- Хорошо. С этого тюка вы начали. Шерсть в нем была утрамбована, но не спрессована. Вы спрессовали ее. Вы сказали полиции, что не заметили ничего особенного.
- Ну да, я бы заметил, если что не так.
- Я бы тоже так считал. Но вот, например, пол вокруг пресса…
- А что пол? - начал Мерривезер на повышенных тонах. Аллейн увидел, что руки его сжались. Он моргнул, песочные ресницы опустились, точно ставни, на светлые глаза. - А что пол? - повторил он менее свирепо.
- Я смотрю, какая гладкая у него поверхность. Он, должно быть, отполирован тюками. Это особенно заметно возле пресса, где тюки натирают, как полотер, когда их волокут к дверям. - Он бросил взгляд на ноги Мерривезера. - У вас обычные ботинки. Подошвы, наверное, стали просто зеркальными.
- Я этого не замечал.
- Это не столь важно. Вспомните, пожалуйста, в то утро, когда вы начали работу, был ли пол возле пресса таким, как всегда.
- Вроде бы… О, черт! Ведь и вправду!
- Что именно?
- Я тогда видел, но не заметил, если вы понимаете, что я хочу сказать…
- Да, вполне понимаю.
- Пол был в то утро не такой, как всегда. Он был, похоже, чем-то испачкан.
Встреча Аллейна с молодым Клиффом Джонсом происходила на фоне открывшегося из окна величественного вида плато, сверкающего в лучах дневного солнца. Аллейн невольно подумал, что его жене захотелось бы нарисовать этого мальчика, особенно ей понравилась бы игра света на его висках и под тонкими дугами бровей.
Он спросил:
- Не интересуетесь ли вы живописью так же, как музыкой?
Клифф моргнул и переступил с ноги на ногу.
- Да, - промолвил он, - мой друг неплохо рисует. То есть - я хочу сказать - не так много людей, которые…
- Я просто спросил вас, - продолжал Аллейн, - потому что подумал, что в музыке выразить этот необычный пейзаж едва ли не сложнее, чем в живописи. - Клифф быстро взглянул на него. - Я не разбираюсь в музыке, - добавил Аллейн, - но живопись мне ближе. Когда я узнал, что ваш конек - музыка, я немного растерялся. Вы хорошо играете?
Клифф вобрал голову в плечи:
- Возможно, да. Но я забросил музыку.
- Почему?
Клифф пробормотал нечто нечленораздельное, встретился взглядом с Аллейном и выпалил:
- Из-за того, что случилось.
- Понимаю. Вы хотите сказать, из-за противоречий с миссис Рубрик и ее убийства. Вы действительно думаете, что это что-то изменило? Я часто замечал, что, если артист здоров духовно, то даже негативный опыт пойдет ему на пользу. Но, возможно, это теория для непосвященных. Вероятно, у вас два пути к исцелению: ваша музыка и - он обвел взглядом вид в окне - все это. Вы выбрали пейзаж, не так ли?
- Меня не берут в армию.
- Вам нет восемнадцати, если не ошибаюсь? Меня и не возьмут. Глаза и ноги, - произнес Клифф, словно его оскорбляло упоминание об этом. - Армия исключена.
- Вы когда-нибудь пытались сортировать шерсть или хотя бы научиться этому?
- Я всегда держусь вне овчарни.
- Но ведь это доходная работа?
- Мне все равно. Лучше уйти в горы.
- И никакой музыки?
Клифф переминался с ноги на ногу.
- Почему? - упорствовал Аллейн.
Клифф закрыл лицо руками и покачал головой.
- Я не могу. Я же говорил, не могу.
- А как же вечер в проходной комнате? Ведь вы играли час или дольше на довольно разболтанном старом инструменте. Это было после инцидента с виски, не так ли?
Больше, чем от всего остального, острее, чем от воспоминаний о смерти миссис Рубрик, подумал Аллейн, Клифф страдал от упоминаний об этом эпизоде. Это был трагикомический пассаж. Возмущенный Маркинс у окна, звон расколотой бутылки и острый запах спиртного. Аллейн помнил, что в юности трагедии переживаются особенно болезненно, и сказал:
- Я хочу, чтобы вы объяснили этот случай, хотя должен вам напомнить - каждый совершает какую-нибудь мелкую оплошность, которой подчас стыдится больше, чем серьезного преступления. И вряд ли сыщется мальчишка, который за свою жизнь не совершил бы какого-нибудь мелкого воровства. Я могу добавить, что лично мне совершенно безразлично, хватило ли у вас глупости утянуть виски мистера Рубрика. Но я бы хотел знать, правду ли вы говорили, уверяя, что не крали его, и если да, почему вы не могли объяснить, как очутились в погребе.
- Я его не брал, - пробормотал Клифф. - Не брал я его.
- Клянетесь на Библии?
- Да. Перед всеми, - Клифф быстро взглянул на него. - Я не знаю, как это объяснить. Я думаю, вы не поверите.
- Я постараюсь, но было бы гораздо легче, если б вы объяснили, что вы там затевали.
Клифф молчал.
- Что-нибудь героическое? - поинтересовался Аллейн.
Клифф безмолвствовал.
- Потому что, - сказал Аллейн, - героические поступки порой очень препятствуют правосудию. Я имею в виду, если вы не убили миссис Рубрик, тогда вы умышленно, ради какого-то кумира, стараетесь замести следы. Возможно, виски тут вообще ни при чем, но откуда нам знать? Требуется внести ясность. Конечно, если вы убийца, тогда с вашей стороны очень мудро придерживать язык.
- Но вы знаете, что я не убивал, - сказал Клифф, и голос его замер. - У меня алиби. Я играл.
- Что вы играли?
- Баха, "Искусство фуги".
- Это - сложная вещь?
Аллейну пришлось долго дожидаться ответа. Клифф сделал два ложных старта, пробуя голос, пока не обрел дар членораздельной речи.
- Я ее освоил, - произнес он наконец.
"Странно, - подумал Аллейн, - почему он отрицает, что это сложная для исполнения вещь?"
- Я имею в виду, что нелегко исполнять эту вещь на плохом инструменте, - сказал он вслух. - Ведь пианино расстроено?
- Оно не такое уж плохое, - пробормотал Клифф и неожиданно встрепенулся. - Мой приятель из музыкального магазина приезжал сюда на несколько дней и настроил его. Оно не такое уж плохое.
- Но разве можно его сравнить с роялем в гостиной, например?
- Оно хорошее, - упорствовал Клифф. - Оно же стояло в доме до того - до того, как она купила рояль.
- Но вы, должно быть, тосковали по роялю.
- Нельзя иметь все сразу, - возразил Клифф.
- Почести, - сказал Аллейн, - и награды за концерты, не так ли?
Клифф неожиданно усмехнулся.
- Что-то в этом духе, - согласился он.
- Послушайте меня, - сказал Аллейн, - может быть, без дальнейшего нажима и дипломатических заходов вы сами расскажете мне историю разрыва с миссис Рубрик? Вы можете отказаться, конечно, как в случае с моими коллегами, и вынудить меня поступить, как они: выслушивать чужие версии о вашей ссоре. Знаете ли вы, что в полицейских протоколах два листа посвящены разным слухам о вашей ссоре с миссис Рубрик?
- Представляю себе, - свирепо сказал Клифф, - гестаповские методы.
- Вы действительно так считаете? - проговорил Аллейн серьезно, и Клифф задержал взгляд на его лице и покраснел. - Когда у вас будет время, я дам вам почитать руководство по работе в полиции. Вы сразу убедитесь, что вы в безопасности. Вы узнаете, что я не могу цитировать в суде ваш рассказ об отношениях с миссис Рубрик, за исключением ваших собственных показаний. Я прошу вас привести факты, чтобы я решил, имеют ли они какое-нибудь отношение к ее смерти.
- Не имеют.
- Прекрасно. Что это за факты?
Клифф наклонился вперед и запустил пальцы в волосы. Аллейн поймал себя на том, что он раздражен. "Но это реакция пожилого человека", - подумал он и вспомнил, что в юности какие-то эпизоды переживаются как трагедии. А ведь Клиффу еще нет восемнадцати, хотя с ним приходится разговаривать согласно кодексу. Он еще зелен и замкнут. Поэтому Аллейн взял себя в руки и приготовился вновь штурмовать немоту Клиффа. Однако не успел он вымолвить слово, как Клифф поднял голову и заговорил.
- Я расскажу вам, - промолвил он. - Как знать, может быть, мне даже станет легче. Но я боюсь, это длинная история. Видимо, все упирается в нее. В то, какой женщиной она была.
Глава 8
ФЛОРЕНС РУБРИК ОТ КЛИФФА ДЖОНСА
- Вы ее не знали, - промолвил Клифф, - в этом главная сложность.
- Но я пытаюсь ее узнать.
- Это не имеет смысла. Я был совсем мальчишкой, конечно.
Аллейн с удивлением заметил, что Клифф краснеет.
- Собственно, я не совсем понимаю, что подразумевается под эдиповым комплексом, - произнес он наконец.
- Боюсь, что не смогу вам помочь. Лучше давайте послушаем всю историю, а потом решим, клиническая она или нет.
- Ну хорошо. Понимаете, когда я был мальчишкой, она заинтересовалась мною. Я ходил тогда в школу там, на равнине, и ей сказали, что я люблю музыку. Сначала я ее боялся. Вы, может быть, думаете, что в сельской местности нет классового сознания. Оно есть, будьте уверены. Жена владельца фермы принимает участие в ребенке управляющего, то есть рабочего. Я чувствовал, что до меня снисходят. Сначала даже ее голос казался мне смешным, но, когда привык, мне понравилось, как она говорит. Четко и ясно, и не боится высказываться прямо, и не тянет "знаете ли" после каждого слова. Когда она впервые привела меня сюда, мне было только десять, и я никогда не бывал в гостиной. Она мне показалась большой и белой, пахло цветами и горящим камином. Она играла мне Шопена. Очень плохо, но мне показалось, что замечательно. Потом попросила меня сыграть. Я не хотел вначале, но она вышла из комнаты, и я коснулся клавиш. Я чувствовал себя неловко, но никто не вошел, и я продолжал ударять по клавишам, а потом стал подбирать какую-то фразу из Шопена. Она оставила меня одного надолго, а потом привела сюда и угостила чаем. Так все началось.
- Вы были тогда добрыми друзьями?
- Да. Я так думал. Вы можете себе представить, что все это значило для меня. Она давала мне книги и покупала новые пластинки, и здесь было пианино. Она много говорила о музыке, ерунду, конечно, банальную и бездушную, но я с жадностью глотал. Она стала учить меня "хорошим манерам". Отец и мать сначала сопротивлялись, но потом маме это понравилось. Она обычно хвасталась на женских собраниях, что миссис Рубрик так интересуется мной. Даже папа, несмотря на его взгляды, был немного польщен. Родительское тщеславие. Они не видели, насколько социально неблагополучно все это выглядело. Я был чем-то вроде хобби, и то, как она тратила деньги на меня, походило на покупку. Папа, скорее всего, чувствовал, но мама убедила его.
- А что чувствовали вы?
- Ну, естественно, мне казалось, что все это в порядке вещей. Я бы вообще сюда переселился, если б мог. Но она была очень умна. Я бывал здесь через день, по часу, и пряников получал больше, чем кнутов. Она никогда не заставляла меня заниматься слишком долго, и мне не надоедало. Теперь я могу оценить, сколько выдержки потребовалось с ее стороны, ведь по натуре она типичный погонщик рабов. - Он помедлил, вспоминая. - Фу! - внезапно сказал он. - Какой же дрянью я был!
- Почему?
- Я воспринимал ее всерьез. Нес всякую чепуху. Рассказывал ей, какие переживания у меня вызывает Чайковский, и выдавливал третью симфонию на пианино с чувством и фальшью. Внушал себе, а также и ей, что мне не по вкусу "Серенада на осле".
- В десять лет? - изумился Аллейн.
- Годам к тринадцати. Я также писал тогда стихи, все больше о природе и высоких идеалах. "Мы должны быть сильны. Только горные пики над нами. Дети нашей страны, никогда мы не станем рабами!" Я переложил это на музыку и преподнес ей на Рождество с красивой акварельной картинкой. Нет, правда, я был ужасен.
- Так, - мирно заметил Аллейн, - но к тринадцати, если не ошибаюсь, вы были в интернате.
- Да. За ее счет. Меня уговорили.
- Пребывание в интернате вы назвали бы успешным? - поинтересовался Аллейн.
К его удивлению, Клифф сказал:
- Да, как ни странно. Я, конечно, не одобряю систему. Образование должно быть уделом государства, а не бескровных неудачников, истинная цель которых - воспитывать классовое сознание. Преподавание в целом было просто на комичном уровне, но имело два-три исключения. - Он заметил, что Аллейн поднял бровь, и покраснел. - Вы думаете, что я неблагодарный щенок?
- Я просто очень надеюсь, что вы, вероятно, откровенны и что вам еще нет и восемнадцати. Но, пожалуйста, продолжайте. Значит, там были свои плюсы?
- Есть вещи, которые трудно испортить. Сначала, конечно, все меня задирали, и я был несчастен. Вплоть до того, что помышлял о самоубийстве. Но у меня оказался крепкий котелок, и это меня спасло. Я получил немало лавров на школьных концертах и научился сочинять слегка непристойные лимерики. Это помогло, и я попал к хорошему преподавателю музыки. И еще я нашел настоящих друзей. Людей, с которыми можно разговаривать.
Эта фраза перенесла Аллейна на много лет назад, к темному кабинету и звону колоколов. "А ведь, - подумал он, - мы были такой же кучкой эгоистичных щенков".
- Когда вы все еще были в интернате, миссис Рубрик поехала в Англию, не так ли?
- Да, тогда это и случилось.
- Тогда случилось что?
Перед отъездом Флоренс навестила молодого Клиффа в интернате, стараясь завоевать его, как несколькими годами раньше Урсулу Харм. Однако с меньшим успехом. На взгляд критически настроенного школьника, она допустила всевозможные просчеты. Она говорила в присутствии одноклассников Клиффа о нем с директором пансиона. Что еще хуже, она настаивала на беседе с его учителем музыки, человеком утонченным и строгим, и внушала ему, что играть надо с душой, и говорила о произведениях Мендельсона. Клиффу стало в тягость ее покровительство, ему казалось, что мальчишки смеются над ним за спиной. Он беседовал с глазу на глаз с Флосси, которая смутила его, говоря о его конфирмации и даже, выражаясь биологическими терминами, о его созревании. В ходе этой беседы она сказала, что ее очень печалит то, что ей не дано иметь сына, причем почти высказала предположение, что по вине Артура Рубрика. Она взяла его лицо в свои сильные ладони и всматривалась в него, пока мальчик не покраснел. Затем она напомнила обо всем, что сделала для него, мягко, но достаточно ясно, и добавила, что совершенно уверена в его истинно сыновней благодарности. "Мы ведь близкие люди", - сказала она. У него похолодела кровь.
Она писала ему длинные письма из Англии и привезла ему великолепный граммофон и множество пластинок. Ему было теперь почти пятнадцать лет. Неприятное впечатление об их последней встрече постепенно померкло. Он вполне освоился в интернате и усердно занимался музыкой. Сначала его отношения с покровительницей, вернувшейся из Англии, складывались достаточно счастливо.
Однако в последней четверти 1940 года Клифф подружился с мальчиком, по всей видимости, из семьи прокоммунистически настроенных интеллектуалов. Их сын, чуткий, озлобленный, сардоничный, казался юному Клиффу зрелым не по годам, мужчиной среди мальчишек. Он жадно впитывал все, что говорил его друг, стал сторонником левых взглядов, спорил с учителями и, как понял Аллейн, мыслил значительно более оригинально, чем они. Он и его друг собрали вокруг себя некую группу "иконоборцев", которые решили бороться с фашизмом, оставив за собой право революционного выступления после окончания войны. Его друг, по-видимому, был так ориентирован с самого начала, но, добавил Клифф, все безусловно изменилось, когда Россия вступила в войну.
- Я думаю, - предположил он, - вы в ужасе.
- Вы так считаете? - спросил Аллейн. - Тогда не буду вас разочаровывать. Хотелось бы услышать, была ли в ужасе миссис Рубрик.
- Я бы сказал, что да. Именно тогда и разразился скандал. Все началось с нашей попытки попасть на фронт. Мы почувствовали, что просто не можем оставаться в школе, и попытались. Конечно, нам отказали. Этот эпизод все восприняли очень кисло. Это был конец 1941 года. Я приехал домой на рождественские каникулы. К этому времени я понял, как глупо было с моей стороны разыгрывать этакого маленького джентльмена за ее счет. Я понял, что если то, что она мне давала, не принадлежало мне по праву, как другим ученикам, не следовало этого принимать. По всей стране не хватало рабочих рук, и я чувствовал, что если не могу попасть в армию, то должен работать здесь.
Он помедлил, затем пробормотал:
- Я не хочу казаться лучше, чем есть. Я не слишком был настроен на армейскую жизнь. Более того, идея служить в армии казалась мне ненавистной. Муштра, тоска, идиотская рутина и, наконец, резня. Но, короче, я чувствовал, что должен.
- Правильно, - сказал Аллейн, - само собой.
- Она не поняла. Ей не терпелось, чтобы я вышел на финишную прямую. Я должен был поехать в Англию, в Королевский музыкальный колледж. За ее счет. Она была в восторге, что я не годен в армию. Когда я пытался объясниться с нею, она обращалась со мной, как с несмышленышем. Когда же я стал упорствовать, она обвинила меня в неблагодарности. Она не имела права! Нет такого права учить десятилетнего мальчишку всему, что он может воспринять, но пока не в состоянии осмыслить, а потом использовать собственное благородство как оружие против него. Она всегда говорила о праве артиста на свободу. Хороша свобода! Пробудила во мне интересы и старалась их использовать. Это ужасно!
- Чем завершился ваш спор?
Клифф повернулся на стуле. Его лицо было в тени, но по его позе и повороту головы Аллейн понял, что он смотрит на портрет Флоренс Рубрик.
- Она сидела точно так же, - сказал он. - Руки были так же сложены, и рот полуоткрыт. У нее всегда было не очень выразительное лицо, и, глядя на нее, вы бы не подумали, что она способна говорить такие вещи. Что сколько стоит, и что, по ее мнению, я люблю ее… Я этого не вынес. Я ушел.
- Когда это было?
- В тот вечер, когда я приехал домой на летние каникулы. Потом я не видел ее до…
- Мы опять вернулись к истории в погребе.
Клифф молчал.
- Ну же, - сказал Аллейн, - до сих пор вы были откровенны. Почему вы упорствуете именно здесь?
Клифф забормотал:
- Все очень хорошо, но откуда я знаю… Это не свободная беседа… гестаповские методы… запишут и используют против тебя…
- Вздор, - сказал Аллейн. - Я ничего не записал, и у меня нет свидетелей. Давайте не будем начинать все сначала. Если вы не хотите рассказывать, не надо, но тогда трудно винить младшего инспектора Джексона за его мрачное отношение к вашей скрытности. Давайте вернемся к голым фактам. Вы были в погребе с бутылкой в руках. Маркинс заглянул в окно, вы уронили бутылку, он привел вас на кухню. Миссис Дак пошла за миссис Рубрик. Произошла сцена, и миссис Дак и Маркинс были удалены с кухни. Мы уже имеем несколько отчетов об этой сцене. Я бы хотел послушать вашу версию.
Клифф смотрел на портрет. Аллейн увидел, как он облизнул губы и коротко зевнул от нервного напряжения. Аллейну была знакома такая гримаса. Он видел ее у заключенных, ожидающих приговора, и у подозреваемых, когда офицер на допросе приближался к опасной точке.
- Возможно, - промолвил Аллейн, - вам поможет следующее. Все, что впрямую не относится к моему исследованию, в отчете просто не появится. Я могу дать вам слово, а вы - положиться на него. - Он подождал. - Итак, перейдем к сцене в кухне. Неужели она настолько ужасна?
- Вам известно то, что рассказали другие. Да, эта сцена была ужасна. Для меня она настолько реальна, точно это было вчера. Просто кошмар какой-то.
- Вы кому-нибудь рассказывали об этом?
- Никогда.
- Тогда выведите чудовище на свет, и мы посмотрим на него.