- Что же это такое? - спросила она, улыбнувшись его красноречию.
Господин Бреккель понизил голос:
- Само собой разумеется, что я не имею права показывать этого. Это, принцесса, "Кассиопея": камень был назван так теми, кто нашел его в Южной Африке. Это неграненый бриллиант в тысячу пятьсот каратов без единого пятнышка. Наша фирма будет гранить его. Ни у "Южного Креста", ни у других камней нет такого блеска. Но взгляните сами!
Принц и принцесса взглянули. На черном бархате, на дне ящика, покоился голубоватый камень величиной с кулак. На нем не было еще граней, но он был полон какого-то внутреннего света, в нем трепетали мистические флюиды, - это был огонь, ожидающий только лезвия гранильщика и окон граней, чтобы вырваться наружу молниями и искрами.
Принцесса глубоко вздохнула.
- Вы правы, господин Бреккель. Это действительно то, что лишит всех женщин в Европе душевного покоя, а многих из них… кое-чего другого.
Она улыбнулась, погрузив свой взор в его глаза, и господину Бреккелю трудно было решить, где больше света - в камне или в ее глазах. Он захлопнул крышку ящика, и она протянула ему руку.
- Прощайте, господин Бреккель, и благодарю вас… от всего сердца благодарю. Вы дали мне возможность пережить сильное ощущение…
Он задрожал, почувствовав пожатие ее тонких пальцев. Он был так потрясен, что даже не пошел провожать ее до двери. Но вот принц поклонился ему в дверях с добродушной улыбкой клоуна; тогда только он пришел в себя, запер ящик в шкаф, закрыл его и поспешил за ними по лестнице. На дворе он еще раз пожал ее ручку, и их автомобиль тронулся.
5
Гранильная фабрика Фишера не лишилась своей "Кассиопеи". Полиция в Амстердаме, установившая скорость автомобиля в двадцать пять километров в час, не очень-то охотно принимает участие в состязаниях на открытом шоссе, и поэтому она задержала автомобиль принца Караччоло - он же Йозеф Горгонзола - на углу Тольстрат. И Йозеф Горгонзола и принцесса Алиса - "Лиана" - сразу же сообразили, в чем дело, и, если бы амстердамская полиция, забыв о своей тяжеловесной дородности, не проявила ловкости и изворотливости, отряд, наверное, потерпел бы большой урон, и оставшимся в живых пришлось бы поупражняться в быстрой езде, что шло вразрез как с их принципами, так и с природными наклонностями. Сиятельная чета была схвачена прежде, чем ей удалось пустить в ход револьверы. Она шипела, точно дикая кошка, а он расточал направо и налево неаполитанские изречения, требовавшие другой публики для того, чтобы возбудить восторг и одобрение. Последним ее жестом была попытка револьверным выстрелом разбить ящик, в котором хранилась "Кассиопея": если ей не суждено носить ее, так пусть она не достанется ни одной женщине в мире! Но как ни была она ловка, эта попытка ей тоже не удалась. В тот же вечер "Кассиопея" снова была водворена в несгораемый шкаф Фишера, а принц и принцесса в тот же самый вечер попали в почти такое же темное место заключения. "Один нешлифованный бриллиант и два отшлифованных" - вот какова была эпитафия амстердамской прессы на их подвиги.
В тот же вечер доктор Циммертюр познакомил в своем кабинете двух лиц - директора гранильной фабрики бриллиантов Фишера и человека, который три дня тому назад был найден в бессознательном состоянии на Оудерзэйдске-Ахтербургваль.
- Вот немой свидетель, - сказал доктор Циммертюр, - и если бы не он…
- То глупость Бреккеля обошлась бы нам в несколько миллионов, - проворчал директор.
- Да, но вы не должны забывать, что ему пришлось иметь дело с одним из самых ловких мошенников в Европе, - заметил доктор. - Для человека, каким-то колдовством ворующего бриллианты почти под носом у парижских ювелиров, ничего не стоит узнать, какой вид имеет известный свинцовый ящик, и в следующий раз подменить этот ящик незаметно для влюбленного молодого человека.
- Секретарь такой фирмы, как наша, не должен влюбляться, - проговорил директор. - Я не уволил Бреккеля, но секретарем он уже больше никогда не будет. Итак, вы утверждаете, что это благодаря ему, - и он указал на покладистого жильца доктора Циммертюра, - вам удалось предупредить преступление?
- Взгляните на его рисунок, - сказал доктор, - что может быть яснее? Море, волна в море и рыбак. Разве Спиноза не был гранильщиком? Разве ваша фирма не носит имя Фишера?
- Гм, - пробормотал директор. - Во всяком случае ясно одно, что он был их сообщником. В противном случае он не мог бы…
- Только до известного момента, - заметил доктор. - Насколько я понимаю, он - гранильщик и они предложили ему отшлифовать бриллиант, украденный ими. Но вот в один прекрасный вечер у него с Йозефом завязывается ссора, по-видимому - из-за принцессы. В результате револьверный выстрел…
- И вы находите его и спасаете нас, - прервал его директор. - Разрешите мне теперь узнать, во что вы оцениваете вашу помощь? Вы понимаете, нет ничего такого, чего мы бы не сделали для вас.
- Сумму чека, - отвечал доктор с улыбкой, - я предоставляю определить вам самим. Если же вы желаете доставить мне удовольствие, то примите к себе на службу этого человека, когда он поправится. Ведь в конце концов только благодаря ему преступление было предупреждено. А если вы ему не доверяете, то поручите господину Бреккелю присмотреть за ним!
История с ключом
1
Когда утренние газеты оповестили о том, что барон де Ринг сформировал накануне новый кабинет министров, население страны приняло это известие с таким же спокойствием, какое сохраняют полевые цветы! Некоторые тучи приносят дождь, другие град, но все они проплывают мимо; так было, так будет до конца дней. Одни министерства выступают с программой, охраняющей государство, другие - с программой, разрушающей его, но все они потом исчезают; так было, так будет до конца дней риксдага.
В списке министров тоже не было особых сюрпризов. Из предыдущего состава своего кабинета барон де Ринг пригласил ни мало ни много как четырех министров: господ Серстефенса, Ван Хельдера, Доббельмана и Рейнбюрха. Господин Доббельман, который был в прежнем правительстве министром финансов, в новом правительстве стал министром колоний. Господин Ван Хельдер, вступивший в управление военным министерством, был раньше министром вероисповеданий; господин Серстефенс стал морским министром, тогда как прежде был министром труда, а господин Лука Рейнбюрх переехал из дворца министерства колоний во дворец министерства юстиции. Батавское министерство с колониями снова имело ответственное правительство, и тридцать миллионов белых, коричневых, черных и красных, протестантов, католиков, иудеев, магометан и идолопоклонников в Европе, Америке и Азии могли снова спать спокойно с сознанием, что двадцать нежных, но сильных рук стоят у кормила государства.
- Что меня больше всего восхищает в парламентских министрах, - сказал молодой Схелтема, откладывая в сторону "Телеграф", - так это разностороннее образование, каким они, по-видимому, должны обладать. Их нисколько не смущает, что один день им приходится думать о пулеметах, а на другой день - о призрении престарелых.
- Это верно, - ответил доктор Циммертюр. - Если не чувствовать глубочайшего уважения к народному представительству, то можно сказать, что они занимают посты министров и уходят с них, как запойные пьяницы в учреждения общества трезвости.
- А Рейнбюрх стал министром юстиции! - продолжал Схелтема свои размышления. - Перед этим он был министром колоний. Я не забыл этого!
- Если вы не забыли этого, - вставил доктор, - то только потому, что не хотели забывать. Мы забываем то, что хотим забыть.
- Чепуха! - непочтительно проговорил богатый молодой человек.
- Это последнее слово науки.
- Когда я стараюсь, но не могу припомнить какую-нибудь фамилию, то, по-вашему, это объясняется тем, что я не хочу припомнить?
- Вот именно! Но прежде чем протестовать еще более рьяно, не лучше ли будет, если вы отдадите себе отчет в том, что вы понимаете под словами "не хочу"? Почему вы хотите чего-нибудь?
- Чаще всего потому, что это "что-нибудь" мне нравится, - так мне кажется.
- Совершенно верно. Если вам не нравится помнить про какую-либо вещь, вы не хотите помнить о ней и потому забываете про нее.
Лицо молодого Схелтемы стало еще более скептическим.
- И не только это, - непреклонно продолжал доктор. - Если вы не хотите помнить о какой-либо вещи или каком-нибудь человеке, то вы забываете не только их, но и то, что связано с ними. Здесь происходит такой же процесс, как при обволакивании организмом постороннего тела. Впечатление, о котором вы хотите забыть, постоянно имеется налицо, но оно отделено от вас стеной, которую вы сами возвели.
Молодой Схелтема смочил эти поучения глотком из стакана с абсентом.
- Если вам начинает надоедать какая-нибудь дама, - продолжал доктор, перенося нападение в более уязвимое место врага, - то вы "забываете" час, когда вы должны встретиться с ней, вы "засовываете куда-то" подарки, полученные от нее, и, если вы встречаетесь с ней и делаете попытку скрыть свои изменившиеся чувства, то будьте уверены, что в тот момент, когда вы перестанете быть настороже, они прорвутся и вы "проговоритесь"! Забывать, проговариваться, терять какую-то вещь - все это ясные доказательства чувства неудовольствия, "неохоты".
Молодой Схелтема нашел ответ в свою защиту:
- Да стоит ли вообще объяснять такие пустяки? - позевывая, спросил он.
Доктор Циммертюр вспыхнул:
- Разве вы идолопоклонник? Думаете ли вы, что каждое действие имеет определенную причину, или вы думаете, что оно имеет случайную причину? Разумеется, вы верите в первое - но только в тех случаях, когда дело идет о вещах внешнего мира, небесных телах и атомах. Когда же дело касается вашего внутреннего мира, вы думаете, что действие может происходить в силу любой причины. Вы более нелогичны, чем так называемый верующий, так как для верующего ни один воробышек не падает на землю без надлежащей причины! Вы же наоборот…
Богатый молодой человек успокоительно поднял руку.
- Простите меня! - умоляюще сказал он. - И позвольте мне рассеять мрак моего неверия и заблуждения. Вернемся к нашей исходной точке.
- С удовольствием, - согласился доктор.
- Мы начали говорить о министре юстиции Рейнбюрхе. Позвольте спросить: его фамилия вам ничего не говорит?
- Абсолютно ничего. Вы же знаете, что я не интересуюсь политикой.
- Но вы же каждый день читаете газеты. Неужели вы забыли о том, что некоторые из них называли "скандалом" на Борнео?
- Стараюсь припомнить, но…
- Дело шло о концессии на рудники. Господин Рейнбюрх… Ну, теперь вспомнили?
- Абсолютно ничего, нет.
- Но вы не могли не читать об этом. Целые столбцы в менее значительных газетах были заполнены этим делом. И если вы забыли о нем, то, следуя вашей собственной теории, это объясняется так: это дело пробудило в вас такое сильное неудовольствие, что вы хотели забыть о нем, вы отогнали его от себя или окружили оболочкой. Не так ли?
- Совершенно верно. Но не забывайте, что есть много видов недовольства, и одним из наиболее обычных является то, что мы называем скукой. Господин Рейнбюрх и его коммерческие операции надоели мне - да и теперь это меня не стало бы интересовать.
В этот момент раздался чей-то возглас:
- Не говорите этого! Ах, не говорите этого!
Доктор и его молодой друг быстро обернулись. Через два столика от них сидел необычайный для погребка посетитель - молодая, хорошо одетая дама с пепельными волосами, сероглазая и загорелая - тип современной женщины-спортсменки.
Доктор первый пришел в себя:
- Извините, но чего я не должен говорить?
- Что господин Рейнбюрх не может интересовать вас! - вскричала она.
- А почему мне не разрешается высказывать такую неопровержимую истину?
- Потому что я Рашель Рейсбрук, жена Герарда Рейсбрука. Вот "Телеграф". Если вы не знаете, кто я, прочитайте здесь.
2
Ни тот, ни другой из мужчин не спешили воспользоваться ее предложением. Они пожирали ее глазами - и на нее действительно можно было засмотреться: гибкая, стройная и непокорная, юная Диана с выражением нерешительности, почти отчаяния в глазах.
- Вы забыли, о чем я вас попросила, - вдруг сказала она. - Это все то же "скрываемое недовольство", доктор Циммертюр?
- Наоборот, - поклонившись, ответил доктор, продолжая рассматривать ее, - чувство глубочайшего удовольствия. Но откуда вы меня знаете?
- У нас есть с вами общий знакомый, мистер Троубридж. Он дал мне ваш адрес, а у вас дома мне сказали, что вы здесь. Мистер Троубридж по-дружески посоветовал мне обратиться к вам. Пока у меня есть еще друзья, хотя…
Она бросила взгляд на "Телеграф", чуть пожав прямыми плечами.
- Но чем я могу вам быть полезен?
- Спасите меня! - воскликнула она. - Спасите то, что для меня дороже жизни!
И так как его лицо становилось все более и более недоуменным, она добавила со слабой улыбкой:
- Но вы все время забываете о газете!
Они набросились на газету. Богатый молодой человек первый нашел статью, о которой шла речь. Уже заголовок поразил их: "Скандал в министерстве колоний". Достаточно было каких-нибудь тридцати секунд, чтобы пробежать глазами строчки, но только через две минуты доктор поднял глаза. Что же касается молодого Схелтемы, то он обнаружил пятно на своем рукаве, которое нашел нужным немедленно вычистить.
- Ну что? - послышался ее голос, в котором звучали и надежда и ирония.
- Сударыня, - заговорил доктор, - фру Рейсбрук!
- Вы думаете, что он виновен? Скажите?
Доктор протестующе поднял руку.
- Человек, который мог покорить ваше сердце, не способен на то, что ему приписывают газеты. Но…
- Ну?
- Но что же вы хотите от меня? Я ведь не министр.
Она рассмеялась.
- Н-нет, слава тебе господи! Тогда я не обратилась бы к вам. Я была уже у одного министра сегодня утром, к тому же у министра правосудия.
- И он не проявил никакого интереса?
- Нет, как же, проявил, но не к моему мужу!
Доктор сделал жест рукой, как бы прогоняя с лица брезгливую гримасу.
- Понимаю. Но еще раз спрашиваю вас: что же вы хотите? Чтобы я…
- Если вы не знаете, чем помочь, то, конечно, делать нечего, - оборвала она. - Я говорила это мистеру Троубриджу, но он убедил и меня и себя, что это не так. Прощайте, доктор, и простите за странную консультацию. Кельнер! Сколько с меня?
Пухлыми пальцами доктор Циммертюр пригладил виски в том месте, где его волосы начали слегка редеть. Затем, подняв нависшие веки, стал пристально смотреть на нее так спокойно и дружески, что заставил ее забыть и о кельнере, и о расплате.
- Фру Рейсбрук! - сказал он, сделав знак кельнеру отойти. - Министр юстиции отклонил ходатайство о пересмотре приговора, вынесенного вашему мужу. Министр юстиции в теперешнем кабинете был министром колоний в предыдущем и, следовательно, начальником вашего мужа. Раз он отклоняет пересмотр дела, он должен быть непоколебимо убежден в виновности вашего мужа. Как вы думаете, убежден он в этом?
- Его слова устраняли всякую возможность сомнения, - тихо ответила она. - Но…
- Что?
Она смотрела ему прямо в глаза своими ясными зрачками.
- Назовите меня пристрастной, ослепленной, сумасшедшей - как хотите, но я думаю, что он знает, что мой муж не виноват. Мне кажется даже, что он знает что-то!
- Другими словами, - медленно произнес доктор, - если бы можно было исследовать его, если бы можно было, как говорят, покопаться в его сердце и почках…
Она разразилась почти циничным смехом.
- Да неужели вы действительно хотите взять на себя роль ассенизатора?
- Да, - серьезно ответил доктор, - так как я не вижу другого способа спасти вас. Но прежде всего мне необходимо ознакомиться со всеми подробностями этого дела!
3
То, что сообщал "Телеграф", было весьма просто и ясно: министр юстиции отклонил пересмотр дела, возбужденного против Герарда Рейсбрука, который был заподозрен и признан виновным в шпионаже в интересах иностранной державы. После утверждения приговора, то есть через неделю, Герард Рейсбрук подлежал переводу из дома предварительного заключения в то учреждение, в котором ему предстояло провести ближайшие двенадцать лет его жизни.
Вот что было написано в "Телеграфе". В менее же важных органах печати (так как все относительно - даже, как это ни невероятно, "важность" голландской газеты) сообщалось следующее:
"Герард Рейсбрук служил в министерстве колоний четыре года. Он снискал симпатию как сослуживцев, так и начальников. Тем более они были крайне поражены, когда в один прекрасный день его обвинили в том, что он выдал секретный документ чрезвычайной важности "иностранной державе, сыны которой косо посматривали на слишком значительную колониальную мощь Голландии", - такой изящной фразой многие газеты намекали на японскую империю. Рейсбрук настаивал на своей невиновности, но в руках его начальника оказался компрометирующий документ: копия секретных предписаний на Яве и на Суматре, которая была перехвачена в письме к известному японскому агенту. Эксперты установили, что она написана почерком Рейсбрука. Короче говоря, предстояла новая дрейфусиада, хотя обвиняемого ожидал не Чертов остров, а продолжительное тюремное заключение и вечное бесчестье".
- Были у вашего мужа какие-нибудь враги? - спросил доктор.
- Насколько мне известно, нет, но конечно, все возможно. Я не знаю ничего, кроме того, что рассказала вам. Я только знаю, что он невиновен! Доктор, верите ли вы в какую-нибудь возможность спасения?
Доктор раздумывал. Сказать по правде, он не верил. Было совершенно невероятно, чтобы ответственный министр отклонил пересмотр дела без достаточно веских оснований. Герард Рейсбрук завоевал любовь красивой женщины, но это еще не доказывало, что он был образцовым молодым человеком. Жалованье в министерстве не очень высокое; не раз уже бывало, что какой-нибудь молодой чиновник впадал в искушение увеличить свои доходы каким-либо нелегальным способом… С другой стороны, как раз в том, что прежний начальник обвиняемого отказал в пересмотре дела, было что-то таинственное и вместе с тем говорившее не в пользу подсудимого. Это было бы самой малой уступкой, какую бы он мог сделать в таком серьезном случае. Уступка? Концессия? Где он слышал это слово? Провода в его мозгу, которые он старался держать разъединенными, на миг спутались, и он почувствовал почти физическое ощущение короткого замыкания. Если бы он стал фиксировать ассоциации, которые с быстротой искры носились между проводами, ему пришлось бы долго гоняться за ними. Но напрягая внимание и предоставляя мыслям идти своим путем, он вернулся к этому понятию. И вздрогнул. Ведь это молодой Схелтема употребил недавно это слово, и речь шла как раз о господине Рейнбюрхе. Означало ли оно что-нибудь? Может быть, да, а может быть, и нет. Во всяком случае…