Двадцать человек выдвинулись вперед - все считали большой честью участвовать в аресте музыканта. Но Бланшон, сделав повелительный жест, приказал:
- Матюрен, подойдите к нам и расскажите господину мэру о том, что вы знаете.
Матюрен, краснея, стал протискиваться вперед. Очутившись перед мэром, он потупил взгляд и начал вертеть свою шапку в руках.
- Ну, друг мой, - начал господин Тирселен, - сделайте нам удовольствие, расскажите о том, чему вы были свидетелем. Что вы видели?
- Я? Э… почти ничего… Совсем ничего!
- Разве вы не принадлежите к числу тех, кто задержал музыканта?
- Принадлежу… Но тут дело другое…
- Зачем же вы его схватили?
- Зачем? - переспросил крестьян, еще сильнее скручивая шапку. - По правде сказать, я и сам не знаю! Кричали, что он убил мадемуазель Элен… Вот я и схватил его за шиворот.
- Поступив таким образом, вы исполнили долг гражданина. Я считаю своей обязанностью вас с этим поздравить. Но скажите, где же был музыкант, когда вы его схватили?
- Где он был? Где был… По-моему… А! У ворот парка.
- Откуда он шел?
- Не знаю.
- Он шел от павильона или, наоборот, со стороны полей?
- Я точно не помню…
Уважаемый свидетель, по-видимому, не отдавал отчета в своих показаниях - пришлось вызвать других. Когда, наконец, допросили всех, то картина получилась весьма противоречивая: очевидцы, вместо того чтобы помочь, только еще больше запутывали дело. Однако вывод все же можно было сделать такой: Давид шел быстрым шагом, и шел он от павильона; он сопротивлялся аресту и пытался убежать от крестьян; наконец, у подозреваемого был очень взволнованный вид. Бригадир Бланшон, обыскав Давида, не обнаружил при нем никакого оружия. На руках музыканта следы пороха отсутствовали.
Давид между тем стоял опершись о стену. Казалось, он был погружен в тяжелые и грустные мысли. Был ли он убийцей, размышляющим о последствиях своего преступления, или жертвой навета, равнодушно внимающей болтовне, безвредность которой хорошо понимал? Музыкант вздрогнул, когда его громко назвали по имени - это мэр подзывал его к себе.
- Подойдите сюда, - сказал Тирселен. - Я задам вам несколько вопросов.
Молодой человек поднял голову. Давид озирался по сторонам с видом человека, забывшего, где он находится и какое страшное обвинение довлеет над ним. Он провел рукой по лбу и сделал несколько шагов вперед. Увидев труп Элен, он остановился, лицо его исказилось. Не был ли это голос совести?..
- Пошевеливайтесь же! - подтолкнул его бригадир.
Молодой человек, оказавшись перед мэром, вежливо ему поклонился.
- Назовите свое имя, - приказал Тирселен.
В ту самую минуту, когда начался допрос, Губерт нагнулся к уху Мэри-Энн и что-то ей шепнул. Гувернантка, пользуясь тем, что всеобщее внимание обращено на арестованного, тихонько встала и осторожно пробралась к выходу.
На вопрос мэра музыкант ответил так:
- Меня зовут Эдуард Давид.
- Вы жили в доме графа Керу?
- Да, в течение трех лет. Мне было поручено обучать мадемуазель Элен музыке.
- Чем вы занимались раньше?
- Господин Керу знает о моем прошлом. Рано оставшись сиротой, я был воспитан одним деревенским священником, которому и обязан тем, что знаю. Я был преподавателем музыки в Рамбуйе, когда граф пригласил меня к себе…
- Вы всегда были довольны графом Керу?
Повернувшись лицом к графу, Давид ответил:
- Господин Керу - самый лучший, самый великодушный человек, какого я когда-либо знал. Его доброта всегда вызывала во мне безграничную благодарность.
- А вы, граф, - продолжал мэр, - не имели причин жаловаться или быть недовольным этим молодым человеком?
- Никогда, - ответил тот. - Только…
Подумав с минуту, он продолжил:
- Послушайте меня, Давид. Вы знаете, какая ужасная трагедия постигла наш дом. Я вас ни в чем не обвиняю… Я не могу считать вас преступником, однако совершено убийство… Ни один человек не входил в павильон, расположение которого вам хорошо известно, потому что именно там вы давали уроки Элен… Закон, как и моя совесть, заставляют меня высказаться…
- Говорите, граф, - грустно произнес музыкант и бесстрастно посмотрел на хозяина замка. - Моя совесть чиста. Одна мысль об этом чудовищном преступлении повергает меня в такой ужас и горькое отчаяние, что я жизнь бы отдал, лишь бы ничего этого не было…
- Однако же убийца не из-под земли появился, - с дерзкой отвагой произнес Губерт.
Давид пристально посмотрел на говорившего. Их взгляды встретились. Прикусив губу, Губерт обратился к графу:
- Извините, дядя, я вас перебил.
- Итак, господин мэр, - снова начал хозяин замка, - я должен заметить, что за последние два года Давид до того изменился, что я не мог этому не удивляться. Не скажу, чтобы я подозревал, будто он рассчитывал на союз с той, которая позже стала моей женой, но полагаю, что учитель питал к ученице одну из тех страстей, которые тем сильнее охватывают человека, чем настойчивее он хочет их побороть…
Давид слушал молча.
- Должен признаться, я долго наблюдал за ним, но не потому, что думал, будто он может злоупотребить моим доверием. Я всегда считал и теперь считаю его прямолинейным, честным человеком, не способным сделать что-нибудь противоречащее правилам чести. Я не ошибся… Давид любил мою воспитанницу. Не доверяя самому себе, он попросил меня присутствовать на уроках, на что я согласился. Это еще не все. До того времени я относился к Давиду как к члену нашего семейства, но вдруг он перестал ходить к нам обедать. Свободное время он проводил в уединении, уходил в лес. По ночам он не спал и часто - я это слышал - прогуливался по парку. Объявление о моей скорой свадьбе поразило его. Разумеется, мне следовало расстаться с ним, но я привязался к нему. Я уважал его геройское мужество. Но правильно ли я тогда поступил? Не была ли самоотверженность, которую я так ценил в нем, простым лицемерием? Давид, отвечайте мне! Скажите правду! Не отчаяние ли заставило вас решиться на преступление? Не вы ли, осознав, что ваши мечты рушатся, убили мою девочку?! Говорите! Я хочу знать!..
Пока граф говорил, сомнения все больше закрадывались ему в душу. И вот он уже с трудом сдерживался, чтобы не накинуться на того, в ком теперь подозревал убийцу. Лицо Давида вдруг залила краска.
- Отвечайте же, - потребовал мэр.
В зале царила мертвая тишина. То, что высказал граф, было известно всем. Лантюр не раз повторял это. Сделав над собой усилие, Давид произнес:
- Все, что вы сказали, - правда.
- Негодяй! - вскрикнул граф.
Давид протянул по направлению к нему руку:
- Да, учитель осмелился любить свою ученицу. Да, страсть завладела всем моим существом, но честью, жизнью, головой этой бедной девушки, погибшей сегодня, клянусь, что у меня никогда не было никакой дурной мысли! Клянусь, что ни одним словом я не выдал своей тайны. Да, я страдал, я плакал, но в душе всегда хранил память о вашей доброте, граф. Я слишком ясно сознавал свое ничтожество и хорошо понимал, что мадемуазель Элен принадлежит тому, кто спас ей жизнь и сделал счастливой. Это и заставило замолчать мое сердце и лишило его всякой надежды. Может быть, я плохо скрывал свои чувства и тем самым дал вам теперь повод подозревать меня, но, клянусь, никогда ни одна преступная мысль не коснулась моих чистых помыслов. Разве безответная и безнадежная любовь - это преступление? Разве нельзя быть несчастным, не будучи преступником?
Бедного музыканта душили слезы. Пока он говорил, Мэри-Энн, приоткрыв дверь, принялась делать матросу Лантюру какие-то таинственные знаки, и он поспешил подойти к ней.
- Я думаю, что нашла средство уличить виновного, - сказала ему шепотом гувернантка.
- Неужели у вас есть возможность доказать, что он совершил убийство? - спросил матрос, подозрения которого тотчас превратились в уверенность, и он вышел с Мэри-Энн.
Тирселен продолжал допрос. Давид признался, что после брачной церемонии не нашел в себе достаточно мужества, чтобы присоединиться к толпе, приносящей молодым поздравления. Но то была не ревность, а отчаяние… Куда же он пошел? Кто его видел? Этого он решительно не знал. Давил помнил только то, что каким-то образом все же оказался у павильона. Там он остановился и стал смотреть на закрытые окна. Вдруг он услышал выстрел, но принял его за изъявление радости, ведь в крестьянских обычаях стрельба играет не последнюю роль на праздниках. Наконец, немного успокоившись, он собирался вернуться в замок, как вдруг на него набросились крестьяне, от которых он узнал о случившемся. Вот и все, что мог рассказать Давид.
Пока он говорил, его не раз перебивали, и даже граф Керу, поддавшись общему настроению, стал подозревать Давида.
- Убийца! - вскрикнул он.
- Да, убийца! Это он ее убил! - повторил чей-то голос из толпы. - И вот тому доказательство!
И Лантюр с какой-то бумагой в руке стал протискиваться через толпу, чтобы приблизиться к столу.
- Он, понимаешь ли, изображает мученика… Он никогда не имел дурной мысли… Как бы не так! Вот, возьмите и прочтите, господин мэр.
Давид с удивлением посмотрел на бумагу, которую Лантюр передавал мэру. Очевидно, что это было письмо. Заломы на бумаге указывали на то, что раньше оно лежало в конверте.
- Что это такое? - спросил Керу.
Мэр жестом попросил графа подождать и стал читать письмо про себя. Дойдя до конца, господин Тирселен спросил у Лантюра:
- Любезный, каким образом это письмо попало к вам и где вы его нашли?
- Я вам сейчас все расскажу, господин мэр. Видите ли, сразу обо всем не подумаешь, но, к счастью, есть люди, которые не теряют головы. Итак, мадам Мэри-Энн говорит мне: "Послушай, Лантюр, а что, если нам сходить в его комнату? Может, мы там что-нибудь и найдем…"
- Действительно! - воскликнул Губерт. - А я и не подумал…
- Я тоже, - продолжал Лантюр. - И вот, мы поднялись по лестнице. Комната музыканта наверху, на втором этаже. Он не ожидал, что его заподозрят, и даже комнату не запер. Мы вошли. Сначала ничего дельного не попадалось, только книги и бумаги, карты какие-то с длинными штрихами и точками, ну точно дьявольские письмена… "Никаких доказательств", - сказала мадам Мэри-Энн. Мы продолжали переворачивать бумаги и уже хотели отказаться от этой затеи… Я все говорю "мы", но это мадам Мэри-Энн… Ну это все равно. Вдруг я заметил на камине увядший букет. Я взял его в руки, и что же? Из него, сложенная вчетверо, выпала записка… Я показал ее мадам Мэри-Энн, а она как вскрикнет: "Это же почерк бедной девушки!" Я хоть и не очень силен в грамоте, а все-таки знаю почерк мадемуазель Элен, так как носил письма на почту. "Что там в записке?" - спросил я. Но мадам Мэри-Энн только охала да ахала. Наконец она сказала: "Больше искать не надо, у нас есть доказательство!" И я тут же пустился бежать вниз… Так что там, господин мэр?
Лантюр так торопился все высказать, что его трудно было понять.
- Граф, я прошу вас выслушать меня спокойно, - начал мэр. - Да, этот матрос был прав. Записка представляет дело совсем в другом свете.
- Это записка действительно от мадемуазель Савернье? - спросил граф.
- Да, от мадемуазель Элен Савернье, - ответил мэр.
- И кому же она адресована?
- Хотя имени в ней не упоминается, но, судя по смыслу, оно написано господину Давиду. Мадемуазель Элен отвечала ему с твердостью, делающей честь…
- Но это ложь! - закричал музыкант. - Я никогда не получал этого письма. Элен никогда не писала мне.
- К несчастью, - иронично произнес мэр, - я вынужден с вами не согласиться. Я прочту вам письмо, и вы сразу же все вспомните.
- Это подстроено! Я в ловушке! - возмутился Давид, выпрямившись. - Неужели меня окружают одни клеветники и непримиримые враги?
- Ну, полно глумиться над нами! - одернул его Лантюр. - Или я заставлю тебя молчать!
Но бригадир уже схватил Давида за руку и прошептал:
- Потерпите, молодой человек, потерпите!
- Я зачитываю, - сказал мэр и поправил очки на носу. - "Сообщаю вам о том, что я больше не собираюсь хранить молчание, к которому себя принуждала. Но в последний раз я все же попытаюсь прекратить ваши преследования, оскорбительные не только для меня, но и для человека, имя которого я буду носить, к которому и вы должны питать огромное уважение…"
- Разве это письмо было адресовано не вам, господин Давид? - поинтересовался мэр не без издевки в голосе и укоризненно посмотрел на музыканта.
- Нет! Тысячу раз нет! - вскрикнул Давид.
- В таком случае я продолжаю: "Я всей душой люблю графа Керу и никакие просьбы и угрозы не заставят меня отклониться от того прямого пути, который я избрала. Признаюсь, что мне было бы очень больно потревожить такого доброго и честного человека, а главное - поколебать то слепое доверие, с которым он относится к вам. Но если и в эти торжественные минуты вы не вспомните о своем долге, я буду просить помощи и покровительства того, чей авторитет вы не можете не признавать. Пусть даже ему придется выгнать вас из дома, который он по доброте своей сделал вашим и уважать который вы отказываетесь".
- Негодяй! - выкрикнул граф Керу, замахнувшись на Давида.
Молодой человек и не думал уклоняться, но господин Равер успел остановить руку графа.
- Этот человек теперь принадлежит суду, - шепнул он.
И, обращаясь к мэру, он добавил:
- Это письмо подписано?
- Да, полным именем - Элен Савернье.
Господин Равер взял письмо из рук мэра и, показав его господину Керу, спросил:
- Вы узнаете почерк графини?
- Да, - ответил граф с надрывом в голосе.
- Вы слышите, - обратился к Давиду господин Тирселен, - письмо, которое по обязанности я должен был прочесть, писала мадемуазель Элен. Вы по-прежнему отрицаете, что оно было адресовано вам?
- Этим доказательствам, пусть и лживым, я могу противопоставить только слово честного человека, - ответил музыкант, побледневший как полотно. - Да, я клянусь, - прибавил он, возвысив голос, чтобы заглушить ропот толпы, - что мадемуазель Элен никогда не писала мне. Я никогда не давал ей повода обращаться ко мне с подобными упреками! Я никогда не получал этого письма!
- Однако его нашли у вас!
- Почему обыск не произвели в моем присутствии? - спросил несчастный, мысли которого начали путаться.
- Негодяй! - воскликнул граф Керу. - Ты осмеливаешься утверждать, что Лантюр, мой старый слуга, и Мэри-Энн, преданность которой не вызывает сомнений, солгали?
- Я солгал? Лантюр солгал?! - вскрикнул матрос, сжимая кулаки.
- Я не обвиняю, - ответил Давид спокойно и твердо. - Я всего лишь защищаюсь…
- А этот букет! - прервала его Мэри-Энн, указывая на связку сухих цветов. - Вы станете отрицать, что он принадлежал Элен?
Давид смутился.
- Я поклялся ничего не скрывать, - сказал он менее уверенным тоном. - На празднике в Клер-Фонтен этот букет действительно был в руках у мадемуазель Элен. Возвращаясь в замок, она, видимо, обронила его в парке, а я позволил себе, быть может и не имея на то права, поднять букет и сохранить как святыню.
- Довольно! - оборвал его граф Керу. - Убил, так еще и святотатствует! Прекратите это!
Давид порывисто ответил:
- Я уважаю вашу скорбь, граф, но отвергаю несправедливо возводимые на меня обвинения. Убийство совершено, но даже под ножом я буду утверждать, что его совершил не я.
- Но кто же тогда, негодяй? - воскликнул господин Керу, снова набрасываясь на музыканта.
Схватив молодого человека за руку, он подтащил его к телу Элен:
- Смотри, убийца! Видишь ты эту кровь? Эти изменившиеся черты лица? Смотри, подлец, и только посмей теперь повторить, что не ты убил ее!
Растерянный Давид устремил взгляд на бездыханное тело Элен, и лицо его исказилось. Граф Керу, все это время державший Давида за руку, почувствовал, что он пошатнулся.
- Ты дрожишь! - закричал граф.
Но Давид, по-видимому, не слышал того, что ему говорили.
- Неужели я теряю рассудок? - пробормотал он, отирая рукой холодный пот, выступивший у него на лбу. - Или это галлюцинация?
- Что он такое несет?
- Я говорю, - произнес Давид с видимым волнением, - я говорю, что это не графиня Элен Керу.
- Он сумасшедший! - воскликнул Губерт. - Или, лучше сказать, он делает вид, что лишился рассудка. Господин мэр, его нужно сейчас же увести, иначе я не отвечаю за его жизнь. Крестьяне готовы его растерзать.
Последние слова Давида и вправду возбудили гнев толпы.
- До прибытия судей из Рамбуйе я приказываю держать его в жандармерии в Клер-Фонтен. Бригадир, вы отвечаете за арестанта.
- На этот счет господин мэр может быть спокоен.
Давид больше не оказывал сопротивления; казалось, он ничего не осознавал. Глаза его перебегали с одного лица на другое. Жандармы окружили несчастного и, чтобы на него не накинулась разъяренная толпа, вытащили сабли из ножен. Под свист и улюлюканье крестьян кортеж миновал парк.
Мэри-Энн быстро подошла к Губерту и шепотом сказала:
- Можно вас на одно слово?
- Говорите.
- Я заглядывала в колодец несколько минут назад…
- И что же?
- Венка там больше нет.
- Должно быть, ушел на дно…
- Я искала багром, но ничего… Я вам говорю, его больше там нет.
Они переглянулись, и лицо Губерта покрылось мертвенной бледностью.
- Ну, не все ли равно! Он за все заплатит!
И Губерт рукой указал на Давида, которого уводили в жандармерию.
V
Преступление в Трамбле, несмотря на свидетельствовавшие против музыканта улики, окружала удивительная таинственность. По словам Лантюра, в комнате Давида не было найдено никакого оружия. Самый тщательный осмотр местности вокруг павильона не выявил никаких следов убийцы. Наступившая ночь положила конец розыскам, которыми руководили граф Керу и Губерт. Им также помогала Мэри-Энн. Своими рьяными стараниями отыскать преступника она доказала, насколько сильна была ее привязанность к несчастной Элен.
"Но, - терзался сомнениями граф Керу, - неужели Давид пошел на такое варварство только потому, что его чувства не были взаимными? И если этот несчастный любил ее до самозабвения, то почему же он не убил меня?"
Зал, где находилось тело, был пуст - граф Керу потребовал, чтобы его оставили одного с той, которая так недолго носила его имя. У наскоро устроенного катафалка горело две свечи. Граф, отразивший за свою жизнь столько грозных опасностей, плакал над телом Элен как ребенок. Его рука уже дважды касалась вуали, которую Мэри-Энн, прежде чем выйти из комнаты, опустила на лицо умершей. Несчастный хотел еще раз взглянуть на эти милые черты, на эти глаза, что так красноречиво говорили о чистой и невинной душе, пока не потухли. Но он не осмеливался: какая-та неведомая сила удерживала его.
Сделав наконец над собой усилие, он протянул дрожащую руку и приподнял вуаль. Смерть наложила свой отпечаток: выражение лица девушки сильно изменилось. Граф Керу хотел в последний раз прильнуть губами к этому лбу, которого никогда не омрачала дурная мысль. Но почему же граф вдруг замер и так и остался стоять в этом неудобном положении, вытянув шею вперед?