Но в этот самый момент вновь раздались шаги, и в комнату ворвалась какая-то низкорослая фигурка. Я узнал Джимми Джонстона, младшего сына купца, проживавшего в соседнем доме. За ним по пятам следовало с полдюжины закадычных друзей. Все они столпились в дверях, маленький Джимми возвел очи горé, по лицу его разлился восторг, словно он созерцал одно из признанных чудес света: покрытые снегом вершины могучих Скалистых гор, например, или ревущие водопады Ниагары.
- Это… это взаправду вы? - почтительно пролепетал наконец мальчишка.
Из объемистых недр незнакомца вырвался громкий хохот. Наклонившись, он отечески положил ладонь на плечо оторопевшего мальчишки.
- Вот именно, малец. Чтоб меня пристрелили, если ты не проворней умишком, чем некоторые повзрослей тебя. - Выпрямившись во весь рост, он запрокинул голову и проревел: - Я - полковник Дэвид Крокетт, он и есть. Наполовину конь, наполовину аллигатор с крепкими челюстями черепахи в придачу. Я стреляю метче, бегаю быстрее, ныряю глубже, дерусь крепче - и пишу лучше - любого другого человека во всей стране. - И, уставившись прямо на меня, кровожадно ухмыльнулся: - И я намерен живьем содрать кожу со всякого ползучего кротика, который посмеет заявить обратное!
ГЛАВА 2
В КОМНАТЕ СГУСТИЛОСЬ НАПРЯЖЕННОЕ МОЛЧАНИЕ, подобное моментам электрически заряженной тишины, отделяющей один раскат грома от другого. Хотя длилось оно недолго, я успел отчасти собраться с мыслями.
С тем фактом, что нависающая надо мной фигура доподлинно является прославленным полковником Крокеттом, я уже смирился. Кто бы другой, кроме этого персонажа, мог до такой степени оскорбиться критикой опубликованного им мемуара (надо сказать, абсолютно лишенного литературных достоинств или интересного сюжета)? Утомительный перечень подвигов Крокетта в качестве охотника, воина и провинциального оратора рисовал портрет автора - грубияна и недоучки, который превыше всего гордился истреблением четырех дюжин представителей вида Ursus americanus за один месяц.
Явные недостатки этого произведения нисколько не умаляли его привлекательности в глазах широкой и вульгарной публики. Во всех книжных лавках страны можно было обнаружить множество экземпляров книги Крокетта, в то время как бесценные шедевры пребывали во тьме забвения. Подобная несправедливость терзает сердце каждого писателя, вынужденного следовать своему высокому призванию по суровому пути материальных трудностей.
Спешу заметить, что хотя и собственное мое положение было крайне тяжким, личные сантименты ни в коей мере не окрашивали моих суждений. Мои обзоры соответствовали самым строгим требованиям, и к ним отнюдь не примешивалась зависть, коей мог бы поддаться менее объективный критик.
А в данный момент мой гнев был вызван не столько незаслуженным успехом книги Крокетта, сколько издевательской ремаркой, только что отпущенной самим автором. Он сравнил меня, по крайней мере, намеком, с заурядным насекомоядным, с "ползучим кротиком", как он своеобразно выразился. Я догадывался, что то была довольно забавная игра слов, хотя и не мог судить, случайная эта оговорка или же злонамеренный каламбур.
Выпрямившись на стуле, я в упор встретил дерзкий взгляд Крокетта.
- Вижу, полковник Крокетт, вас удручает высказанная мною невысокая оценка вашего автобиографического повествования, - заговорил я. - Полагаю, такова естественная реакция всякого автора, чьи усилия не стяжали признания со стороны лиц, облеченных правом судить. Если вы посетили меня с целью уяснить эстетические принципы, на которых основано мое суждение, я рад буду служить вам. - Я выдержал краткую паузу, чтобы подчеркнуть эту мысль. - Но со своей стороны я должен прежде всего потребовать от вас объяснений непозволительного отзыва обо мне как о кротике, то есть о существе, отвратительном на вид и к тому же полуслепом! Полагаю, вы имели в виду сказать "критик"?
Гость наморщил лоб, явно озадаченный моими словами.
Когда я закончил, он вытянул губы, имитируя беззвучный свист.
- Что меня повесили, если у вас прямо изо рта не выходит златообрезанная, вручную отделанная, по семь долларов экземпляр Декларация Независимости, - заявил он. - Вас послушаешь, так мозги высохнут, как вчерашнее белье на ве-веревке. Что до меня, может, я каких ваших высоколобых слов и не знаю, но всегда отвечаю за свои. Можете именовать себя критиком, коли вам угодно, а по мне, вы и вам подобные - попросту скопище кротов-паразитов, бесполезных маленьких критиков, которым только и есть дело, что копаться под ногами и досаждать добрым людям.
Оскорбление, и без того нестерпимое, сделалось еще хлеще, когда толпа юных приверженцев Крокетта приветствовала его буйным хохотом. Грудь моя воспламенилась негодованием. Я поднялся со стула, сделал шаг вперед, обойдя письменный стол, и остановился прямо перед наглым жителем границы. Стоя вплотную к нему, я вновь был поражен исходившей от него аурой грубой физической силы. Он источал этот запах, как более утонченные люди - аромат кельнской воды. Выпрямившись во весь рост, я обратился к нему так:
- Возможно, обстановка, в коей вы застали меня ныне, создает ложное впечатление обо мне как о натуре чуждой мужественных забав. В таком случае вы грубо ошиблись. Я - гордый потомок рода, привыкшего к воинской службе. Сам маркиз де Лафайет публично воздавал хвалу героическим подвигам, совершенным моим дедом, генералом Дэвидом По, во имя американской свободы. Что до меня самого, в архивах армии Соединенных Штатов и военной академии Уэст-Пойнта имеются красноречивые доказательства моей доблести. И хотя воинственный задор несколько чужд моему темпераменту, я не уклонюсь от боя, когда задета моя честь, и могу повторить вслед за Стратфордским Лебедем и его меланхолическим принцем: "Я не горяч, но я предупреждаю: отчаянное что-то есть во мне".
Эта речь произвела потрясающий эффект на Крокетта: пока я говорил, глаза его подернулись тусклой пленкой, словно сам натиск моего красноречии лишил его сил. С минуту он тупо глядел на меня, разинув рот. Потом встряхнулся и ответил:
- Про стратского лебедя не знаю, что за птица, и с механическими принцами и принцессами не имею чести знаться. Но вот что я знаю, Крот! Какой-то тип прочел эту статью и послал ее мне. Тот, кто это сделал, оказался желтопузым и имени своего не приписал, но, впрочем, я кое-чего смекаю…
Может, ты тут в своем курятнике и не слыхал, но у меня нынче в правительстве набралась целая шайка неприятелей, которые только и думают, как бы меня дураком выставить. Сам Великий Вождь хлопочет, чтобы меня не выбрали на второй срок, потому как не может держать меня на поводке, сколько б ни старался. Дэви Крокетт сам себе хозяин, я не стану служить по свистку Энди Джексона, да и любого другого, кто бы ни лез в господа… Эта твоя статья - как раз тот порох и свинец, которыми враги мои постараются меня ухлопать.
Выходит, я невежа и хвастун и тому подобное. Вот что я тебе скажу, Кротик: говорить ты умеешь - что да, то да. На словах мне за тобой не угнаться. Но эта моя книга честная, и я старался писать ее, как мог. Может, что с грамматикой или правописанием неладно, но пока ты учился ставить точки над "i" и черточки в "t", я дрался с краснокожими в большой войне бок о бок с самим Старым Гикори, когда он еще не был такой важной шишкой.
В искренности этой речи невозможно было усомниться, хотя суть ее по-прежнему ускользала от меня. Я прямо спросил Крокетта, с какой целью он меня разыскал.
- Да это ж виднее, чем завитки на заду бизона! - был ответ. - Хочу, чтоб ты извинился письменно в том самом моднючем журнале.
- Немыслимо! - вскричал я. - Вы требуете, чтобы я преступил священнейший принцип моей профессии. Подобно поэту, критик откладывает всякое попечение, кроме безусловной, несгибаемой верности вечным законам художественной истины.
- Чтоб тебя освежевали, Крот! - возопил Крокетт. - Ты и словечка в простоте сказать не можешь!
- Вот вам мое слово, полковник Крокетт: я не могу - не стану - исполнять вашу просьбу.
Крокетт раздул щеки, потом выдохнул, пожал массивными плечами и заявил:
- Полагаю, другого выхода нет. Придется нам драться, Кротик!
Вся юная публика испустила радостный вопль, вырвавшийся словно из единой глотки:
- Драться! - заорали они. - Мистер По и Дэви Крокетт будут драться!
Взмахом обеих рук Крокетт угомонил мальчишек:
- Нет, погодите, мальцы. Нельзя нападать на человека в его собственном доме. Дэви Крокетт так не поступает. - И, вновь устремив на меня пристальный взгляд, он добавил: - Кротик, я даю тебе время поразмыслить до завтрашнего утра. Найдешь меня в пансионе миссис Макриди на Говард-стрит. Жду тебя там после завтрака с ответом: либо извинения, либо добрая старая кулачная потасовка, пока одного из нас за ноги не вытащат.
До той минуты я мирился с наглостью полковника Крокетта из свойственной каждому благовоспитанному южанину любезности, но вызов, брошенный мне в моем же обиталище, оказался последней каплей, и эту провокацию я стерпеть не мог. Распрямив плечи, я ответил на ультиматум полковника единственным способом, какого нахал заслуживал: растянувшей мои губы презрительной гримасой.
Игнорируя меня, Крокетт полез в карман жилетки за часами.
- Гром небесный! Нужно гнать, а то опоздаю на ужин, который молодые виги устроили в мою честь в отеле Барнума!
- Дэви, Дэви! - взмолился детский голосок. То был малыш Джимми Джонстон. - Ты еще не рассказал нам о своих приключениях.
Крокетт снисходительно усмехнулся:
- Знаешь что, парень: почему бы тебе с приятелями не проводить меня чуток, а я по дороге такую историю вам заверну - мало не покажется.
В ответ раздалось дружное "ура!".
- Ну-ка, ну-ка, - начал Крокетт, поглаживая чисто выбритый подбородок. - А вот слыхали вы, ребята, про то, как я спас все живое на земле от огня и жара, оторвав хвост комете Галлея?
Он бросил мне на прощание взгляд, ясно говоривший: "Увидимся утром, мистер Крот!" Развернулся на каблуках и в сопровождении маленького отряда увлеченных слушателей удалился, оставив дверь кабинета широко распахнутой.
ГЛАВА 3
Сон не снизошел ко мне в ту ночь. Вспоминая ультиматум Крокетта и нестерпимую наглость его поведения, лежал я в сумраке своей спальни и прислушивался к неистовству грозы, бушевавшей за стенами моего убежища.
Плотные тучи, весь день омрачавшие небо, с наступлением ночи перестали сдерживать свой гнев. Эта яростная буря казалась зримым воплощением моего внутреннего беспокойства и словно подтверждала философские взгляды так называемых трансценденталистов, которые считают многообразные феномены Природы внешним проявлением состояния человеческой души.
Нам с Крокеттом предстоял поединок - это было неминуемо. Его нахальное требование, не говоря уж о непозволительной манере держаться, оставляло возможность лишь кровавого исхода нашего разногласия. Но да не полумает читатель, что тревога души моей была порождена исключительно эгоистическими заботами, - о нет, хотя сама по себе перспектива рукопашной с печально знаменитым пограничным "хулиганом" была глубоко мрачной. Дикость забияк из захолустья широко известна и весьма прискорбна. Презрев правила честной игры, которыми руководствуются affaires d'honneur у всех цивилизованных народов, эти грубияны в пылу битвы прибегают к самым варварским выходкам и не останавливаются перед тем, чтобы выдавить глаза, укусить за нос или еще как-нибудь изувечить лицо и тело противника. Я сам имел случай наблюдать кровавый бой без правил между двумя коренастыми кентуккийцами, и в результате этой схватки рука одного из бойцов оказалась так изгрызена, что потребовалась неотложная ампутация.
Готовность Крокетта к подобным кровожадным выходкам подтверждалась не только гласными сообщениями, но и его собственным хвастовством. Автобиография представляла собой повесть о подвигах необузданной физической силы.
Этот человек измерял свою славу количеством убитых медведей, истребленных "диких котов" и скальпированных индейцев, а любимым ружьем дорожил до такой степени, что дал ему ласковое прозвище "Бетси".
И все же, несмотря на его провинциальную похвальбу, я не был сверх меры встревожен предстоявшим поединком с Крокеттом, который как-никак проживал последние годы в более утонченной среде политического центра нашей страны, в milieu которая, несомненно, должна была смягчить его природную свирепость.
Более того, вопреки заметному различию в телосложении, я был уверен в своей способности сразиться даже со столь грозным противником, как Крокетт. Подобно многим талантливым людям (не скажу "гениальным", ибо подобное звание, хотя бы и вполне заслуженное, должны присваивать нам другие), я постоянно навлекал на себя зависть менее счастливых смертных, которые давали исход своим недобрым чувствам в клеветнических нападках. Каждый, кому известна моя подлинная репутация, может подтвердить, что я никогда не оставлял подобные оскорбления безнаказанными, сколь бы силен ни был враг, бросивший мне вызов..
Итак, я вынужден был раз за разом применять навыки кулачного боя для защиты своей Чести, обрушив на очередного подонка справедливое возмездие в виде хорошей трепки.
Словом, пет - как я уже сказал, не тайная тревога о собственной безопасности томила мой дух, лишая ночного покоя и сна, ибо трусость столь же чужда моей природе, как малодушие - природе пантеры. Но меня пожирало беспокойство о судьбе двух возлюбленных творений, драгоценнейших для моего сердца: моей преданной Матушки и ее нежной дочери Виргинии. Сознавая, в какой степени их счастие зависит от моего благополучия, я страдал от мучительного предчувствия горести, в которую мне предстоит их повергнуть.
Достаточно было бы упоминания о грозящей мне схватке с Крокеттом, чтобы возбудить в душе каждой трепет жесточайшей тревоги. Но и скрывать от них истину казалось столь же прискорбным и противным священной атмосфере взаимного доверия и близости, в коей обитали три наши родственные души. Признаться или утаить - вот дилемма, повергавшая мой разум в водоворот тягостной нерешимости.
Так тянулись долгие часы - о, сколь жестокая медлительность! - покуда пред моим усталым взором в погребальном сумраке спальни не материализовалось сияющее видение. Светлые образы моих любимых мерцали во все окутывающей тьме осязаемым блеском опийной галлюцинации.
Я видел перед собой простое, но милое лицо тетушки Марии, которую я обожал как истинную свою мать, превыше того милого, давно покинувшего нас создания, которое дало мне жизнь, а рядом с этим смиренным обликом проступали нежные черты моей милой маленькой кузины Виргинии, к которой я чувствовал самую пылкую приверженность, какую только может чувствовать брат к возлюбленной сестре. Сила моей страсти к этому небесному творению была столь велика, что я не мог бы помыслить себе жизни без ее ангельского присутствия, и потому был преисполнен решимости привязать ее навеки к своему сердцу священными узами брака.
Практические соображения вынуждали отсрочить осуществление этого замысла, ибо Виргиния лишь недавно справила двенадцатилетие, и ей предстояло еще достичь того возраста, который с незапамятных времен принято считать порогом зрелости.
Сидя на постели и всматриваясь в жизнеподобные фантазмы, проплывавшие и пульсировавшие перед моими бессонными очами, я стал замечать медленную, но очевидную перемену в лице моей ангелоподобной Виргинии. Постепенно, однако с роковой неотвратимостью, живой цвет безупречной кожи сменился тусклой и мертвенно-бледной окраской, губы, цветущие первым цветом юности, иссохли и вытянулись, пухлые щеки стали восковыми и запали, безжизненная бледность растеклась по широко распахнутым, подернутым влагой очам, по небесным светилам, которые лишь мгновением ранее сияли чистейшим небесным светом. Мои же глаза расширились в изумлении, я задыхался от несказанного ужаса, который и сейчас едва могу описать. Жуткая метаморфоза совершалась у меня на глазах, и чудный облик возлюбленной Виргинии, кузины, сестры моей души, невесты, неотвратимо преображался в чудовищное видение бледного, безжизненного трупа!
Трепетный стон заполнил мой слух, пронзительный, как плач погибшей, терзающейся души. Я дико озирался по сторонам в поисках источника этого пугающего звука, покуда не понял, что исходит он из моих дрожащих уст. Тем временем загробное видение начало мерцать, как угасающее пламя свечи, и рассеялось, словно унесенное влажным ночным ветром, просочившимся в щели моего окна.
Сердцебиение немного улеглось, и я задумался над смыслом явившегося мне жуткого видения. Что прорицало оно? Напрашивалось очевидное объяснение: я не мог, не смел извещать своих любимых о предстоявшей мне битве. Мысль, что я подвергнусь физической опасности, поразит их нежные сердца смертельным ударом. Я должен принять это испытание один на один.