– По нашим сведениям, товарищ начальник, – поднялся начальник секретно-оперативного отдела Серебровский, – Харитонов Николай Егорович, бывший директор лесного склада, был осужден за хищение, срок отбыл в 1940 году, от военной службы освобожден по состоянию здоровья, работает заведующим фотографией.
– Ну что ж. – Начальник угрозыска протянул протокол Данилову. – Навести его, Иван Александрович, сегодня же навести.
Вернувшись к себе, Данилов позвонил Шарапову. Шарапов пришел сразу, сел и вопросительно посмотрел на начальника группы.
– Маслов этот – злостный паникер. Но он только передатчик слухов. Видишь? – Данилов взял листок бумаги, нарисовал кружок, поставил букву "М". Потом сделал еще несколько кружков и протянул к ним чернильные вожжи. Рядом еще с одним поставил букву "X", другие же украсил жирными вопросительными знаками. – Вот что мы имеем: паникера Маслова, некоего Харитонова, который слушает радио, и нескольких неизвестных. Может быть, неизвестных вообще нет. Есть просто два сплетника – и все. Тогда это не страшно. Но может быть и иначе.
– Я так понимаю, Иван Александрович, что разговор этот не случайный. Видать, начальство знает что-то?
– Правильно понимаешь. Но начальство ничего не знает, только предположения. Надо проверить. И вот что, Шарапов, нам весь район доверен, от улицы Горького до Краснопресненских прудов, одним ничего не сделать. Надо на фабрики сходить, в депо, по квартирам походить. Надо с людьми поговорить, рассказать рабочим…
– Рабочих-то почти не осталось. Одни бабы.
– Значит, с женщинами говорить надо. Там, где мы недосмотрим, народ поможет.
– Сегодня же пойду.
– Сходи, сходи. Прямо к этим, что Маслова задержали, на механический. Начни с них.
В проходной механического завода Шарапова остановила необъятных размеров женщина-вахтер. Она долго, придирчиво читала его удостоверение, потом минут десять куда-то звонила, остервенело крутя ручку старенького висячего телефона. Наконец, видимо получив разрешение, протянула Ивану его красную книжечку и шагнула в сторону. Шарапов еле протиснулся между ней и до блеска вытертым железным турникетом.
Ступив во двор, он почувствовал прежнюю уверенность и бросил, не оборачиваясь:
– Вы бы, гражданочка, кобуру застегнули, а то наган украдут, – и зашагал к зданию заводоуправления.
Секретаря партячейки на месте не было, в цех его провожала председатель завкома, пожилая женщина в синей спецовке.
– Вы, товарищ, удачно пришли. У нас сейчас обеденный перерыв начнется, вот как раз лекцию и прочитаете. А то давно уже к нам никто не приходил.
– Да я, собственно, не лекцию…
– Понятно, понятно… У нас народ хороший, товарищ уполномоченный.
Они шли мимо стеллажей, на которых лежали большие металлические поплавки.
– Это что? – спросил он у провожатой.
– Мины. Мы их в токарном цехе делаем, а рядом слесаря стабилизаторы для них клепают. – Женщина взяла со стеллажа хвостовое оперение смертоносного снаряда. – Видите? Мы раньше хорошие вещи делали – арифмометры, машины счетные, даже цех детских металлоигрушек был, самолетики…
Шарапов услышал в ее голосе столько боли, что ему мучительно стало жалко эту немолодую, усталую женщину, и себя стало жалко, и самолеты детские.
– Курить-то можно у вас? – спросил он.
– Можно, курите. Только-только пришли мы.
Работницы сидели прямо у станков, на перевернутых ящиках, разложив на коленях свертки с едой. Никто не обратил внимания на Шарапова, видимо, люди привыкли к посторонним.
– Товарищи! – сказала председатель завкома. – К нам пришел лектор, товарищ… – Она обернулась к Ивану.
– Шарапов.
– Шарапов, он вам расскажет о текущем моменте.
Женщины оставили еду, как по команде, повернулись к Ивану.
Он подошел поближе, поглядывая на эти с надеждой смотрящие на него лица.
– Я, товарищи работницы, за другим пришел, – Шарапов перевел дыхание, – совсем за другим. У меня дело особое. – Иван еще раз оглядел собравшихся. – Я, товарищи женщины, из милиции…
– Ишь ты, – удивленно сказал кто-то.
– О текущем моменте говорить не стоит. Всем нам этот момент известен прекрасно. Наступает фашист, идет к нашей столице. Поэтому я к вам за помощью пришел.
– За помощью? – насмешливо спросила высокая работница. – Ишь ты! Бабоньки, милиция у нас помощи просит. Ну давай нам наган – мы ворюг ловить будем. Лучше скажи, что ты в Москве делаешь? Муж мой, братья на фронте. А ты, мужик здоровый, у баб помощи просишь…
Наверное, никогда в жизни ему не было так плохо, как в эту минуту. Густой, липкий стыд обволок его сознание, но вместе с ним, вернее, сквозь него прорывалось какое-то огромное и горячее чувство. Теплый комок сдавил горло и мешал, не давал говорить. Только бы не заплакать!
А женщины уже кричали. Все. До одной. И упреки их были горьки и несправедливы.
Тогда он шагнул к ним. Вдохнул глубоко, словно собирался нырнуть:
– Товарищи женщины!
Голос его внезапно обрел силу и звучность. Стал звонким и упругим, как много лет назад, когда Иван служил в кавалерии.
– Товарищи работницы! Я служу в милиции. Но что войны касается, я вам отвечу. Не обижайтесь, конечно, но, когда ваши мужья еще при мамкиной юбке сидели, я уже на Гражданской войне кавалеристом был. Имею ранения. Если желаете, могу рубашку снять, у меня под ней весь послужной список имеется. Потом с кулачьем дрался, хлеб вам добывал. Потом все это от бандюг сохранял. Вот, значит, какая мне жизнь выпала. Я от фронта не бегал. Только есть у нас партия большевиков, и она приказала мне с фашистами здесь бороться.
Женщины замолчали.
Иван перевел дыхание.
– Вы думаете, что враг там только, на фронте? Нет. Фашист на что надеется? На панику среди нас. Как только мы испугаемся, тут он и победит. Вот за этим мы в Москве и оставлены. Что? Не слышу?! Нет, не потому я к вам пришел. Хочу просить вас от имени Московской рабоче-крестьянской милиции помочь нам.
– Да как помочь-то?
– Сейчас расскажу. Вы слыхали, конечно, что кто-то ракеты во время бомбежки пускает? Слыхали. А в очередях сволочь панику сеет. То-то. Помогите нам. Двое ваших рабочих недавно в трамвае задержали злостного паникера. Честь им и хвала. Они показали свою высокую пролетарскую сознательность. Я вот хотел рассказать о всевозможных уловках врага, и вижу, что вас, товарищи работницы, долго агитировать не надо. Правильно я говорю?
– Да чего там!.. Сами не маленькие!..
Иван подошел к работницам, сел на ящиках и неторопливо повел разговор.
Данилов
– Этот, что ли, дом? – Данилов полез в карман за папиросами.
– Этот самый.
– Сколько выходов во дворе? Спички есть?
– Два, Иван Александрович. – Черкашин зажег спичку.
– Людей поставил?
– С утра, товарищ начальник.
– Ну, добро тогда. Поди проверь посты, а я пока покурю на воздухе.
Черкашин, чуть волоча раненную еще в двадцатых годах ногу, пошел к воротам. Данилов остался один. Вот бывает же так: кажется, всю Москву облазил за двадцать лет работы в угрозыске, а в этом переулке со смешным названием Зоологический не довелось. Хороший переулок, очень хороший. Здесь жить здорово. Зелени много и тишина. Вон листьев сколько накидано.
Казалось, что на тротуаре постелили ковер ржаво-желтого цвета. Листьев было много, и они мягко глушили шаги, пружиня под ногами.
И внезапно Данилов поймал себя на странной мысли. Ему захотелось сесть на трамвай и поехать через всю Москву в парк Сокольники. Дребезжащие вагоны начнут кружить по узеньким улочкам, пересекут шумное Садовое кольцо. Проплывут мимо три вокзала, начнется Черкизово. Приземистое, зеленое, деревянное Черкизово. А потом будет сокольнический круг. Там он выйдет из вагона и пойдет в рощу. Нет, не к пруду с пивными палатками и каруселями, а в другую сторону. На тропинки, по которым так приятно бродить одному в тишине.
– Товарищ начальник!
Голос Черкашина вернул его из Сокольников в Зоологический переулок.
– Вы никак заболели, Иван Александрович?
– Да нет, это я так. Ну что?
– Порядок.
– Ох, Черкашин, Черкашин, у тебя всегда порядок. И когда в сороковом за Лапиным приезжали, тоже был порядок.
– Вы, товарищ начальник, мне этого Лапина всю жизнь вспоминать будете, наверное.
– На то я и начальство, чтобы вспоминать. Мне тоже это кое-кто напоминает. Дома он?
– Дома. Не выходил.
– Ну, раз так, пошли.
– Еще кого-нибудь возьмем?
– А зачем? Ты ребят внизу, в подъезде, поставь.
– Иван Александрович, да как он в подъезд-то попадет?
– Ножками, Черкашин, ножками.
– А мы на что?
– Человек смертен, через него перешагнешь и иди дальше.
– Ну это вы зря.
– А ты что же, до ста лет жить хочешь?
– Да хотя бы. Не от бандитской же пули умирать.
– Это ты прав, я тоже хочу до ста. Только тогда нам с тобой делать нечего будет…
– На наш век хватит.
– К сожалению, верно. Какой подъезд-то?
– Вон тот.
– Этаж?
– Самый последний, пятый.
– Эх, Черкашин, не жалеешь ты начальство. Зови дворника.
– Ждет на пятом этаже.
– Молодец.
Они остановились у двери с круглой табличкой "143".
– Значит, я позвоню, – повернулся Данилов к дворнику, – вы скажете Харитонову, что ему из военкомата повестка. Понятно? Ну и хорошо. Как мы войдем в квартиру, вы спуститесь этажом ниже и ждите, мы вас позовем, если понадобитесь.
Данилов повернул рычажок звонка. За дверью было тихо. Он еще раз повернул и еще. Наконец где-то в глубине квартиры послышались тяжелые шаги.
– Кто там?
– Это я, – сипло и испуганно выдавил дворник.
Данилов выругался беззвучно, одними губами.
– Я это, дворник Кузьмичев. Повестка вам из военкомата.
– А, это ты, Кузя? Что хрипишь, опять политуру пил? Сунь ее в ящик.
– Не могу, расписаться надо.
"Молодец!" – мысленно похвалил дворника Данилов.
– Черт его знает! – Голос невидимого Харитонова был недовольным. – Я же инвалид, чего надо им?
Звякнула последняя щеколда, и дверь осторожно начала открываться. Черкашин с силой рванул ручку.
– Добрый день, гражданин Харитонов. – Данилов шагнул в квартиру. – Что у вас темно так?
– А вы кто?
– Я… Ну как вам сказать? Если точно, то начальник отдела Московского уголовного розыска, а это товарищ Черкашин из раймилиции. Еще есть вопросы?
Он все время наступал на Харитонова, тесня его в глубину квартиры, одновременно настороженно и цепко следя за его руками.
– Я думаю, нам лучше поговорить не здесь. Как вы думаете?
Все так же тесня Харитонова, он вошел в комнату, в которой пахло подгоревшим салом. На покрытом старой клеенкой столе стояла большая закопченная сковородка с едой, начатая бутылка портвейна. Но не это было главным. За столом только что сидели двое.
– Ваши документы, – хрипло сказал Харитонов, – ордерок.
Черкашин вынул ордер.
– Сейчас очки возьму. – Харитонов потянулся к пиджаку.
И тут Данилов понял, что пиджак не его, уж слишком он был мал для этой огромной, оплывшей фигуры. Но хозяин уже сунул руку в карман, и тогда Данилов ударил его ребром ладони по горлу. Харитонов икнул, словно подавился воздухом, и, нелепо взмахнув руками, рухнул на пол. В передней хлопнула дверь.
"Второй!" – похолодел Данилов.
– Черкашин, останься с ним! – крикнул он и выскочил в темный коридор.
После комнатного света в темной прихожей вообще ничего нельзя было разглядеть. Натыкаясь на сундуки, Иван Александрович наконец добрался до двери и понял, что бессилен перед набором замков и задвижек. Он зажег спичку. А драгоценные минуты таяли. Наконец Данилов справился с дверью.
Пистолет. Большой тяжелый пистолет валялся на лестничной площадке. Его и увидел Данилов в первую очередь, потом он увидел руку, тянущуюся к нему, и, не думая, наступил на нее сапогом. Только после этого он обнаружил на площадке странное многорукое и многоногое существо. Это дворник подмял под себя щуплого, маленького человечка.
– Встать! – Данилов нагнулся и поднял пистолет.
Первым встал Кузьмичев, сплевывая кровь. Тот, второй, лежал, тяжело глядя на Данилова.
– Встать! Поднимите его, Кузьмичев.
Неизвестный поднялся. Он был похож на подростка.
Его фигура, маленькие руки не вязались с отекшим, морщинистым лицом и выцветшими глазами.
– Идите в квартиру. Только без фокусов. Ясно? – Данилов шевельнул стволом пистолета.
– Я его отведу в лучшем виде, товарищ начальник, – прохрипел Кузьмичев, – не извольте сумлеваться.
– Ну что ж, веди!
Задержанные сидели в разных углах комнаты, рядом с каждым из них стоял оперативник. Данилов с Черкашиным обыскивали комнату.
Это был удивительный обыск. Еще ни разу Иван Александрович не сталкивался с такими беспечными преступниками. Немецкий радиоприемник стоял на тумбочке, прикрытый для видимости пестрой салфеткой, две ракетницы и ракеты к ним лежали в чемодане под кроватью. В шкафу нашли три пистолета с запасными обоймами и несколько толстых пачек денег. Складывая на столе все эти вещи, Данилов краем глаза наблюдал за Харитоновым. Тот сидел, прислонившись головой к стене, лицо его стало пепельно-серым, мешки под глазами еще больше набрякли.
Трусит, сволочь, знает, что заработал высшую меру. Но почему же он не спрятал все это? Почему оружие и ракеты лежали на самом виду?
И тогда Данилов понял, что Харитонов просто ждал немцев. Он ждал их со дня на день и не считал нужным скрывать это!
А ракеты он держал под рукой, хотел пустить в ход в ближайшее время.
– Товарищ начальник, будем писать протокол? – спросил его Черкашин.
– А как же, обязательно будем писать. Чтоб все по закону. Их будут судить, а суду нужны доказательства. Документы трибуналу нужны, – сказал и посмотрел на задержанных.
Боятся смерти, сволочи. Будут рассказывать все, жизнь будут покупать.
Через час приехала машина. Оперативники повели задержанных вниз. Данилов еще раз обошел квартиру, дал Черкашину указание насчет засады и спустился по лестнице.
Широков
Он почти месяц провалялся на диване в маленькой комнатушке, с крохотным оконцем под самым потолком. Широков целыми днями читал старые "Нивы" в тяжелых, словно мраморных переплетах. Читал все подряд, начиная от романов с продолжениями и кончая сообщениями о юбилеях кадетских корпусов. Ох, господи, жили же люди! Черт знает какой ерундой занимались. Ну, подумаешь, семьдесят лет действительному тайному советнику исполнилось. Толку-то что? Зачем писать об этом? Толстые эти журналы не вызывали у него никаких ассоциаций. Надо сказать, что прошлую свою жизнь он вспоминать не любил. Его отец был акцизным чиновником в Тамбове. Андрей стыдился его. Отец слыл в городе взяточником, и гимназисты при каждом удобном случае издевались над Андреем.
В декабре 1916 года, подравшись с сыном пристава Юрьева, Широков сбежал на фронт. Ему повезло. Под Ростовом он пристал к эшелону Нижегородского драгунского полка. Офицеры-драгуны оказались ребятами компанейскими, они уговорили командира взять гимназиста с собой, тем более что юноша прекрасно играл на гитаре и пел душевные романсы. Его обмундировали и зачислили на довольствие. Так вместе с пополнением в персидский город Хамадан прибыл юный драгун Широков.
На одной из пирушек в офицерском собрании в присутствии командира корпуса генерала Баратова Андрей исполнил романс "Снился мне сад…". Генерал, большой любитель пения, прослезился и немедленно взял молодого драгуна личным ординарцем. Через пять дней он "за высокий патриотизм" наградил его Георгиевским крестом четвертой степени и произвел в вахмистры. А через десять дней началась революция. Как он ее воспринял? Черт знает, видимо, с радостью. Он ожидал каких-то необыкновенных перемен. Революция представлялась новоиспеченному вахмистру и "егорьевскому кавалеру" бесконечной скачкой по бескрайней степи, полной приключений и опасностей. Но на самом деле все приняло другой оборот. Бежал его благодетель генерал Баратов, солдаты перестали подчиняться, посягнули на самое святое – офицерские погоны. Кавказский фронт развалился.
Где только не был вахмистр Широков! На Дону, у Краснова, и первопоходником успел стать. В восемнадцатом определился он наконец в Ростовское юнкерское кавалерийское училище. Стал портупей-фельдфебелем. Даже не пришлось дослушать курс: бросили юнкеров против красной кавалерии. Ох и рубка была! Хоть с разрубленным плечом, а ушел вахмистр Широков, проложил себе дорогу шашкой и револьвером.
Потом, в госпитале, он часто вспоминал этот бой. Яростные людские глаза, пену на лошадиных мордах и молчаливую рубку, страшную своим молчанием. И, только вспоминая все это, Андрей понимал, что жил на свете только те пятнадцать минут, вся остальная жизнь – утомительное и длинное существование. Он был странно устроен. Риск воспринимался им словно наркотик. Он служил в контрразведке, был в Крыму у Врангеля, мотался по селам с развеселым антоновским полком. Даже у барона Унгерна успел побывать. Там, в Монголии, он сам себя произвел в поручики. Позже к жажде остроты прибавилась тупая ненависть к этим кожаным курткам, от которых всегда приходилось уходить "с разрубленным плечом".
Лежа в маленькой душной комнате, Андрей лениво вспоминал всех взятых им инкассаторов, ограбленные сберкассы и ювелирные магазины. Теперь жизнь сама давала ему в руки новое, рискованное и веселое дело, а главное – возможность стрелять. Все время стрелять – в кого хочешь!
Этот месяц напомнил ему многие другие, когда он отсиживался после удачного дела. Ждал, когда поутихнет немного и можно будет уехать и спокойно тратить так трудно добытые деньги. Но именно подобные передышки Широков и не любил. В такие дни исчезала нервная напряженность, оставалась масса времени для раздумий. А это как раз и было самым неприятным. Сорок один год, то есть, как ни крути, пятый десяток. Почти вся жизнь прожита. А толку? Да никакого толку. Ничего он не добился.
Месяц он провалялся здесь бездельно и бездумно. Правда, кое-что все-таки удалось сделать. "Святой отец" подобрал людишек. Да что это были за людишки! Дрянь, сволочь. Такие продадут, услышав только скрип сапог оперативников. Но других не было. А раз так, нужно работать с ними. Правда, через линию фронта перешли трое отчаянных ребят. Им-то терять нечего. При любом исходе – вышка. На них особенно и надеялся Широков.
За дверью послышались легкие шаги хозяина.
– Андрей Николаевич, не спите?
– Сплю.
– Тогда проснитесь и приведите себя в порядок.
– Это зачем же?
– Давай быстрее, – Потапов распахнул дверь, – человек тебя ждет.
– Из МУРа?
– Шутить изволишь. С той стороны, с инструкциями.
В столовой были двое незнакомых Широкову людей.
Один стоял, прислонившись к резному буфету, второй разглядывал иконостас в углу. Он так и не повернулся, когда Широков вошел в комнату.
"Ишь сволочь – начальство корчит". Андреем овладела тихая ярость. Да кто такие эти двое? Немцы? Разведчики? Хамы! Широков опустил руку в карман, нащупал рукоятку пистолета.