Я счастливо улыбнулся, с нежностью созерцая драгоценную девицу, чьи черты неизменно наполняли мое сердце глубочайшей любовью и радостью. Хотя для двенадцати с половиной лет она была маловата ростом, светящаяся аура здоровья и юной силы окружала эту маленькую фигурку - эти качества особенно явно проступали в пленительной пухлости ее щек, ручек и всего тела. Каждая мелочь в ее лице сама по себе околдовывала - и озорная искорка лазурных очей - и удивительная изысканность розовых губ - и чарующий абрис тонкого носа - и блеск густых темных волос, которые она с прелестной непосредственностью собирала в детскую прическу, именуемую "хвостиками".
Когда она так стояла передо мной, раскачиваясь всем своим крошечным, драгоценным для меня телом, руки сложив за спиной, - взгляд ее внезапно упал на тот лист бумаги, который так и остался лежать у меня на коленях.
- Что это, Эдди? - спросила она тихонько, чуть пришепетывая. - Головоломка?
- Своего рода, - снисходительно усмехнулся я.
- Ой, правда?! - вскричала она. - Дай посмотреть! - Один быстрый шажок - и она выхватила мой лист.
- Нет, нет, дражайшая сестрица! - вскричал я, протягивая к ней руку. - Верни мне это, будь так добра. Хотя, на твой невинный взгляд, нынешнее мое занятие может показаться досужей забавой, в действительности я погружен в дело мрачное и неотложное, связанное с теми событиями, о которых я уже известил тебя. - За ужином я поведал и сестре и Матушке о драматических событиях этого дня, опустив только страшные подробности, изложение которых могло лишь нарушить деликатный баланс в хрупких душах моих любимых.
Но мой призыв нисколько не подействовал на это очаровательное дитя.
- Отними, если сможешь! - поддразнила она, отступая от меня и пряча листок за спиной.
- Прошу тебя, сестрица! - взмолился я. - При обычных обстоятельствах я бы охотно поиграл в эту игру, но твоему бедному Эдди выдался такой трудный, такой изнурительный день! Нервы мои истощены, и я не смогу присоединиться к твоим затеям и забавам.
Перед столь пылкой просьбой она не могла устоять. Придав губкам прелестное выражение досады, она снова подошла ко мне и ткнула в меня заветным листком.
На, забирай! Ты сегодня бука! - воскликнула она и самым очаровательным образом топнула ножкой.
Я прикрыл одной рукой глаза и взмолился о пощаде:
- Не суди меня так строго, сестрица! - вздохнул я. - Усталость и разочарование и так уже взяли с меня свою суровую дань!
Голосок ее смягчился, и моя прекрасная подруга вскричала:
- Хочешь, я спою тебе песню?
Стало ясно, что задуманную мной работу придется отложить на неопределенный срок.
- Да, - сказал я, стараясь улыбнуться. - Это будет очень приятно.
- Вот и хорошо! - обрадовалась она. - Сиди спокойно, закрой глаза, и я спою тебе твою любимую песню. Угадай какую!
Мгновение я обдумывал ответ, а потом отважился высказать предположение:
- "Дерево палача"?
- Не-а! - ответила она.
- "Неспокойная могила"?
- Нет!
- "Барбара Аллен"?
- Да! - с жаром отвечала она, и я откинулся в кресле, закрыв глаза, а Виргиния, слегка откашлявшись, зазвенела голоском, чья красота и чистота могла бы пробудить зависть даже у серафима:
В Алом граде, где я родилась,
Красна девица проживала.
Каждый парень глядел ей вослед,
Ее звали Барбара Аллен.То был ласковый месяц май,
И цветочки теплу были рады…
Уильям Гроув, не умирай,
Из-за гордой Барбары Аллен!Он послал своего к ней слугу
В город, где она проживала:
- Приходи, мисс, скорей, мой хозяин помрет,
- Коли ты есть Барбара Аллен!Поднялась, поднялась не спеша,
К ложу скорби идти собираясь.
Отодвинула полог и говорит:
- Женишок, да ты помираешь!Протянул он навстречу ей бледную длань,
Чтоб прижать ее к скорбной груди.
А она-то скочком, да и в угол бочком:
- Молодой человек, погоди!Как за здравие дам и девиц
Ты в таверне в городе пил,
Барбру Аллен назвать ты забыл
И тем тяжко ее оскорбил!Обратился лицом он к стене,
Обратился к любимой спиной:
- Я все понял, Барбара Аллен,
- Никогда ты не будешь со мной!И пошла она в город домой.
За спиной слышен мрачный трезвон,
Поглядела назад, поглядела вперед:
То на дрогах уж едет он.Пропустите меня, пропустите
На послед на него поглядеть.
Я могла бы спасти его жизнь,
Предпочла спасти свою честь.- Ой мамочка, мама, постель мне стелите,
Узку, холодну постель.
Милый Вилли от меня помер,
И за ним помру я теперь.Милый Вилли помер в субботу,
В воскресенье она померла,
Мать-старушку прибрала забота,
И на Пасху скончалась она.
Я слушал, не размыкая век, сотрясающие душу стансы старинной и мрачной баллады, и таинственный образ, словно выходец из могилы, поднялся из сумрачных глубин моего перетревоженного мозга. Поначалу этот странный, дразнящий образ оставался чересчур неявным и смутным, чересчур бледным и далеким, и я не мог признать его. Но мелодичный голос дражайшей моей Виргинии лился и лился, и образ начал проступать отчетливее, его черты становились яснее, пока перед моим изумленным воображением не предстал сияющий женский лик.
Хотя с младенчества я не имел возможности созерцать этот образ воочию, представившееся мне лицо было столь же знакомо, сколь и мое собственное, ибо на портрете я видел его тысячи - десятки тысяч раз. То был образ моей благословенной матери, знаменитой актрисы Элизы По, известный мне исключительно по тонкой работы миниатюре, которую я ценил превыше всех моих земных сокровищ.
Что, гадал я, могло столь внезапно вызвать к жизни образ моей давно покойной матери? Обдумав этот вопрос, я пришел к неизбежному выводу, что песня, исполнявшаяся в тот момент Виргинией, или что-то в манере ее исполнения вызвало из души моей этот мучительный для сердца образ. Возможно, предположил я, моя дражайшая, вечно оплакиваемая мать, чьи музыкальные таланты стяжали ей не меньше похвал от критиков и любителей театра по всему нашему штату, нежели ее сценический дар, возможно, повторяю, этой песней она убаюкивала меня в своих объятьях в те недолгие годы, пока я наслаждался - о, краткий промельк в колее моего жалкого и мучительного бытия! - несравненным блаженством сладостного материнского попечения.
Но какая бы причина ни породила это внезапное видение, воздействие его на мои туго натянутые нервы оказалось скорым и тягостным. Влага скопилась позади моих все еще сомкнутых век, мучительное рыдание поднялось из глубин пораженной скорбью души. А Виргиния тем временем продолжала балладу:
Милый Вилли в могиле лежит,
Барбра Аллен в могиле другой.
На могиле Уильяма роза цветет,
И шиповник - на могиле второй.И росли они оба превыше креста,
А когда перестали расти,
В узел любовный они заплелись.
И с шиповником роза…
Вдруг песня Виргинии оборвалась. Мои смоченные слезами ресницы распахнулись.
- Сестрица! - всхлипнул я, извлекая из кармана брюк платок и вытирая влагу, оросившую мои глаза, щеки и нос. - Что принудило тебя столь внезапно и непредвиденно замолкнуть?
Обратив взор к той, кого я вопрошал, я увидел, что сама она с большим удивлением смотрит на какой-то объект, возникший чуть повыше моего левого плеча. Развернувшись в кресле, я с удивлением обнаружил на пороге гостиной Матушку. Ее простые, но чрезвычайно приятные в моих глазах черты выражали с трудом подавляемое возбуждение, словно лицо вестника, принесшего поразительную новость.
- Извини, милый Эдди, что помешала вам, - сказала добрая женщина, - но у нас посетитель - выдающийся посетитель, если можно так выразиться, - и он хочет тебя видеть.
Учитывая неурочный час - давно уже перевалило за восемь, - ее растерянность была совершенно естественной.
Произнеся эти слова, Матушка отступила в сторону, и таинственный посетитель, до тех пор скрывавшийся за ее спиной, решительно шагнул в комнату. Могу ли я описать ту острую дрожь неприязни и неудовольствия, коя пронизала меня при виде гостя столь нежеланного, с которым я не так давно распрощался - как я тешил себя иллюзий - навеки?
То был, разумеется, полковник Крокетт.
ГЛАВА 8
ОН ОДЕЛСЯ В ОБЫЧНЫЙ СВОЙ КОСТЮМ, прибавив к нему черную фетровую шляпу с высокой тульей и широкими полями, но с неожиданным для такого дикаря уважением к правилам цивилизованного общежития он, очевидно, снял этот головной убор, едва переступив порог нашего дома, и теперь сжимал его в одной руке.
Я поднялся со стула, убрал пропитанный слезами платок в нагрудный карман сюртука и любезно, хотя не слишком сердечно, приветствовал полковника.
- Кротик! - заговорил он. - Мне, право, неловко врываться к вам в дом в такой безбожно поздний час, но у нас тут куча скверных новостей, и я хотел раскурить трубку совета на пару с вами. - Слегка поклонившись Виргинии, он добавил: - Страсть какая жалостная песня, мисс. Заливаетесь, точно синешейка на тополе, назовите меня индейцем, если это не так!
- Спасибо большое! - прощебетала Виргиния, одаряя незваного гостя изящнейшим реверансом. И голосом сладостно-невинным, точно ангельским, она задала вопрос: - Вы и вправду знаменитый полковник Крокетт - тот самый, о котором Эдди рассказывал столько ужасов за обедом?
- Самый что ни на есть под-длинный, вылитый, удостоверенный, без никаких! - провозгласил пограничный житель с хриплым смешком. - А что наш Кротик мне всякие шпильки подкалывает, это не новость для меня. Особой любови промеж нас нет, ясное дело. Однако, - и тут он с какой-то непривычной серьезностью обратился ко мне, - самое бы время нам зарыть томагавк. Очень уж скверные творятся дела, надо срочно за это браться, не теряя времени.
- И вправду срочные это "дела", - отпарировал я, - если они побуждают вас вновь столь опрометчиво нарушать мирную ауру нашего дома.
- Именно так, Кротик, - сурово отвечал полковник.
В эту минуту Матушка, до той поры созерцавшая нашего посетителя с (как это ни прискорбно) чрезвычайно малоуместным выражением восторга на своем честном лице, шагнула вперед и протянула Виргинии руку.
- Пойдем, дорогая, - сказала она. - Пусть Эдди с полковником займутся делами.
- Хорошо! - прощебетала отрада моего сердца. Изящно проскользнув по полу, она взяла мать под руку, и оба ангельских создания покинули комнату. Но перед тем как исчезнуть окончательно, Виргиния приостановилась и оглянулась на Крокетта.
- Надеюсь, вы скоро заглянете к нам снова, - воскликнула она, - и я спою вам другую песню.
- Можете рассчитывать на меня, малышка! - отвечал Крокетт.
Поленья в камине успели обратиться в груду раскаленных углей, и гостиная погрузилась в полумрак, хотя уютное тепло еще сохранялось в ней. Приблизившись к масляной лампе, которая покоилась в центре комнаты на кофейном столике со звериными лапами, я снял стеклянный колпак и серной спичкой поджег фитиль. Затем - все еще сжимая в руке бумажный лист, на котором были начертаны загадочные буквы, - я вернулся на свое место и жестом пригласил полковника опуститься в высокое кресло с подлокотниками напротив меня.
Пограничный житель устроился поудобнее, закинув ногу на ногу и пристроив на выступающем колене свою фетровую шляпу.
- Симпатичная у вас девчушка, Кротик. А я и знать не знал, что вы успели папашей заделаться.
Горячая волна негодования алым румянцем захлестнула мое лицо.
- Вы совершенно превратно истолковали мое родство с Виргинией! - воскликнул я. - Она приходится дочерью отнюдь не мне, а той доброй женщине, вместе с которой только что удалилась, моей тетушке Марии Клемм. Тем самым Виргиния мне приходится кузиной, хоть я надеюсь и молюсь, что еще до истечения года она согласится стать моей женой!
Па это заявление полковник ответил взглядом, выражавшим удивление и даже некоторую обескураженность. Он долго молча смотрел на меня, а затем испустил тихий, еле различимый свист.
- Ну уж это и вовсе, - пробормотал он как бы про себя. - Ладно, - продолжал он уже вслух, - ваши семейные отношения нисколько меня не касаются, Кротик, хотя, должен признаться, на мой слух все это несколько необычно.
- Но, как уже сказано, Дэви Крокетта ваши дела не касаются.
- Что же привело вас сюда, полковник Крокетт? - уточнил я. - Должен признаться, вы на редкость неторопливы для человека, который явился по срочному и неотложному делу.
- Этот чертов язычник Нойендорф - вот в ком загвоздка, - со вздохом ответил полковник. - Выходит, никакой он не убийца. - При ровном свете лампы я отчетливо различал, как привычная самоуверенность на его лице сменяется гримасой сомнения.
- На каких фактах основан сей вывод? - поинтересовался я.
- На том факте, что его и в городе-то не было в ту ночь, когда прикончили миссис Макриди. Отлучался почти что на всю неделю. С десяток парней готовы присягнуть в этом. Эта тварь заразная трудилась на рыболовецком судне, которое только нынче утром вернулось в порт.
Его сообщение вызвало в моей груди на редкость смешанные ощущения: довольно лестное чувство собственной правоты, сопровождавшееся уколом тревоги.
И словно полковнику сообщилась сверхъестественная способность читать мои затаеннейшие мысли, он тут же откликнулся:
- Да, Кротик, печальная у нас ситуация, спору нет. Ведь если этот дьявол Нойендорф невиновен, выходит, злодей-убийца все еще разгуливает на свободе.
С минуту мне понадобилось на обдумывание этой мысли.
- Описанная вами ситуация, - отвечал я наконец, - хотя, безусловно, печальна, однако вполне мною предвидена.
- Только что, перед вашим приходом, я вновь пытался расшифровать таинственное слово, оставленное кем-то неведомым на месте преступления, ибо пришел к убеждению, что это было вовсе не имя Нойендорфа. - И я протянул полковнику бумагу с загадочной надписью.
- Вот за этим я и пришел к вам, Кротик! После того как полицейские вынуждены были отпустить Нойендорфа, капитан Расселл заглянул ко мне и пересказал вашу утрешнюю беседу. Я и подумал: "А этот Кротик на многое горазд, сразу-то и не догадаешься".
- Разумеется, я весьма благодарен вам за столь красноречивую похвалу, - более чем сухо возразил я, - но что касается собственно цели вашего визита, должен признать, она по-прежнему остается для меня тайной.
- Тут все просто. Я зашел сделать вам предложение: беремся за дело вместе. С вашей крепкой головой и моими талантами - смею сказать, тоже незаурядными - мы словим этого подлого убивца быстрее, чем слепая лошадь наскочит на столб!
Предложение полковника прозвучало столь неожиданно, что на какой-то миг я лишился дара речи.
- Должен ли я понимать вас так, - спросил я наконец, - что вы предлагаете мне своего рода партнерство?
- Точно в яблочко, Кротик!
И еще мгновение прошло, прежде чем я сумел осмыслить этот странный поворот событий.
- А как же полицейские? Ведь они, избранные служители закона, а не частные граждане в первую очередь должны заниматься преследованием и задержанием опасных преступников.
Крокетт снял с колена свою широкополую шляпу, расцепил скрещенные ноги и подался вперед, ближе ко мне:
- Пусть уж капитан Расселл и его присные не обижаются, а только пользы от них немного, Кротик. Обычные полицейские служаки, во всем придерживаются правил, ползут, как застывшая патока в январские холода. К тому же, - с ухмылкой добавил он, - я не частный гражданин, а самый что ни на есть заправский конгрессмен Соединенных Штатов!
- Вот именно, - подхватил я, придавая своему лицу выражение хотя и не откровенной насмешки, но все же вполне безошибочного скептицизма. - И мне бы не хотелось неверно истолковать ваши побуждения, но мне представляется, что им не чужда и политика, не так ли?
Это замечание вызвало необычайную реакцию у обычно весьма бойкого покорителя границ, а именно - пусть не поймут меня превратно - он впервые погрузился в глубокое размышление. Улыбка его угасла, лоб нахмурился, и, потупив взор, он медленно, задумчиво кивнул. Когда после достаточно затянувшейся паузы он открыл рот, я услышал от него непривычно серьезный ответ.
- Вы отчасти правы, Кротик, - признал он. - Если я поймаю того подлого негодяя, который прикончил несчастную миссис Макриди, это не повредит мне на выборах, вовсе нет.
И тут же его лицо подверглось новой, не менее удивительной метаморфозе, и мрачность сменилась свирепой решимостью.
- Но вы промахнулись мимо цели, ежели вообразили, что лишь ради этого я хочу загнать подонка! - заявил он. - Своими собственными гляделками вы видели, как он разделался с бедной вдовушкой! Да от такого зрелища волосы дыбом встанут, все равно что колючки на кактусе. И вы думаете, я буду сидеть себе тихо и пальцем не шевельну, пока бесчеловечный дьявол на свободе?! Ну нет, Кротик, вы понятия не имеете, кто такой Дэви Крокетт, вот что я вам скажу!
К моему удивлению, эта страстная речь пробудила во мне вполне искреннее (хотя и небезоговорочное) уважение. Беспримесная чистота его побуждений по-прежнему вызывала у меня сомнения, однако же столь одухотворенная речь вызвала бы отзвук в душе любого мужчины, кроме разве что безнадежного флегматика. Как справедливо отметил Крокетт, я тоже был свидетелем кошмарной жестокости, и это зрелище воспламенило также и в моей груди не менее пламенное желание добиться справедливой кары для виновника этого преступления. Участие в столь благородном начинании послужило бы к вящему моему удовлетворению.
Более того, приняв это предложение, я сумел бы раз и навсегда показать самонадеянному герою, что человек исключительных умственных способностей благодаря несомненному превосходству интеллекта над физической силой заведомо достигает большего и заслуживает высших отличий по сравнению с тем, кто наделен лишь физическими данными. Но должен заметить, что личное соперничество с Крокеттом не играло никакой роли в принятом мной решении, поскольку такого рода мелочные расчеты совершенно чужды моей природе.
- Ну, что скажете, Кротик? - настоятельно повторил Крокетт, не давая мне хорошенько обдумать ситуацию.
Выпрямившись в кресле, я посмотрел покорителю границ прямо в глаза с выражением самой торжественной и целеустремленной решимости.
- Полковник Крокетт! - провозгласил я. - Тщательно поразмыслив над вашим столь явно заслуживающим внимания предложением, я пришел к выводу, что мой святой долг - не только гражданина, но и человеческого существа - заключается в том, чтобы всемерно способствовать поискам ответа на эту жуткую загадку. И потому я склонен ответить утвердительно.
Неисправимый охотник на бизонов высоко вскинул руку, издал радостный клич и звучно хлопнул себя по колену:
- Черт побери, Кротик, именно на такой ответ я и рассчитывал! Да мы с вами схватим это ядовитое пресмыкачее прежде, чем вы успеете выговорить "Джек Робинсон"!