Недавно ко мне в магазин зашел весьма приличного вида пожилой господин, купивший у меня кое-какие мелочи - кажется, на триста франков, - после чего он задал мне тот же вопрос, который задал и ты в своем письме: могу ли я достать для него флорентийское двойное скудо времен Савонаролы? Я ответит отрицательно и дал ему те пояснения, которые только что привел тебе, дорогой друг и коллега. Он кивнул головой, как бы говоря, что этого и ожидал, но на всякий случай попросил меня записать его имя: генеральный директор Себастиан Халльман, Стокгольм, и адрес: гостиница "Континенталь". Если мне удастся достать для него эту монету, он согласен заплатить мне две тысячи гульденов и даже больше.
Через два дня после этого ко мне пришел очень элегантный молодой человек, который попросил меня уделить ему минутку для конфиденциального разговора. Он назвался маркизом ди Сан-Марчано из Флоренции. Маркиз дал мне понять, что материальное его положение оставляет желать лучшего. Он проигрался и в настоящее время так стеснен, что вынужден продать часть своих фамильных драгоценностей. Среди них была небольшая коллекция двойных скудо времен Савонаролы. Словом, он предложил мне купить ее. Что касается цены, то он готов был удовольствоваться суммой, соответствующей тысяче пятистам гульденов за штуку. Но прежде всего он настаивал на строжайшей конфиденциальности.
Ты, конечно, понимаешь, дорогой друг и коллега, что я не отказался наотрез от его предложения и решил посмотреть "товар" маркиза. Он принес мне скудо на следующий день, и в течение нескольких часов я подверг монеты - их было шесть штук - всем пробам и испытаниям, какие только находятся в распоряжении лиц нашей профессии. Но не мог найти ни одного дефекта. Вес был верный, чеканка тоже; монеты были избиты по краям и стерты, каковыми им и полагается быть через четыреста лет. И наконец, у них был и требуемый оттенок. Я знаю, точно так же как и ты, дорогой друг и коллега, что в Италии существуют наглые обманщики, которые заставляют гусей и индюков глотать такие монеты, чтобы они приобрели в их внутренностях требуемый оттенок. Но знаток сейчас же может обнаружить его животное происхождение: древние, настоящие монеты приобрели свой оттенок от соприкосновения с кожей человека! Как бы то ни было, а монеты маркиза и с этой стороны показались настоящими, и я купил всю коллекцию за сумму, соответствующую девяти тысячам гульденов. Я уже чувствовал себя владельцем прибыли по меньшей мере в три тысячи гульденов и сейчас же поспешил в гостиницу "Континенталь".
Там меня ожидал первый удар. Генеральный директор из Стокгольма уехал (я удостоверился в том, что он действительно проживал в гостинице и пробыл там около месяца). Однако этот удар был ничто в сравнении с теми, которые поразили меня в ближайшие дни. Чтобы не утомлять тебя понапрасну, скажу тебе прямо, какие это были удары: генеральный директор и маркиз оказались двумя необыкновенно ловкими фальшивомонетчиками, которые специализировались на древних монетах вместо современных ассигнаций. Чеканка монеты безупречна, вес правильный, сплав верный, но им нелегко было бы найти себе жертву, если бы они не придумали двух утонченных трюков для того, чтобы придать своим фальшивым монетам тот потертый вид и тот оттенок, который ввел в заблуждение также и меня. Чтобы добиться первого, они брали маленький бочонок, наполненный железными стружками и каким-нибудь жиром, клали туда монеты, и от тряски бочонка во время их постоянных поездок монеты приобретали потертый, вековой вид. И - в довершение всего - у них в запасе была еще одна хитрость. Бедные крестьяне в Италии, как тебе известно, обматывают себе ноги длинными холщовыми обмотками, которые они не меняют с той минуты, как их надели, и до тех пор, пока тряпки не свалятся с ног. За несколько сольдо они охотно позволили генеральному директору и маркизу уговорить себя привязать любое количество монет к ноге в непосредственной близости к коже… Вот откуда у монет появился тот "человеческий" оттенок, которого нет у обычных подделок, и благодаря которому они могли быть пущены в продажу в качестве скудо Савонаролы и куплены такими доверчивыми людьми, как я.
Дорогой друг и коллега, от всего сердца надеюсь, что твое письмо по поводу скудо Савонаролы не имеет никакого отношения к тому обстоятельству, что двое мошенников скрылись из Парижа и, по слухам, уехали на север по направлению к Бельгии и Голландии. Эту надежду выражает
твой, пораженный несчастьем, друг и коллега
Луи Схрамек.
P. S. Утешением для меня является лишь то, что не я один попал в беду. Двенадцать других антикваров Парижа разделяют мое горе. Пусть это письмо придет вовремя, и да послужит оно тебе предостережением.
Доктор Циммертюр опустил письмо. Пациент смотрел перед собой в пространство, держа в руке пустую рюмку.
- Предостережением! - проговорил он голосом, в котором слышались слезы. - Точно мне нужно было дожидаться его из Парижа! Точно у меня не было предостережений в моем сне! Зачем я не послушался сонника? Там стоит: "Читать книгу - предостережение против надвигающегося несчастья; кто-то задумал против тебя зло". А мне все время снилось, что я читаю книгу. И вот вместо того, чтобы послушаться сонника, я иду к вам, вы говорите мне дерзости и берете за это с меня тридцать гульденов. Я готов поклясться, - он со стуком поставил рюмку, - готов поклясться, что вы знали это так же хорошо, как сонник! Какой бы иначе был прок в вашей науке? Вы знали это! И вместо того чтобы предупредить меня, выдаете мошенникам…
- Вот как? - сказал доктор строго. - Я думал, что вы уже вылечились. Или вам хочется повторить курс лечения?
Храбрости господина Хейвелинка как не бывало. Но он отважился все-таки на один последний жалобный вопрос:
- Почему вы не сказали, что это означает? Вы же знали? Почему вы наговорили мне так много другого, лишнего?
- Господин Хейвелинк, - сказал доктор, ласково, но настойчиво направляя его к двери, - я поставил определенный диагноз и ни минуты не сомневаюсь в том, что он верен. Но уж так и быть, один раз не в счет, я почти присоединяюсь к мнению вашего сонника. Во сне вы читали политическую экономию, а сами вы сознались, что вы совершенный профан в этой области. Если бы вы послушались вашего сна и задумались хоть немного, то вы, может быть, поняли бы, что пока определенные люди платят большие деньги за известный товар, другие люди будут заботиться о том, чтобы этот товар не переводился, и еще - что могут найтись лица, обладающие достаточной дерзостью для того, чтобы самим заботиться как о спросе, так и о предложении. Прощайте, господин Хейвелинк!
Убийство на Кейзерграхт
1
Господину за столиком в углу было около тридцати лет. У него было свежее румяное лицо со светлыми, почти отсутствующими бровями над серовато-голубыми глазами. Волосы его, подозрительно редкие на висках, были причесаны с большим старанием и свидетельствовали о том, что когда-то вились. Вдруг он принялся, нащупывая, водить по столу белой пухлой рукой. К нему на помощь поспешил кельнер и подал ему пенсне.
- Благодарю вас, спасибо! Каким образом вы?..
- Вы, конечно, этого не заметили, но я сам близорук.
Посетитель с удивлением посмотрел на него.
- В самом деле! Вы носите пенсне! А я думал, что в вашей профессии этого не полагается.
Кельнер был пожилой человек с телом борца и бычьей шеей, на которой совершенно некстати очутилось добродушное, гладко выбритое лицо священника. Он сложил это лицо в складки, свидетельствовавшие о желании поговорить, и отвечал:
- Да, немного найдется хозяев, которые согласятся взять к себе на службу человека с больными глазами. Они, видите ли, боятся за различие в ранге. И кельнер, и посетитель носят фрак, - соображают они, - и если теперь и кельнеры будут ходить в очках, то что же будет с нашим почтением? Да, за всю мою жизнь я не видал и трех моих коллег в очках. Ну а господин Белдемакер считает, что для погребка это не так важно.
Видимо, и посетитель тоже был расположен поговорить.
- Давно вы страдаете близорукостью? - осведомился он.
- С самого детства. У меня девять диоптрий.
- Девять диоптрий! Да вы, верно, ничего не видите без очков?
- Так оно и есть на самом деле: слеп как сова!
Кельнер снял пенсне и беспомощно сощурил черные глаза.
- Девять диоптрий! - повторил посетитель, сочувственно покачивая головой… - У меня семь, и этого с меня хватит. Помню, раз как-то в Париже…
И он начал подробное повествование о том, что с ним там произошло. Из его рассказа выяснилось, что он живет в Париже, несмотря на то что голландец. Но он очень любит Амстердам весной. Лиловатый вечерний свет над зелеными каналами, сумерки между высокими домами со ступенчатыми кровлями, - он много путешествовал, он большой ценитель жизни, но утонченнее этого ничего не видел.
Кельнер слушал. На его лице было выражение почтительного доверия, точно наложенное широким мазком кисти. Но глаза наблюдали. Интерес был сосредоточен главным образом на одежде посетителя - на лакированных ботинках с серовато-синим верхом, которые, без всякого сомнения, вели свое происхождение из Парижа, на галстуке бабочкой, на платиновом браслете с часами. В конце концов, посетитель назвал свое имя: Схелтема, сын одного из владельцев фирмы "Схелтема и Дилкема" на площади Рембрандта. Кельнер широко раскрыл глаза.
- Значит, вы живете здесь, в этом доме?
- Да. Я здесь оставляю за собой небольшую квартиру, хотя и живу в Париже. В весеннее время я не могу не заехать в Амстердам недельки на две. Я только что приехал, вчера вечером.
Погребок Белдемакера, длинный и узкий, в готическом стиле, занимал подвальное помещение одного модного дома на Кейзерграхт. Верхние этажи сдавались жильцам.
- Но вы здесь недавно! - воскликнул господин Схелтема. - В прошлом году у Белдемакера был другой, я хорошо помню.
- С полгода, - почтительно склонился кельнер. - Но смею надеяться, что своей работой я угодил посетителям.
- Несмотря на очки, - заметил господин Схелтема с юмором. - Дайте мне, пожалуйста, еще абсента.
Кельнер подал абсент, затем перешел к смуглолицему господину, который сел в углу напротив, - маленькому толстому человечку, с полным, как луна, лицом, живыми черными глазами несомненно левантийского типа. Господин Схелтема смешал свой абсент с педантичностью химика в отношении пропорций и глазом художника в отношении красок. Прежде чем попробовать напиток, он поднял стакан к вечернему небу и погрузился затем в какую-то французскую книгу в лимонно-желтой обложке. Время от времени он опускал книгу, закрывал глаза и мечтательно закидывал голову назад. И каждый раз, когда он открывал их, встречал взгляд двух любопытных глаз, устремленных на него из противоположного угла. Он положил книгу и знаком подозвал к себе кельнера.
- Знаете вы, кто этот господин?
- Да. Это доктор Циммертюр, - шепотом отвечал кельнер.
- Доктор Циммертюр? Психоаналитик?
- Да. Он заходит сюда почти каждый день.
Господин Схелтема с ироничной улыбкой поднял свой стакан.
- Психоаналитик! - произнес он вибрирующим голосом. - Разве можно анализировать душу по так называемым научным методам? Разве можно найти путь в недра души, пользуясь помощью интеллекта вместо фонаря? Разве может ботаник каталогизировать больную флору в ее подземных недрах? Если вам захочется иметь представление об орхидее, неужели вы попросите ученого описать ее вам латинскими названиями и диаграммами? Нет, вы обратитесь к художнику, и тогда в результате получится такая книга, как эта!
Кельнер почтительно склонил голову набок и прочитал заглавие книги. Это были "Цветы зла", приложенные к небольшому очерку о Бодлере. Затем он через плечо беспокойно покосился на стол доктора Циммертюра. Господину Схелтеме и в голову не пришло понизить голос, когда он излагал свои взгляды. Но доктор быстро скрылся за журналом "Щелкунчик" и, казалось, ничего не видел и не слышал.
- Помимо этого, - продолжал господин Схелтема, бросив острый взгляд в сторону "Щелкунчика", - я оспариваю самую основу, на которой эти ученые строят свои системы. Они неспособны к изучению даже самого простого факта. Науку свою они строят на наблюдениях других, и самим производить наблюдения для них так же невозможно, как… как близорукому увидеть что-нибудь без очков!
Бросив взгляд в сторону неподвижного "Щелкунчика", он демонстративно допил стакан и заказал новый. Когда через несколько минут выпил и его, то пожелал расплатиться. Поверх своего юмористического журнала доктор Циммертюр видел, как он протянул кельнеру бумажку в двадцать гульденов. Кельнер дал ему сдачи несколько массивных серебряных монет и затем застыл около столика. Молодой Схелтема, глаза которого следили за движением облаков на вечернем небе, отделил ему чаевые, поднялся и ушел.
В сумме, которую ему следовало получить, не хватало десяти гульденов… Кельнер проводил его до двери.
Доктор беззвучно усмехнулся под прикрытием своего журнала.
"Мой приятель Остерхаут провернул недурное дельце, - пробурчал он про себя. - Мне первый раз приходится видеть, как он это проделывает, хотя… Но я буду удивлен, если молодой Схелтема не заметил его проделки. Каким бы декадентом он ни прикидывался, но в нем слишком сильна наследственность, чтобы он не стал считаться с десятью гульденами!"
2
На следующий день в то же время доктор опять сидел в погребке. Аперитив занимал его гораздо меньше, чем предвкушение продолжения вчерашнего эпизода. Оно и не заставило себя ждать.
Через четверть часа пришел молодой Схелтема в лакированных ботинках и зеленом галстуке бабочкой. Остерхаут приветствовал его глубоким поклоном и улыбкой почтительного понимания. Молодой Схелтема ответил ему на это не менее приветливой улыбкой.
- Абсент!
Неужели он ничего не заметил? Остерхаут подал ему абсент с почти отеческим выражением лица и позволил себе кинуть любопытный взор на книгу посетителя. Это был все тот же очерк о Бодлере. Молодой Схелтема вознаградил его за это проявление интереса разговором. Знаком Остерхаут с поэзией Бодлера? Нет? Однако если произношение не обманывает его, то Остерхаут фламандец… Бельгиец? Да, конечно. Бодлер прожил несколько лет в Бельгии. Не желает ли Остерхаут познакомиться с его характеристикой бельгийцев? Приготовившись слушать, кельнер придал своему лицу такое выражение, словно находился в церкви. Если мы скажем, что он был ошеломлен той характеристикой, которую Бодлер дал его соотечественникам, теми качествами, которыми он наградил их, и теми потрясающими рифмами, в которых он излил свои чувства к ним, - если мы скажем так, то это будет слишком слабо. Кельнер отступил на шаг назад, как если бы получил пощечину. Когда он ушел на свое обычное место в недрах погребка, молодой Схелтема проводил его улыбкой, совсем особенной улыбкой, улыбкой про себя, гнусной улыбкой, которая дала бы право возбудить судебное дело. Но ни одно слово не сошло более с уст молодого человека.
"Он заметил! - подумал доктор. - Нет никакого сомнения, и в этом его месть!"
Со все возрастающим напряжением он следил за ходом поединка. Ибо это был настоящий поединок! Схелтема то и дело находил предлог для того, чтобы вовлечь кельнера в разговор, проявлял живейший интерес к его личным делам, говорил медоточивым голосом, рассеивал его глухие подозрения, и все это для того, чтобы потом внезапно посмотреть на него с этой самой гнусной улыбкой, говорящей яснее слов: я знаю все, и ты знаешь, что я знаю, - но я ничего не говорю. Сегодня, завтра и все последующие дни ты будешь видеть меня здесь, ты ничего не сможешь сказать, я тоже ничего не скажу, - но ты знаешь, что я все знаю. Если бы Остерхаут видел хоть малейшую возможность завести об этом разговор, не компрометируя себя, он сделал бы это, потому что на лице его было написано раскаяние, - но он не видел никакой возможности. Поединок продолжался до тех пор, пока часы не пробили семь, и богатый молодой человек ушел.
На следующий день, когда он пришел, казалось, все было забыто, но не прошло и получаса, как он снова возобновил свою игру. Когда он ушел в семь часов, лицо у Остерхаута сделалось таким же серым, как пыль, покрывающая бутылки портвейна в погребке.
Неотложные дела помешали доктору в течение нескольких ближайших дней бывать в погребке. Он не заходил туда около недели и был поражен, снова увидав поле сражения.
У своего стола, безупречный, как всегда, сидел молодой Схелтема, погруженный во французскую книгу. Отложив ее в сторону, он стал писать что-то на столе, и Остерхаут с непередаваемым выражением лица следил со своего места из глубины зала за его писанием. Время от времени молодой ценитель жизни медоточивым голосом заказывал себе абсент, и каждый раз, когда кельнер приносил этот абсент, он поспешно стирал написанное на мраморной доске стола. Его замешательство при этом было слишком явным и не могло поэтому не быть напускным. И вдруг доктор догадался, что он стирал: вычисление, вычитание, результатом которого была сумма, присвоенная Остерхаутом.
"Из него вышел бы недурной инквизитор, - пробормотал про себя доктор, - но…".
После третьего абсента господин Схелтема ушел. Он небрежно сунул в карман сдачу, и лицо его при этом говорило: джентльмены с такой мелочью не считаются. Я знаю, что могу положиться на вас, Остерхаут, и вы знаете, что я это знаю. Он быстро попрощался с кельнером и ушел.
"Мальчишество! - подумал доктор. - Глупое мальчишество! И ведь кельнер фактически украл у него деньги. Но…". Он прервал течение своих мыслей, потому что случайно уловил движение нижней челюсти Остерхаута. Кельнер судорожно жевал ею, стоя у окна и провожая уходившего взглядом. Жилы на его бычьей шее вздулись, и мускулы атлетических рук были напряжены.
Доктор сидел, углубленный в странные думы, когда часы пробили восемь и страдающий астмой владелец погребка господин Белдемакер пришел и объявил, что пора закрываться. Доктор протянул Остерхауту бумажку, с которой тот дал ему сдачи.
- Послушайте-ка, Остерхаут, - кротко запротестовал доктор, - ведь тут не хватает пяти гульденов.
- Он опять обсчитался? - вмешался хозяин, тяжело дыша. - И часто это случается, господин доктор?
Нижняя челюсть Остерхаута перестала двигаться. Лицо его вдруг застыло, превратившись в маску.
- Я… я что-то не помню, - пробормотал он. - Но… - он сделал движение по направлению к очкам, - при такой близорукости…
Хлоп! Он не успел договорить, как его пенсне без оправы лежало на полу, разлетевшись на тысячу осколков.
- Девять диоптрий! Теперь я слеп до завтрашнего дня!
- Неужели у вас нет запасных? - спросил доктор Циммертюр участливо.
- Нет, господин доктор. Ни здесь, ни дома. С девятью диоптриями человек без очков слеп как сова, не правда ли, господин доктор? Господин… господин Схелтема сам изволил сказать это как-то на днях: слеп как сова!
- Никогда не следует брать себе людей, носящих очки, - пыхтел толстый хозяин с досадой. - С вами это случается третий раз, Остерхаут, а вы всё не можете обзавестись запасной парой! Расплатитесь с господином доктором и смотрите, чтобы на этот раз не было ошибки!
Подходя к дверям, доктор слышал, как Остерхаут бормотал: "Слеп как сова до завтрашнего дня!"
Доктор пошел вдоль Кейзерграхт, свернул на Вейзельстрат и дошел до Старой Монетной башни, на которой часы пели гимн в честь весенней ночи. И тут только его поразила одна мысль, и он остановился как вкопанный.