От неожиданности он упал. И снова съежился на полу, словно хотел повторить нападение. Я слегка шлепнул его по щеке. Я считаю, что всякое рыцарство - это лишь высшая форма презрения, - вот почему оно редко заслуживает благодарности. Он понял, что я мог причинить ему боль, но не сделал этого. Это подавило его дух, чего не смогла сделать боль. Он бросился на кровать и зарыдал. Да, он еще был ребенком. Во время схватки мой фонарик лежал на том месте, где упал, освещая половицы. Подняв его, я сел на кровать.
- Ты Джонни Стоктон?
- Да, - ответил он, не поднимая головы.
- В комнате рядом стоит кувшин с теплой водой. Пойди и умойся.
Он, прихрамывая, поплелся за мной. Казалось, вся его строптивость иссякла. И теперь покорность выглядела столь же преувеличенной, как и ярость несколько минут назад.
- Возле умывальника лежит мыло, - сказал я, подвинув свечу, чтобы лучше его рассмотреть. Он казался довольно высоким для своего возраста мальчиком, тощим, но крепким и жилистым. У него был неправильной формы упрямый подбородок и надутая нижняя губа, что лишало его лицо привлекательности. Цвет кожи был утонченным, как и на миниатюрах восемнадцатого столетия, - розовато-белый, золотистый. Его красивые щеки были упругими и покатыми и смахивали на мякоть белого персика. Легкое прикосновение моей руки оставило красный отпечаток на правой щеке. Но его почти девичья утонченность была обманчива. Во время нашей короткой схватки я почувствовал, что у него крепкие, гибкие, словно натянутая струна мышцы, он продемонстрировал свою врожденную свирепость, что меня несколько удивило.
Свет от свечи упал на его усталое, со следами грязи лицо. Его маленькие тупоносые башмаки растрескались и запылились. Один из серых носков ручной работы разорвался. Обе голые коленки были в ссадинах и в грязи, как будто он поцарапал их, упав на каменную тропинку, грязные пятна были видны на серых фланелевых шортах и куртке.
- Представляешь, сколько беспокойства ты причинил?
Появившиеся у верхнего края полотенца глаза были круглыми, слегка навыкате, - это были глаза, отличавшиеся особой синевой, и они никогда не могли изменить свой цвет на серый, зеленый или фиолетовый, при любом освещении. Сейчас в них сквозили усталость и расчет.
- Почему ты убежал? - продолжал я расспрашивать.
- Я хотел… убежать, - пробормотал он. - Я убежал бы и на сей раз, если бы вы не помешали…
Я снова вздрогнул от удивления, почувствовав слабый американский акцент его речи. Он даже употребил архаичную форму глагола "бежать", которая до сих пор в ходу у американцев, но в современной Англии не употребляется.
Под моим напряженным взглядом его светлая кожа вдруг покраснела, словно его внезапно охватил приступ лихорадки. Он постоянно отводил от меня глаза, озираясь вокруг. Его голос зазвучал более громко.
- Я не могу больше этого выносить!
- Этого? Что ты имеешь в виду?
- Ах… да все.
Он снова опустил ресницы и выдвинул вперед нижнюю челюсть.
- А вам какое до этого дело?
На такой вопрос нельзя было дать ответ. Я, конечно, мог задать ему сотню вопросов, но у меня не было никакого права этого делать. На несколько минут я просто забыл, что уже не психиатр, занимающийся изучением проблем детской преступности.
Мальчик сразу же воспользовался полученным преимуществом. Когда я надел ботинки и пиджак, он с удивлением увидел, что на мне военная форма. В его глазах отразилось любопытство и одновременно опасение.
- Кто вы? Американский военный моряк? Офицер? Что вы здесь делаете?
Голос его изменился, и вдруг с дисканта перешел на бас.
- Я снимаю этот коттедж.
Ответ был кратким, чтобы отвести остальные вопросы. Детское любопытство может воспрепятствовать достижению моей истинной цели гораздо в большей степени, чем любопытство взрослого человека.
- Здесь нет телефона, - продолжал я. - Кто-то должен проводить тебя домой. Ты можешь показать мне дорогу? Или разбудить Грэмов? Я, правда, не стал бы их беспокоить в столь поздний час.
- Я покажу вам дорогу… если это необходимо.
Я взял фонарь и задул свечу. Мы спустились по узкой лестнице и пошли по маленькому садику. Луна светила так ярко, что я выключил фонарик. Джонни провел меня через небольшие ворота, и мы стали подниматься вверх по крутому предгорью заболоченной местности. Приблизительно через десять минут мы вышли к низине, где он резко повернул в сторону, чтобы миновать россыпь камней. Они были выложены в форме четырехугольников, и в каждом из них находилось от десяти до двенадцати камней, которые огораживали площадь приблизительно в двадцать квадратных футов, заросшую сорняками и лишайником.
- Почему эти камни уложены квадратами? - поинтересовался я у Джонни.
Он бросил на меня хитрый, понимающий взгляд.
- Раньше это были дома. Это покинутая деревня.
Налетевший внезапно бриз заставил сорняки очнуться и снова зажить иллюзорной жизнью. На облитых лунным светом камнях играли тени. Казалось, это место облюбовали для себя призраки.
- Люди ушли отсюда из-за воздушных бомбардировок?
- Нет. Это случилось очень давно.
- А что случилось?
- Не знаю. Большинство из тех, кто живет в долине, уже забыли, что здесь, на болоте, когда-то стояла деревня.
Мы спустились с узкой расщелины между двумя холмами. Березы закрыли луну. Ручей журчал по камешкам в темноте, скатываясь с пологого холма по направлению к Тору, чтобы слиться с рекой в конце долины. Мы перешли через пешеходный мостик и начали взбираться по крутому склону. На вершине Джонни остановился. Здесь, казалось, кончалась Шотландия и начиналась Англия, так как вересковая пустыня заканчивалась, появились статные деревья и участки, где добывали торф. Чуть подальше в окне большого современного дома горел свет.
- Это Крэддох-хауз, где я живу, - сказал Джонни. - Можете дальше не провожать.
И не мог не улыбнуться. Я ожидал большей находчивости в его попытках поскорее избавиться от меня.
- Ну раз я дошел до этого места, то могу проделать и остаток пути.
С торфяного поля мы вступили на покрытую гравием дорожку.
- Крэддох-хауз принадлежит лорду Нессу, не правда ли? - продолжал я его расспрашивать.
- Да. Ему принадлежит вся долина. Мой отец арендует у него этот дом. Он жил здесь во время войны. Тогда все было гораздо веселей.
Джонни, казалось, на самом деле тосковал о "веселье".
- Знаете ли вы, что однажды Далриада подверглась воздушной бомбардировке? Конечно, они метили в военно-морскую базу, но разбомбили дом для эвакуированных детей и лагерь для военнопленных. Правда, смешно? Боши сбрасывают бомбы на своих же солдат в лагере для военнопленных?
- Ну теперь, слава Богу, все кончилось… - начал было я.
- Нет, не кончилось! - страстно, с надрывом воскликнул он.
- Что ты имеешь в виду? - я повернулся к нему. Он отвел свои глаза от моих.
- Начнется еще одна война.
Он сказал это деловым тоном, но была в нем какая-то догматическая убежденность. Голос нового поколения? Или же просто повторение того, что слышано от старших? Всегда трудно установить, когда мальчик начинает думать самостоятельно.
Снова я забыл, что уже больше не психиатр.
- Так поэтому ты постоянно убегаешь из дома?
- Нет, не поэтому.
Он отмахнулся от моего вопроса.
- Какой смысл беспокоиться о том, что от тебя не зависит? Пытаться остановить войну - это все равно что пытаться остановить ветер, не так ли? Zeitgeist?
Джонни бросил на меня подозрительный взгляд.
- Что это такое?
- Немецкое слово, означающее германскую идею.
- Я не слишком знаю немецкий.
Я попытался дать перевод, который был бы понятен четырнадцатилетнему мальчику, "Zeit", или "время", должно обладать своим "Geist", или духом, независимым от разума каждого человека, каждого индивидуума. Войны и другие великие массовые движения в истории, катаклизмы являются проявлением этого всемирного ума. Это освобождает как народы, так и отдельных людей от нравственной ответственности. И в этом, судя по всему, заключается твоя идея.
- Этого не может быть, - резко возразил он, - так как я никогда не слыхал о "Zeit" - или как вы это там называете.
Мы подошли к дому. Он был кирпичный, с арками из местного гранита перед входом и французскими окнами, расположенными по обе стороны от него. На верхнем этаже еще один ряд окон выходил на низкие каменные балконы, расположенные по всему красивому фасаду.
Джонни поднял руку, чтобы нажать кнопку звонка, затем вдруг передумал.
- Что с тобой? - спросил я его. Он умоляюще поглядел на меня.
- Я так устал… от вопросов.
Я завершил дискуссию, позвонив собственноручно в дверь.
Глава четвертая
Едва я надавил на кнопку звонка, как послышались чьи-то шаги. Вероятно, в этот момент кто-то проходил через холл. Дверь отворилась. Под тенью широкой арки появилась девушка, ее силуэт выделялся на фоне яркого света единственной лампы, стоявшей на перилах широкой лестницы позади меня. Силуэт был легкий, воздушный, она была довольно высока, с небольшой, вскинутой кверху головой, классические линии которой не нарушались кудряшками.
- Джонни… - Она не произнесла, а скорее выдохнула это имя.
Внезапно явившееся видение блудного сына, казалось, лишило ее всех сил. Она дотронулась рукой до рукава его куртки, словно нужно было пощупать его, чтобы убедиться, что перед ней - реальный человек, а не плод се галлюцинаций.
Мальчик, отдернув руку, проскользнул мимо нее в холл. Когда он вошел в круг света, отбрасываемый лампой, то метнул в ее сторону косой, сердитый взгляд; его глаза сузились, а детские губы искривились в вызывающей, мятежной улыбке.
- Алиса, что случилось?
Голос раздался откуда-то сверху. Лампа отбрасывала свет на пол из черно-белого мрамора, на котором обувь обитателей отполировала узенькую тропинку от лестницы до двери. Но наверху царил сумрак. В нем, на лестничной площадке, вспышкой промелькнуло что-то белое.
- Джонни! - это был крик, вырвавшийся из глубины души, вопль свидетельствующий о нескрываемом чувстве, вопль пронзительный, вибрирующий. Белое пятно закружилось в вихре, и чьи-то легкие ноги побежали по лестнице. Это была женщина, и она тоже была высокой, а лицо такое же белое, как и свободная ночная рубашка. Ее потемневшие то ли от усталости, то ли от волнений веки оттенили глубину черных, трагических глаз. У нее было скорее красивое, чем миловидное лицо, и она могла бы показаться более молодой, если бы не седина на висках и припорошенные, словно древесной золой, темные волосы.
- Джонни, мой самый дорогой сын, как ты только мог!
Чуть преклонив колени, она заключила его в объятия. Он подчинился без особой любезности. Даже по затылку можно было судить о его упрямом сопротивлении. Я отвернул в сторону глаза, словно передо мной происходило то, на что мне нельзя было смотреть. Ни одна трагедия в мире не может быть такой саднящей и непристойной, как трагедия ненужной любви, и особенно, любви матери. Подчиняясь инстинкту, я хотел предположить, что этой трагедии здесь не было. Но было уже поздно. Я уже мог заключить, что Джонни Стоктон свою мать не любит. Это не было смущение подрастающего мальчика, который, начиная чувствовать себя мужчиной, стремится уклониться от всяких проявлений чувств на людях. Нет, его неприязнь проявилась немедленно, и она была глубокой.
И это тревожило меня больше, чем все остальное. Моя работа научила меня по достоинству оценить утверждение Ферриани, что наиболее безнадежные случаи преступлений среди несовершеннолетних наблюдаются у детей, не испытывающих никакой любви к матери. Кроме того, в Европе наименьший психологический урон от бомбардировок получили тс дети, которых связывали самые счастливые отношения с матерями…
- Не хотите ли войти?
Я совсем забыл о присутствии девушки. Я видел только блеск ее глаз, там, в тени, где она стояла. Я не знал, что ответить, опасаясь, как бы не досадить хозяевам. Но она продолжала низким торопливым голосом:
- Проходите, пожалуйста!
Когда я вошел в холл, Джонни удалось выскользнуть из объятий матери. Она выпрямилась и смотрела на него сверху своими темными, бесконечно грустными глазами. Но он на нее не глядел. Опустив голову, он вперился в пол.
- Где ты был?
- А… здесь, неподалеку.
Голос у него был совершенно безжизненным, в нем чувствовалось глубокое отчаяние.
- Ты устал… - сказала она, положив ему руку на плечо. - Вначале поешь что-нибудь и отправляйся в кровать.
За лестницей вдруг отворилась дверь, и в холл вошла сухопарая седовласая женщина. Руки она держала за спиной, так как пыталась завязать тесемки белого фартука на черном платье. Вероятно, это была горничная, которая хотела открыть нам дверь. Когда она увидела Джонни, то у нее отпала нижняя челюсть. Ее бескровные губы на какое-то мгновение раскрылись, а затем снова плотно сжались. Если бы Джонни был оставлен на ее попечение, то он, вероятно, смог бы избежать унижающих его достоинство объятий на виду у всех. Он глядел на нее, не скрывая ненависти. Она ответила ему взглядом, в котором попыталась выразить свое праведное негодование. Выражать гнев и не терять при этом своей высокой морали - это всегда изысканное наслаждение, это - эмоциональное роскошество, которому мало кто из нас способен сопротивляться.
Судя по всему, миссис Стоктон не заметила, что за выражение было на лице горничной. Сама она вся сияла от счастья. "Он вернулся, Дженнингс, вернулся домой!" Ее рука все еще покоилась на плече сына, словно она боялась, что он уйдет.
- Прежде всего его нужно накормить и дать отдохнуть. Пожалуйста, принесите ему что-нибудь поесть, в его комнату. Пошли, Джонни, дорогой, пошли наверх.
Поразительный факт возвращения Джонни затмил для нее все на свете. Она не спрашивала, каким образом и почему он вернулся. Он вернулся - и это было все, что в Данный момент имело значение для нее. Кажется, она не Видела меня, так как я стоял в тени. Как только она увидела Джонни, то тут же забыла и про девушку, которую назвала Алисой.
Но та сама обратилась к ней.
- Тетушка Франсес, люди до сих пор ищут Джонни. Нужно сообщить им, что он вернулся…
- Ах да, - она остановилась на лестнице и потерла лоб рукой. - Пожалуйста, займись этим сама, Алиса, - сказала она нетерпеливо. - Лучше всего, - мне кажется, сообщить лорду Нессу.
Девушка грустно мне улыбалась.
- Моя тетя отблагодарит вас позже. Она так переживала два последних дня. Мне нужно позвонить. Прошу вас меня извинить, мистер…
- Данбар.
- Меня зовут Алиса Стоктон, я - кузина Джонни. Я вернусь через минуту. - Она подошла к маленькому столику, стоявшему в ярком кругу отбрасываемого лампой света, и я получил возможность впервые как следует рассмотреть ее.
Волосы у нее были яркого цвета очищенной бронзы, а кожа кремовая с золотистыми полутонами. На ней был бархатный костюм цвета желтой кости, который женщины называют бежевым. Глубокий вырез открывал ее шею, а короткие рукава - руки. Юбка спадала длинными прямыми складками до самых лодыжек. Синеватый отлив в верхней части талии гармонировал с ее глазами.
Давно уже мне не приходилось видеть женщин не в военной форме или в простой каждодневной одежде. Боюсь, что я взирал на нее с благоговейным страхом, который испытывает школьник на своем первом балу. Ее яркие прямые волосы резко разделял пробор посередине, они были стянуты на затылке в виде толстой косы. Ей совершенно не нужны были кудряшки. Все ее лицо состояло из плавных линий и выпуклых планов, - там не было ни одной прямой линии или острого угла. Из-за этого все время казалось, что она улыбается, даже тогда, когда ее лицо находилось в полном покое.
Она разговаривала по телефону.
- Это лорд Несс?.. Говорит Алиса Стоктон… Да, он вернулся. Какой-то мистер Данбар… Не знаю… Я спрошу у него…
Повернувшись ко мне, она сказала:
- Где вы обнаружили Джонни?
- В Ардриге. В комнате, соседней с моей. Она повторила мои слова по телефону.
- Сообщите об этом как можно скорее дяде Эрику и Морису. И прошу вас, передайте всем, что мы ужасно сожалеем о том, что доставили им столько беспокойства.
Наступила продолжительная пауза. Потом она сказала:
- Да… да… Да, я сделаю. Благодарю вас. Спокойной ночи!
Она постояла молча с минуту, собираясь с мыслями. Затем, наполовину повернувшись ко мне, сказала:
- Я на самом деле не знаю, как благодарить вас за то, что вы доставили домой Джонни, моя тетка была просто вне себя, а дядя чуть не сошел с ума. Они с лордом Нессом вскоре будут здесь. Они хотели бы поговорить с вами, если вы не против и подождете их.
- Я не против, - ответил я и многозначительно посмотрел на нее. - Я только надеюсь, что они не станут торопиться с возвращением домой.
Мои слова вызвали у нее улыбку, которая, казалось, всегда не покидала восхитительного изгиба ее губ.
- Разве американцы говорят подобные вещи? Не лучше ли пройти в кабинет? Там теплее.
Она встала и пошла через холл. Я последовал за ней.
- Не нужно быть американцем, чтобы…
Я протянул руку к дверной ручке. Она, затаив дыхание, спросила, указывая на мою ладонь:
- О! это сделал Джонни?
Засохшая кровь обрамляла следы его зубов. Я давно об этом забыл.
- Ничего серьезного, - сказал я и распахнул перед ней дверь. Слабое красное свечение от потухающего огня наполняло темную комнату чем-то таинственным.
- Но все равно нельзя этого так оставлять! Погодите…
Она быстро спустилась вниз в холл через заднюю дверь, и вскоре вернулась с небольшой аптечкой в руках.
- Что вы могли подумать о нем! И о нас тоже!
Она нажала плашку включателя на стене. Вспыхнули Две лампочки и загорелись рассеянным желтоватым светом.