь ты, дурацкий поезд придумал. Хохмач!
И все же Червонный почему-то терялся перед молодым Латышевым, как когда-то робел перед его отцом, Петром Николаевичем. От них веяло твердостью и ясным порядком.
- Так что там с поездом? Договаривай присказку.
Вадим быстро достал газету из кармана, развернул ее и прочитал строки, отмеченные на полях карандашом:
- "Внедрение станков с числовым программным управлением дает возможность высвободить самую дефицитную категорию рабочих - пятого, шестого разряда…" Вот он, поезд…
- У меня, между прочим, высший… - заметил Червонный.
- Это несущественно, Захар Денисыч. У меня - третий, а я на "зубре" вашу работу запросто делаю. Потому что программисты - люди ученые и "зубру" классно фаршируют мозги. - И не без гордости добавил: - Теперь сложные операции в цехе на наш участок передадут.
- А я что же? - вспыхнул Червонный. - На подхвате у вас, бляха медная? Больно тороплив… Сам-то вроде прислуги при барыне.
- Вы чудак, Захар Денисыч, - искренне захохотал Вадим, вставая со скамьи и пряча газету. - Пусть по-вашему - прислуга, а через полгода…
Червонный прервал его:
- Король.
- Проще. Оператор Латышев. Звучит! - И он ушел из курилки, исчез, как порыв ветра.
- Мне бы твои заботы, - грустно процедил Червонный и пошел в цех: обед заканчивался. Но успокоиться он не мог.
С тяжелым чувством Червонный отработал смену и впервые не составил приятелям компании и не пошел в пивной бар, так нелепо соседствовавший с заводом.
Ночью Червонный проснулся от гнетущего огорчения. Он тихо дышал, стараясь не разбудить Анну, которая лежала, повернувшись к нему спиной, обвязанной шерстяным платком, - весь вечер она жаловалась на неутихающую боль в пояснице. И с милосердной досадой подумал: столько времени мучается любимая Аннушка, почему же врачи не могут помочь ей? Какая хворь затаилась и не дает спокойных дней?
Червонный знал, что не сможет осилить беспощадное смятение и не уснет до утра. Больше всего возмущался словами Вадима Латышева. Он дотошно вспоминал присказку про поезд и вдруг с какой-то неожиданной ясностью, проступившей сквозь ночной мрак, вспомнил, как Березняк подошел к нему и предупредил, что в понедельник Червонный получит наряд на большую партию деталей, без которых остановится сборка. Березняк просил подготовиться и вручил ему чертеж. При этом он говорил про его умелые руки, которые обеспечат выполнение задания.
Червонный никак не мог осмыслить обидные слова Вадима Латышева. За что же этот юнец плюнул ему в душу?
Он неслышно встал и, не найдя в темноте тапочек, босиком прошел в столовую. Здесь шторы не были закрыты и лунный свет освещал комнату, которая показалась ему чужой. Луна отражалась в зеркале, как на картине или в глади спокойной реки.
Был слышен стук старого будильника, и этот металлический однообразный звук отчего-то напугал Червонного. Словно он отсчитывал не время муторной ночи, а дьявольски старался разбередить его душу. И тогда Червонный, стащив со стола скатерть, со злостью укутал в нее будильник и положил на диван. Стук угас.
Наступила тишина, и комната с холодным лунным светом напомнила ему больничную палату, где в прошлом году долго пролежала Анна.
Червонный подошел к тумбочке и вынул пухлую папку. Он развязал рыжие тесемки, открыл ее и начал вынимать Почетные грамоты, укладывая их на стол.
За долгие годы их собралось много. Они были разного формата, цвета и даже разной плотности бумаги. Но всегда, собирая грамоты в эту папку, Червонный понимал и чувствовал, что это сама его жизнь.
Неужели эта жизнь так странно оборвалась, бляха медная… Червонный не знал, что слезы показались в его глазах. Он, охваченный дурманом своей печали, даже не сознавал, что сейчас совершает. Враз похолодевшими руками он начал рвать грамоты. И когда последняя оказалась разорванной, он без робости и сожаления сказал:
- Вот так, Захар… Все!