Но у Фелзов исключительно дружная семья, и преданность всех ее членов друг другу не подлежит сомнению. В ней нет места условностям, потому что Фелзы безгранично верят друг другу. И это правильно, но лишь до тех пор, пока солидарность нерушима. А он ее нарушил. И теперь его отец скомпрометирован. Придется признаваться. Только так можно хоть немного исправить причиненное Китти зло. Но признаваться надо отцу, в разговоре с глазу на глаз, и никак иначе. Может быть, Китти еще удастся оправдаться, и тогда признаний не потребуется. Что, если, скажем, отец захочет уйти в отставку или…
Как же ему хотелось, чтобы Джордж поскорее вышел и отвез его домой. Тогда можно было бы попытаться выпутаться из этого ужасного положения. Но когда по кафелю вестибюля застучали каблуки и Доминик резко повернулся, чтобы посмотреть, кто вышел, оказалось, что это Лесли Армиджер. Он почти бежал и явно испытывал облегчение, будто заново родился. Старые перчатки, выброшенные им после покраски садового сарайчика, оказывается, впитали множество всевозможных жидкостей, включая креозот, битумную смолу, масляные краски и лаки, но крови на них не было. Едва увидев их, Лесли с облегчением рассмеялся. А он-то, дурак, навоображал себе черт-те что, вконец извелся. И все - из-за каких-то древних безобидных перчаток, выброшенных на помойку. По сути дела, его положение после этой бури в стакане воды не изменилось, но теперь ему верили гораздо охотнее. В итоге Лесли и сам почувствовал себя куда лучше. И это чувство освобождения, пожалуй, с лихвой возместило ему все пережитые страхи.
Сержанта-детектива Фелза вызвали с допроса, потому что к нему пришел посетитель, но Лесли не знал, кто он и связан ли визит с расследованием убийства его отца. Не знал и знать не хотел. Он держал путь домой, к Джин, был на свободе и, более того, почти полностью реабилитирован. Лесли поклялся себе, что больше никогда не позволит страху так легко овладеть им.
Спустя десять минут Джордж, наконец, вышел поговорить с сыном, да и то лишь затем, чтобы сообщить, что ему все-таки придется задержаться, возможно, на несколько часов, и что Дому лучше отправиться домой на автобусе. Стало быть, здесь ему не очистить душу признанием, это очевидно. Не успел он разомкнуть одеревеневшие губы и вымолвить хоть слово, как отец скрылся за дверью.
Чувствуя себя потерянным, Доминик поднялся и пошел домой. Больше ничего и не оставалось. На вопросы Банти он отвечал односложно, с унылым видом сел пить чай, безучастно проглотил его и уединился в своем уголке с учебниками, которых даже не замечал, потому что терзался тревогой и был как в тумане. Мать заподозрила, что у него начинается простуда, но Доминик с таким раздражением отверг ее попытку поставить ему градусник, что диагноз пришлось пересмотреть. У него что-то с головой, решила мать. И ему нужна не я, ему нужен отец. Интересно, что у них за дела?
Джордж вернулся только без двадцати десять, усталый и телом, и душой; в таком настроении к нему лучше было не лезть с расспросами. Банти покормила его и оставила в покое, прекрасно понимая, что в голове мужа бродят тревожные мысли и вскоре он поделится ими с нею. Наконец Джордж устало откинулся на спинку кресла и без малейшей радости в голосе проговорил:
- Что ж, всему конец, остались ликованья. Мы только что арестовали подозреваемого по делу Армиджера. Обвинение предъявлено Китти Норрис.
Восклицание Банти потонуло в громком скрипе стула Доминика. Он вскочил и, дрожа, пискляво выкрикнул:
- Нет! - а потом с тупым отчаянием обратился к отцу: - Пап, ради бога, мне надо поговорить с тобой об этом деле. Это очень важно. - Он умоляюще посмотрел на мать, губы его дрожали. - Мамочка, очень тебя прошу, ты не против, если…
- Ладно, ладно, дорогой, - сказала Банти, неторопливо нагружая поднос, словно ничего необычного не произошло. - Пойду мыть посуду.
Благодаря матери все, как обычно, вдруг предстало в спокойном, обыденном обличье, и Доминику захотелось попросить ее остаться, но он должен был поговорить с Джорджем наедине. Она убрала со стола, легонько задела Доминика по уху сложенной скатертью, когда убирала ее в шкаф, и унесла поднос на кухню, плотно закрыв за собой дверь. Отец и сын остались одни и беспомощно смотрели друг на друга. Никто больше не сомневался, что в семье наметился серьезный разлад.
Джордж не меньше Доминика хотел бы избежать его: он устал и пребывал в скверном расположении духа. А тут еще этот несчастный ребенок нарывался на ссору, которую, возможно, не удастся предотвратить даже обоюдными усилиями.
Что проку гадать, как лучше подойти к делу? Главное - сделать его.
- Ты знаешь, я был возле участка, когда Китти Норрис пришла просить о встрече с тобой, - в голосе Доминика слышались нотки отчаяния. - Я разговаривал с ней. Она рассказала мне всю эту историю о том, как столкнула Армиджера с лестницы, потому что он… он оскорбил ее. Но она говорила, что убила его, а ведь это не так! Она его не убивала! Ты должен мне поверить. Она ушла и оставила его там без сознания, только и всего. Она сказала…
- Не знаю, с какой стати мы вообще должны обсуждать эту тему, - проговорил Джордж, стараясь выказать терпение, но не имея ни малейшего желания копаться в деле, с которым все было ясно, - но если ты ждешь, чтобы я доставил тебе удовольствие, пожалуйста. Если она оставила его там оглушенным, то как же она узнала, что голову ему проломили бутылью шампанского? Если она его не убивала, если ушла с места преступления, а кто-то вошел и прикончил его, то как она узнала, каким образом это было сделано? В газетах сообщалось только о том, что он скончался от черепных травм. Вот и скажи мне, откуда она это узнала, если невиновна?
Значит, они выудили у нее эти сведения своими ловкими приемами, спрашивали и переспрашивали, вставляли хитрые замечания, пока она не выдала себя. Доминик возненавидел их всех, даже отца, но больше всего - самого себя, за то, что допустил такой ужасающе глупый просчет. Ему следовало бы знать, что она настоит на своем и выложит им все. Ведь Лесли нужно спасать любой ценой, этого Лесли, который, слава Богу, не пожелал на ней жениться, дурак несчастный, Лесли, которого она все еще так безумно, так мучительно и безнадежно любила. Медленно и осторожно Доминик сел за стол, оперся потными ладонями о его полированную поверхность и громко, но хрипло заявил:
- Она знала, потому что я ей сказал.
Он был рад, что сидит. Так оно безопаснее, и черт с ним, с достоинством. Кабы он стоял, у него могли бы подогнуться колени. Джордж подался вперед и тяжело встал. Упершись руками в стол, он тучей навис над сыном, и Доминик сник. Ему захотелось закрыть глаза, но он решил держаться до конца, потому что сам напросился на скандал и жаловаться ему было не на кого.
- Что? Что ты сделал? - переспросил Джордж.
- Сказал ей. Я считал, что ей не надо было признаваться вам в присутствии на месте преступления. Ведь Китти собиралась сказать вам, что убила Армиджера, но не знала, что его забили насмерть. Китти думала, что он разбил себе голову, когда свалился с лестницы. Но я-то знал, что это не она, поэтому обязан был развеять ее заблуждение. Я должен был ей сказать. Не мог не сказать. - Преисполненный отчаянной решимости, он с вызовом выпалил: - Я поступил правильно!
После страшного молчания, похожего на падение в пропасть, Джордж сказал:
- Спустить бы с тебя шкуру.
Доминик всем своим измученным сердцем жаждал именно такого наказания, но чутье подсказывало ему, что порки не будет. Уже два года как отец перестал хвататься за ремень. Теперь Доминику придется заплатить гораздо более высокую цену, а душевная боль будет острой и долгой, как никогда прежде.
- Я знаю, - уныло проговорил он, - но я должен был так поступить. Ничего другого не оставалось. А теперь вот вижу, что только напортил ей вместо того, чтобы помочь.
- Напортил или нет, но из-за тебя мы теперь не сможем оценить степень ее искренности. Полагаю, о других последствиях ты догадываешься сам, - сурово сказал Джордж.
Да, Доминик знал. Он подточил фундамент дома, расшатал опоры, на которых держится крыша. Он не допускал и мысли, что мог натворить такое. На миг его сердце разорвалось на две половинки. Одна принадлежала потрясенному и строгому отцу, другая - несправедливо обвиненной и брошенной в тюрьму Китти. Доминик даже пожалел, что не может лечь и умереть.
- Придется доложить об этом шефу, - сказал Джордж. - Себя я виню больше, чем тебя. Остается лишь признаться начальству, что я уже давно стал болтуном. Я не имел никакого права делиться с тобой сведениями, это было противозаконно. Я обязан был знать. Глупо было надеяться, что ты будешь всю жизнь держать язык за зубами.
И все же Джордж надеялся. Даже был уверен. И никогда не ставил под сомнение свою осмотрительность.
Ну, а Доминик только теперь осознал, сколь велика была цена безвозвратно утраченного доверия отца.
- Мне было трудно сделать это, - признался он и поежился. - Ведь раньше такого никогда не бывало.
- Одного раза достаточно. Утром я должен буду пойти к суперинтенданту Дакетту и взять всю вину на себя. Это будет честно и справедливо.
- Извини, - уныло сказал Доминик. - Ты обязательно должен это сделать?
- Обязательно. Это будет справедливо по отношению к тебе и Китти. Он имеет полное право потребовать моей отставки. - На самом деле Джордж был уверен, что отделается символическим выговором: дело почти закрыто, и никаких важных сведений Доминик не выдал. - Но впредь, - продолжал он, - мне, конечно, придется быть осторожнее и не говорить о работе в твоем присутствии. Больше этого не будет. А ты немедленно дашь мне слово не лезть в это дело. Ты уже и так наломал немало дров.
- Да не могу я! Не сделаю я этого! Говорю тебе: Китти не знала, пока я не сказал ей. Ты должен мне верить. Неужели ты не видишь, что против нее нет никаких улик, кроме этой? Пап, вы должны отпустить ее, разве не понятно? Вы не имеете права задерживать ее теперь, когда я все тебе рассказал. Она невиновна, и, если ты этого не докажешь, тогда, ей-богу, я сам это сделаю!
Терпение Джорджа лопнуло. Он уже открыл рот, чтобы сказать нечто такое, о чем, разумеется, тотчас пожалел бы и что стоило бы Банти нескольких дней кропотливых искусных переговоров, призванных примирить отца с сыном, но тут гневный детский голос вдруг сорвался, и это спасло Джорджа от необдуманного высказывания. Он пристально вгляделся в бледное сердитое лицо, в полные боли глаза. Доминик не испугался испытующего взгляда отца. Дело было слишком важное, на карте стояли честь и достоинство, а все остальное казалось сущим пустяком.
И тут Джордж понял. Это было сродни удару обухом по голове. Родное дитя, на которое он смотрел как на малыша и которое вело себя как капризный молокосос, вдруг дарит ему проникновенный взгляд, исполненный мужской печали. Разумеется, зрелость и детство еще долго будут бороться в его душе, и только потом этот взгляд обретет мощь и силу. Но сегодня Джордж увидел первых предвестников грядущих перемен и в ужасе подумал: о Господи! А я еще подтрунивал над ним из-за этой девушки. Как же глупо могут вести себя родители с собственными детьми!
Джордж с великой осторожностью подошел к столу и, сев напротив сына, тихо и рассудительно сказал:
- Ладно, малыш, твоя взяла. Я был несправедлив. Ты подвел меня впервые, и, с учетом всех обстоятельств, твое прегрешение не так уж серьезно. Разумеется, тебе было нелегко. Не думай, что я не понимаю твоих побуждений. Я не виню тебя за то, что ты не стал хранить наши тайны. Наверное, на твоем месте я поступил бы так же. А поскольку я уже много лет нарушаю правила, можно сделать это еще раз и рассказать тебе, как обстоит дело. Это тебя не обрадует, - печально добавил он. - Но, возможно, ты хотя бы начнешь связно мыслить. Когда Китти Норрис изложила нам свою версию, мы попытались откопать как можно больше подробностей. Опросили всех жильцов ее дома. Семейная пара с первого этажа видела и слышала, как Китти вернулась домой. Это было не в половине одиннадцатого, как она говорила вначале, и не в одиннадцать десять, как она говорит сейчас, а вскоре после полуночи. Китти отказалась говорить, где была эти полтора часа.
- Они могли ошибиться… - выдавил Доминик.
- Я не говорил, что она это отрицала. Я сказал, что она не пожелала дать какое-либо объяснение. - Голос Джорджа звучал все мягче и мягче. - И это еще не все, Дом. Мы принесли одежду, в которой Китти была в тот вечер. Я знаю, на ней было черное шелковое платье с длинной юбкой. Еще на ней была индийская шаль, такая штука из газа, расшитая золотом и переливающаяся. Вот что странно: уголок шарфа оторван, и мы до сих пор не нашли этот лоскут ткани. На подоле юбки с левой стороны - несколько пятен, они почти невидимы, но тесты подтверждают, что это кровь той же группы, что и у Армиджера. В пивной я не заметил, в каких туфлях она была, но мы нашли их по бурому пятнышку на носке левой туфельки. Тоже кровь, Дом. Той же группы. Мы проверили. Это кровь Армиджера, а не Китти.
Доминик смежил веки, но все равно видел мысленным взором серебристые сандалии, блестевшие в руках Китти в яхт-клубе. Возможно, в пивной она была в другой обуви, но именно эти сандалии стояли сейчас перед глазами мальчика.
- Извини, старина, - сказал Джордж. - Это еще не конец света, да и не конец дела тоже. Хотя виды на будущее отнюдь не радужные. Справедливости ради я был обязан сказать тебе об этом. Не принимай слишком близко к сердцу.
Он положил руку на плечо сына и ласково потер его жесткую щеку костяшками пальцев.
Доминик резко поднялся и, как слепой, направился к двери. Чуть не сбив с ног Банти, он бегом бросился к лестнице. Банти проводила его взглядом, затем посмотрела на Джорджа и замерла в нерешительности, не зная, бежать ли ей за сыном. Джордж на всякий случай сказал ей "Нет!" и покачал головой.
- Оставь его в покое, - посоветовал он. - Все будет хорошо, только не трогай его.
Глава IX
Наутро, когда пришла пора спускаться к завтраку, он уже все обдумал и выработал твердую позицию, от которой не собирался отступать ни на шаг. О его решимости свидетельствовали стиснутые зубы и бледность черт, которые, похоже, за одну ночь обрели зрелость. Судя по припухшим векам и синим теням под глазами, в сумеречные утренние часы он предавался не грезам, а мучительным размышлениям. К завтраку он вышел спокойный и собранный, тщательно приветствовал родителей, давая понять, что от вчерашней тучи не осталось и следа, а за столом был как никогда внимателен к матери. Она с серьезным видом подыгрывала ему. Двое мужчин в доме - это становилось забавным. К Джорджу у Банти не было серьезных претензий, но ему не повредит, решила она, если в доме появится соперник, да и ей будет повеселее. Жаль только, что Доминик идет к зрелости через такие тернии. Лучше бы это было как-нибудь иначе! Банти и Джордж проснулись чуть свет и стали обсуждать дела сына, всеми силами стараясь заглушить тревожные нотки в голосах. А теперь они с беспокойством наблюдали за ним, едва ли не с болью ощущая, как он мучительно подбирает слова.
- Насчет вчерашнего вечера, пап, - заговорил, наконец, Доминик, сдерживая дрожь в голосе и стараясь, чтобы речь его звучала непринужденно. - Я обдумал все, что ты мне сказал, и… и спасибо за откровенность. Но в одном я совершенно уверен. Для меня это - доказательство, хотя для тебя, возможно, и нет. Когда Китти говорила со мной, она не знала, как был убит мистер Армиджер. Поэтому она не могла быть убийцей. Я не жду, что ты поверишь в это, ведь ты не видел и не слышал ее тогда. А я видел и слышал, а потому верю. А все другие улики не доказывают ее вины. Их можно объяснить как-то еще.
- Мы еще будем над этим работать, - сказал Джордж. - Постараемся снять все неясности. Я ведь сказал тебе: дело еще не закрыто.
- Не закрыто. Но ведь вы будете заделывать прорехи с одной-единственной мыслью в голове. Логическое завершение этого вашего снятия неясностей - суд и приговор, разве не так?
Джордж, тронутый искренней печалью сына и восхищенный его умением по наитию найти нужные слова, резко спросил:
- Черт возьми, неужели ты думаешь, что мне это нравится больше, чем тебе?
Окруженные синими тенями глаза метнули на него испуганный взгляд и тут же снова уставились на стол.
- Наверное, нет, - осторожно ответил Доминик. Судя по интонации, ему хотелось бы подольше поразмышлять над тем, что означает вопрос отца, но гораздо более неотложные дела требовали его внимания. - Только я отталкиваюсь от того, что мне известно, и поэтому дело видится мне в ином свете. Возможно, идя каким-то другим путем, я сумел бы выяснить то, что не под силу выяснить вам. Как ни крути, а попробовать стоит, ты и сам это видишь.
- Полагаю, тебе и впрямь этого хочется, - признал Джордж.
- И ты не возражаешь?
- Нет, при условии, что ты не будешь нам мешать. Но если ты наткнешься на что-то существенное, не забывай, что твой долг - известить об этом полицию.
- Полагаю, это не означает, что и ты должен все мне рассказывать!
На этот раз голос Доминика прозвучал заносчиво, и Джордж решил, что надо бы как-то повлиять на сына, иначе он вырастет настоящим эгоистом. Пока дело явно к тому и шло.
- Нет, - твердо сказал он. - И после вчерашнего ты не должен этому удивляться.
- Ладно, - согласился Доминик, разом помолодев на несколько лет и почувствовав жгучий стыд. - Извини меня.
Он с решительным видом встал из-за стола и вышел, ни словом не обмолвившись о своих намерениях.
Была суббота. Что ж, по крайней мере, не придется корпеть над книгами, не видя их, и грезить на уроках. А значит, не придется и злиться из-за всего этого. Банти проводила Доминика в сад, и он принялся подкачивать шины своего велосипеда. Не задавая никаких вопросов, она сказала "Счастливо, котенок!" и поцеловала его. Она полагала, что еще может сделать это, поскольку делала так всегда, отправляя сына на какое-нибудь страшное испытание вроде экзамена одиннадцать плюс или первого дня школьных занятий. Доминик уважал давно заведенный ритуал и, исполняя свой долг, поднял голову, чтобы подставить матери губы с той же заученной непринужденностью, с какой делал это в пятилетием возрасте. Но вместо того, чтобы быстро вытереть губы тыльной стороной ладони и снова усердно склониться над насосом, он выпрямился и посмотрел на мать полными тревоги глазами, принадлежавшими то ли мужчине, то ли мальчику.
- Спасибо, мама, - с грубоватой нежностью ответил он, ибо этого требовал обряд.
Она сунула ему в карман десять шиллингов:
- Аванс на расходы.
На миг Доминику показалось, что мать относится к нему недостаточно серьезно.
- Я не шучу, - проговорил он, хмуро взглянув на нее.
- Я тоже не шучу, - заверила его Банти. - Девушку эту я не знаю, но ты ее знаешь и, уж коли ты говоришь, что она этого не делала, я тебе верю, и меня убеждать не надо. Если я могу чем-нибудь помочь, обращайся ко мне, ладно?
- Ладно! Спасибо, мама!