Он говорил так спокойно и уверенно, что была минута, когда Жавель, пристав и все остальные подумали: "Это невозможно! Здесь кроется какая-то ошибка…" Но им тотчас пришла на ум одна и та же мысль: "Если этот человек не виновен, то почему он встретил нас с револьвером в руках?"
Приставу и Жавелю припомнилось еще одно важное обстоятельство, и оба задали себе вопрос: "Как объяснить, что одна из его запонок была найдена возле трупа?"
Этого было достаточно, чтобы их последние сомнения рассеялись. Кош со связанными руками сошел с лестницы в сопровождении двух полицейских. Хозяин гостиницы, увидев их, проворчал:
- Кто же теперь заплатит мне за номер?
- Я очень огорчен, - сказал Кош, - но эти господа сочли своим долгом отобрать у меня кошелек. Так что советую вам обратиться непосредственно к ним.
Репортера втолкнули в карету. Проходя через собравшуюся около дверей толпу, он внезапно почувствовал жгучий стыд. Когда карета тронулась, кто-то крикнул вслед репортеру:
- Смерть! Смерть убийце!
В толпе всегда найдется осведомленный человек. И на этот раз кто-то выяснил, в чем дело. Тотчас послышался грозный ропот:
- Смерть! Смерть ему!
В одну минуту карету окружили; мужчины, женщины, дети, цепляясь за колеса, за морды лошадей, вопили:
- Отдайте его нам! Мы убьем его! Смерть ему!
Один из полицейских высунулся в окошко кареты и крикнул кучеру:
- Чего ж ты не едешь? Трогай, чтоб тебя…
Подбежавшие полицейские отогнали народ от кареты. Она двинулась, сопровождаемая неистовыми воплями толпы. Некоторые пустились бежать следом, яростно крича:
- Смерть убийце! Казнить его!
Наконец на пересечении двух трамвайных линий кучеру удалось оторваться от преследователей.
С той минуты, как Кош сел в карету, он не проронил ни слова. Репортер произнес лишь тихое "спасибо", когда один из полицейских опустил шторки, чтобы избавить его от любопытных глаз толпы. Все эти крики и угрозы вызвали в нем сначала страх, а затем отвращение. Так вот какое оно, население Парижа, самое развитое во всем мире! В этой стране, колыбели свобод, где впервые прозвучали слова разума и справедливости, люди со слепой ненавистью бросаются на человека, о котором известно лишь одно - то, что его везут в тюрьму. Проклятия посыпались на его голову со всех сторон потому только, что один-единственный человек закричал: "Смерть ему!" Даже если бы из всей этой затеи Кош не вынес ничего, кроме представления о психологии парижской толпы, он бы не пожалел о пережитых им треволнениях. Теперь же дело должно было принять ожидаемый оборот: начиналась увлекательная игра в кошки-мышки.
Ирония, на минуту вернувшаяся к репортеру в момент ареста, исчезла бесследно. Правосудие представлялось ему теперь несравнимо более сложной машиной, чем он думал вначале. Рядом с полицией, рядом с судьями и присяжными стояла загадочная и грозная масса: народ.
Конечно, голос народа должен замолкнуть у дверей суда; конечно, судьи должны руководствоваться только фактами. Но существует ли человек, достаточно сильный, достаточно справедливый и независимый, чтобы совершенно не считаться с непреклонной волей толпы? Для настоящего преступника приговор народа почти так же страшен, как и приговор судей. Что ни говори, наказания меняются вместе с переменами в общественном мнении. Преступление, наказуемое теперь несколькими месяцами тюрьмы, приводило в былые времена к вечной каторге. В середине XVIII века Дамьена колесовали за то, что он бросился на Людовика XV с ножом, а в XX веке его наверняка приговорили бы не более чем к двум годам тюрьмы за оскорбление главы государства!
После краткого допроса с Коша сняли наручники и поместили его в отдельную маленькую камеру. Время от времени какой-нибудь полицейский заглядывал к нему через потайное окошечко.
Около полудня его спросили, не голоден ли он. Кош ответил: "Голоден". Но в горле у него стоял комок, и от одной мысли о еде его мутило. Ему подали карту блюд соседнего ресторана, и, чтобы не показать своего волнения, репортер выбрал наугад несколько блюд. Ему принесли уже нарезанное мясо и овощи в дешевых железных мисках. От долгого употребления эмаль на них местами потрескалась. Кош начал было есть, но не смог проглотить ни куска, а только с жадностью выпил всю бутылку вина и графин воды, после чего стал ходить взад-вперед по камере, охваченный внезапным желанием двигаться, дышать, действовать. Наручники немного давили ему на руки, но в общем он не мог пожаловаться на неласковое обращение. Он всегда считал полицейских гораздо более несговорчивыми и грубыми людьми и собирался уже заранее громко заявить о своих правах и потребовать, чтобы с ним обращались как с невиновным, пока суд не приговорит его. Кроме того, он считал, что и сам будет держать себя совершенно иначе.
Когда Кош в течение последних дней думал о своем поведении после ареста, то воображал, что сохранит всю свою бодрость и присутствие духа, но несколько часов, проведенных в тюрьме, подорвали его решимость. Мало-помалу он начинал отдавать себе отчет в исключительной важности своего поступка и страшиться происходящего. Но все же, рассуждая, Кош приходил к утешительному выводу: "Когда мне надоест, я сам прекращу эту комедию, и дело с концом".
К вечеру его мысли приняли более печальный оборот. Ничто так не наводит на воспоминание о доме, об уютной теплой комнате, где тихо потрескивает камин, как предательский холод, закрадывающийся в мрачную камеру.
Полицейские, собравшись вокруг стола, зажгли лампу, и запах керосина присоединился к запаху мокрого сукна, с утра мучившего Коша. Но все же он, приподнявшись на цыпочки, жадно смотрел из тайного окошка на всех этих мирных людей, расположившихся вокруг стола, а в особенности на лампу с разбитым стеклом, покрытым коричневыми пятнышками, но все же дававшую немного света, которого ему так не хватало в камере. Около шести часов дверь отворилась. Репортер подумал, что сейчас его будут допрашивать, но один из полицейских вновь надел на него наручники и повел в участок.
Онэсим Кош оказался в обществе двух оборванцев, какого-то беспрестанно посмеивающегося воришки с папиросой в зубах и двух женщин, напомнивших ему особу, которую он встретил ночью на бульваре Ланн. Тюремный сторож пересчитал арестантов. Одного за другим их посадили в карету с одиночными отделениями, ожидавшую у дверей. Кош вышел последним и услышал, как один из полицейских обратился к сторожу, указывая на репортера:
- Следи хорошенько, особенно вот за этим!
Руки у Коша были скованы, и ему помогли подняться в карету. Репортера поместили в последнем отделении. Как только за ним захлопнулась дверца, карета, запряженная двумя старыми клячами, тронулась в путь, подпрыгивая на мостовой.
Кош говорил себе, что начиналась самая важная часть его предприятия. Как здорово будет провести судей и полицию, уличить их в ошибках и получить от них, да еще так, что они сами того не заподозрят, единственное в истории интервью, которое сразу же поставит его во главе самых блестящих журналистов.
Репортер внушал себе это скорее для того, чтобы придать себе бодрости, нежели из убеждения, что все так и будет. Он продолжал лелеять надежду, что после этой тревожной ночи к нему вернутся его обычная веселость и ясность мысли. На другой и на третий день он не видел никого, кроме сторожей. Хотя одиночество и тяготило его, но все же в первые дни заключения он чувствовал себя лучше, чем когда в одиночестве блуждал по Парижу.
Весь день он проводил растянувшись на кровати; ночью спал довольно хорошо, беспокоил его только свет электрической лампочки над головой. Но мало-помалу Коша начал раздражать постоянный надзор. Насколько прежде его страшило полное одиночество, настолько сильно он жаждал его теперь. Мысль, что за каждым его жестом, за каждым его движением следят, была ему невыносима, и в нем постепенно начало зарождаться сомнение, сначала слабое, но с каждым часом становившееся все сильнее и мучительнее. "Почему? На основании каких улик меня арестовали?" - спрашивал он себя.
Конечно, репортер отчасти догадывался, что было причиной его ареста, но до сих пор никто не сказал ему ничего определенного, так что он по-прежнему пребывал в неведении. А что, если его обвиняют в каком-нибудь другом преступлении? Когда ему удавалось отбросить эту мысль, у него тут же возникали другие вопросы. Каким образом его так быстро поймали? Какая неосторожность навела полицию на его след? Какие улики так определенно и неопровержимо указывали на него?
Порой репортеру приходило в голову, что он с самого начала находится во власти каких-то неведомых ему сил. Не следил ли кто-нибудь за ним в ту ночь, когда было совершено преступление? Он старался припомнить всех, кого видел на улице, в ресторане, в гостинице. Кто оно, то таинственное существо, которое в течение четырех дней следовало за ним как тень? И вновь чувство неизвестности приводило его в ужас.
Мысль о том, что за ним следили, - мысль, которую он сначала считал неправдоподобной, стала казаться ему возможной, потом очень вероятной и, наконец, единственно верной…
"Значит, - думал он, - я прожил четыре дня, не догадываясь о том, что меня всюду кто-то сопровождает! Этот человек или неведомая сила, вероятно, даже направляли меня! Кто знает! Может быть, я был во власти этой силы еще до того, как вошел в дом убитого? Не она ли внушила мне мысль о том, что нужно разыграть всю эту комедию? Что, если я все еще нахожусь в ее власти? В таком случае это она диктует мне поступки и слова…
Через стены тюрьмы неизвестный управляет моей волей, а я, человек живой, действующий и мыслящий, только жалкая тряпка в его руках? Мне лишь кажется, что я сам решаю, как мне поступить! Так, значит, если бы ему вздумалось завтра или через час заставить меня сознаться в преступлении, которое я никогда не совершал, изгладить в моей памяти все подробности этой ночи… я опять покорюсь?.."
Возбуждение репортера росло с каждой минутой. Кош принимался нервно писать, вспоминая все события последних дней, и перечитывал написанное, чтобы убедиться в логической связи фраз. Кош страшился всего таинственного; он не решался отрицать влияние духов на поступки людей, их невидимое присутствие в мире живых, их вмешательство в человеческую жизнь.
Все эти страхи и размышления приводили его в странное состояние. Он слабел и готов был покориться судьбе. Кош говорил себе: "Если я сам стал причиной того, что со мной случилось, то я смогу распутать клубок. Но если моими действиями управляли какие-то таинственные силы, если я был только орудием в их руках, тогда, что бы я ни предпринял, я ничего не добьюсь, потому как буду в состоянии делать лишь то, что продиктуют мне сверхъестественные силы, которым я должен подчиняться".
Кош жил в каком-то сне, безучастный ко всему, и терпеливо ждал подтверждения своих подозрений. Благодаря этому безразличию он стал спокойнее, и когда на третий день его посадили в карету, чтобы везти на допрос, то у него был такой вид, что сторожа подумали, будто одиночество сломило его волю и через четверть часа он во всем сознается.
IX
Томление
Обычно принято представлять себе судей людьми худыми, с тонкими губами и зловещим огоньком в глазах. Хотя закон и защищает обвиняемого от капризов и произвола судей, все же в руках этих людей его честь, свобода и жизнь. Циничный и лукавый, судья обходит закон, никогда не нарушая его; он не имеет права посадить обвиняемого в секретное отделение или допросить его в отсутствие адвоката, но он может устранить это затруднение, задавая обвиняемому каверзные вопросы или поставив его в такое положение, что и адвокат окажется бессилен помочь своему подопечному.
Онэсиму Кошу эти тонкости были хорошо известны, и он затеял всю эту историю исключительно с целью как можно точнее описать их.
Судья, с которым ему пришлось иметь дело, вопреки всяким стереотипам, оказался маленьким толстым человечком с добрыми глазками, как бы смеющимися за круглыми очками. Он посадил журналиста перед собой и начал перебирать бумаги, искоса бросая на репортера проницательные взгляды. Этот осмотр исподтишка действовал Кошу на нервы, и он забарабанил пальцами по шляпе, лежавшей у него на коленях.
Человек может скрывать свои мысли, притворно улыбаться, сохранять, невзирая ни на что, такое спокойствие, что ни один мускул не дрогнет на его лице, может даже справиться с бледностью или краской на щеках, но его руки не умеют лгать. Своими руками мы владеть не умеем, наша воля бессильна над ними, руки всегда предают нас, поэтому судья не спускал глаз с рук Коша. Когда он увидел, что они задрожали, он понял, что пора нанести первый удар; когда же увидел, что пальцы подозреваемого конвульсивно сжались, он поднял голову и начал допрос с нескольких необходимых формальностей: имя, возраст, профессия и тому подобные детали, потом вновь погрузился в изучение бумаг. Кош тем временем терял терпение. Он нервно сжал руки в кулаки. Тогда судья, считая, что момент наступил, без дальнейших промедлений обратился к нему:
- Не могли бы вы объяснить мне, почему вы так внезапно ушли из дома? И как получилось, что вас три дня назад нашли в захудалой гостинице на улице Орлеан?
Это вступление было столь неожиданным для Коша, что он отозвался не совсем твердым голосом:
- Прежде чем ответить на этот вопрос, мне хотелось бы узнать, по какому поводу я нахожусь здесь.
- Вы находитесь здесь потому, что убили старика Форже, проживавшего на бульваре Ланн.
Кош вздохнул с облегчением. До этой минуты он все время возвращался к своей первой мысли: "А что, если меня обвиняют в связи с каким-нибудь другим преступлением!" Поэтому он ответил с изумлением, слишком хорошо подготовленным, чтобы выглядеть натуральным:
- Однако это уже слишком! - И через мгновение прибавил: - Милостивый государь, при всем желании доставить вам удовольствие я не считаю возможным признать себя виновным в преступлении, которого не совершал.
- Я вернусь к своему первому вопросу; если вы на него ответите и докажете свою невиновность, я вас немедленно освобожу.
"Ловко подстроено, - подумал Кош. - Отличное начало для моей будущей статьи".
И, взвешивая каждое слово, он проговорил:
- Извините, господин судья, но вы, кажется, путаете роли: не я должен доказывать свою невиновность, а вы - мою виновность. Установив, таким образом, наши взаимные отношения, я согласен отвечать на все вопросы, которые вы пожелаете мне задать, но с условием, что они не будут затрагивать чести и спокойствия третьих лиц.
- Как оправдание это звучит довольно слабо. Вы хотите дать мне понять, что не можете говорить о некоторых вещах, без сомнения, о самых главных?
- Я ровно ничего не желаю дать вам понять. Я говорю лишь, что делаю две принципиальные оговорки; вы пожелали истолковать вторую из них по-своему, я же напомню вам о первой, а именно о том, что буду отвечать только при известных условиях, как, например, в присутствии адвоката.
- Это вполне естественно, я и сам хотел предложить вам это. Выберите себе защитника, а пока мы отложим допрос.
- Но я, наоборот, настаиваю на том, чтобы мой допрос не откладывали. Если кто-нибудь может сходить в адвокатское бюро и привести мне оттуда первого попавшегося адвоката, я буду вполне удовлетворен. Будь я виновен, я бы постарался поручить свою защиту кому-нибудь из светил адвокатуры; невиновный, я хочу получить защитника по той простой причине, что закон требует этой маленькой формальности, а я глубоко уважаю закон.
Через несколько минут сторож вернулся в сопровождении молодого адвоката.
- Благодарю вас за помощь, - сказал ему Кош и добавил: - Теперь, господин судья, спрашивайте, я к вашим услугам.
- В таком случае я вернусь к своему первому вопросу: почему вы внезапно ушли из дома и почему вас нашли три дня назад в гостинице на улице Орлеан?
- Я ушел потому, что мне захотелось провести немного времени вне дома, а на улице Орлеан я ночевал потому, что случайно оказался возле этой гостиницы в такой час, когда было уже слишком поздно возвращаться в Париж.
- Откуда вы пришли?..
- Право, не помню!
- Ну, так я вам скажу. Вы пришли туда прямо из дома, с улицы де Дуэ.
- Как вы это узнали? - прошептал пораженный Кош.
- Не важно. Итак, вы были у себя в квартире, где сменили белье. Кроме того, вы искали запонку от рукава вечерней рубашки. Она могла вас сильно скомпрометировать. Запонки этой вы не нашли. Хотя найти ее было вовсе не трудно. Вот она. Узнаете ли вы ее?
- Да, - пробормотал Кош, не на шутку испуганный той быстротой и уверенностью, с которой его выследили и поймали.
- Объясните мне теперь, где вы потеряли другую.
- Я не знаю.
- Я от вас только и слышу: "Я не знаю, я не знаю!" Минуту назад вы говорили: "Вы должны доказать мою виновность, а не я - свою невиновность". Но всему есть предел. Я и на этот раз отвечу за вас: другую запонку вы потеряли в комнате, где был убит Форже…
- В этом нет ничего удивительного. Я вошел туда вместе с приставом. Запонка могла отстегнуться и упасть.
- Да. Но тогда вы были во фланелевой рубашке с обычными пуговицами. Так что ваше объяснение не подходит. К тому же принято, что если в один рукав вдевают запонку, то и в другой вдевают такую же. Между тем другая, как я уже вам сказал, осталась в рукаве вашей фрачной рубашки, из которого ваша служанка ее вынула.
- Я не могу объяснить себе…
- И я тоже, или нет, я слишком хорошо объясняю себе это…
- Как, и на основании такого пустого подозрения вы меня обвиняете? Послушайте, да ведь это невозможно…
- Пустое подозрение? Как вы скромны в выражениях! А я называю это уликой, и чрезвычайно серьезной. Но не беспокойтесь, это еще не все. Что вы скажете, например, относительно письма, забытого вами на месте преступления? Опять пустое подозрение, да?
- Никакого письма на месте преступления забыть я не мог по той простой причине, что был там, как я вам уже говорил, вместе с приставом и оставался не более трех минут…
- Прошу вас, подойдите, пожалуйста, сюда, - обратился судья к адвокату. - Взгляните на эти клочки бумаги. Сразу ничего не поймешь, но если их разложить в известном порядке, то мы увидим следующее: "Monsieur… ési… 22 … ue de… E. V.". Подставляя оторванные буквы, мы получим "Monsieur Onésime… 22, rue de… E. V.". Согласитесь, что ваше имя не столь распространенное, чтобы я не мог, в качестве предположения, поставить после него вашу фамилию, которой тут, правда, нет. Таким образом, я получаю: "Monsieur Onésime Coche, 22, rue de…"
- Нет и еще раз нет! Я протестую против такого способа делать выводы! Из нескольких разрозненных букв вы составили имя и, не задумываясь, прибавили к нему мою фамилию! Предположим даже, что это верно, но вы говорите "22, rue de…". Где же название улицы? Да я, наконец, никогда не жил в доме номер двадцать два! Если вам так хорошо известно, что я заходил к себе домой, то вы и это должны знать. Я требую, чтобы это было занесено в протокол.
Про себя же он думал: "Вот маленькая уловка, за которую ты поплатишься, когда я выйду из тюрьмы! Отличный материал для статьи".