сенсуалист украл у бабушки нечто более важное, чем просто тепло домашнего очага, невестка, внуки, которые, конечно, натерпелись бы от ее вздорного характера, - он лишил ее жизнь продолжения. До меня вдруг дошло, что вовсе не ссора с сыном заставила бабушку начать поиски Аманды, а навязчивая идея остаться на земле и после смерти.
Так вы, стало быть, хотите, чтобы во внуках и правнуках продолжали жить ваши гены? - спросил я. Иначе смерть не имеет смысла.
Жизнь тоже бессмысленная штука, подумал я, но ничего не сказал. Человек рождается, делает что может, умирает… А может, она права? И суть жизни действительно в том, чтобы гены, передаваясь из поколения в поколение, продолжали жить, и ты вместе с ними, лишь сменив телесную оболочку…
Нравится вам это или нет, - сказал я, - но ведь и во мне есть ваши гены. Я передам их своим детям, если они у меня когда-нибудь появятся.
Но даже на пороге смерти старуха не желала с этим смириться. Лицевые мускулы напряглись, она еще плотнее сжала губы, и, когда наконец разлепила их, голос ее зазвучал глухо и недружелюбно.
Молодой стряпчий считает, что я должна рассказать тебе об отце.
Я резко вскочил, не в силах сохранить спокойствие. Я пришел сюда именно за тем, чтобы мне рассказали об отце, но теперь уже не хотел ничего знать - убежать бы. прочь из этой комнаты и не слышать ни о чем. Уже давно я так не нервничал.
Разве ты не хочешь узнать, кто твой отец? - выпытывала струха. Нет. Боишься? - в ее голосе слышались презрение и издевка.
Я не ответил - да и что я мог сказать. Я и хотел и не хотел, боялся и не боялся. Я был в полном замешательстве.
Я возненавидела твоего отца с тех пор, как узнала, что моя дочь беременна. Ты так похож на него, что мне тошно смотреть на тебя, хотя уже столько лет прошло. В твоем возрасте он был таким же - стройным и сильным… и у тебя его глаза.
Я застыл в ожидании.
Я любила его, - произнесла она, с усилием выталкивая слова, словно они сами по себе были для нее оскорбительными. - Я безумно любила его. Мне было сорок четыре, твоему отцу - тридцать. Я тогда пять лет как овдовела, я была так одинока… Он стал моим любовником, и мы собирались пожениться. Я обожала его. Дура.
Она замолчала. Могла бы и не продолжать - я знал остальное. Загадочная ненависть, упорное нежелание меня видеть все эти годы - как просто все объяснилось. Я понял ее. И не мог не простить. И не пожалеть.
Он жив? - спросил я, немного придя в себя. Не знаю. Уже больше тридцати лет я ничего о нем не слышала. А… как его звали?
Старуха посмотрела мне прямо в глаза. Нет, она не простила.
Этого я тебе никогда не скажу, не хочу, чтобы ты разыскал его. Он сломал мне жизнь. Сошелся со мной ради денег и спал с моей семнадцатилетней дочерью в моем собственном доме. Вот что за человек был твой отец. Благодари бога, что не услышишь от меня его имени.
Я кивнул.
Мне очень жаль, - сказал я, неуклюже пытаясь выразить сочувствие.
Ее глаза еще сильнее потемнели от гнева.
Найди мне Аманду, - сказала она. - Этот желторотый стряпчий сказал, что ты поможешь, если я расскажу тебе об отце. Так ступай же и найди ее.
Она закрыла глаза. Лицо в подушках сразу стало больным и беспомощным.
Уйди, - сказала она, не поднимая век. - Ты мне неприятен. Ну и что? - спросил Джереми, когда я спустился вниз. Сказала. И кто же, молочник? Вроде того. - И я вкратце рассказал ему все, что услышал от бабушки. Бедная старуха, - покачал головой Джереми. Сейчас пропущу стаканчик - и можно жить дальше, - сказал я.
Глава 13
Каждый, кто занимается цветной фотографией, стремится прежде всего, чтобы люди и предметы на снимках выглядели естественно, а это совсем не так просто, как кажется. Нужная резкость и правильная выдержка - пустяки в сравнении с самим цветом, который почему-то разнится от пленки к пленке, выходит неодинаково на разных типах фотобумаги и даже на бумаге одного типа и места выпуска, но взятой из разных коробок. Дело в том, что четыре сверхтонких эмульсионных слоя, которые наносятся на фотобумагу, слегка варьируются от партии к партии. Опустив в два красильных чана одинаковые куски материи, практически невозможно получить абсолютно одинаковый оттенок - то же и со светочувствительными эмульсиями.
Чтобы сгладить качественную разницу и добиться эффекта "как в жизни", фотограф использует светофильтры - кусочки цветного стекла, которые помещает между яркой лампой увеличителя и негативом. Подобрал светофильтры удачно - и на фотографии голубые глаза выйдут голубыми, а вишневые губы - вишневыми.
К моему увеличителю, как и к большинству ему подобных, прилагалось три светофильтра тех же цветов, что и негативы: желтый, пурпурный и голубой. Смешение ' всех трех давало серый цвет, так что фотографы обычно ограничивались двумя, я, например, всегда работал с желтым и пурпурным. В хорошо рассчитанной пропорции они давали нормальные оттенки: люди на снимках не выглядели слишком желтыми или, наоборот, чересчур розовыми, а по тому, насколько естественным получился цвет человеческой кожи, можно вообще судить о качестве цветной фотографии.
Однако, как ни странно, если наложить пурпурный стеклянный квадратик прямо на желтый стеклянный квадратик и пропустить через них свет, в результате получается красный цвет. А если пропустить свет через желтый и голубой, получится зеленый. А через пурпурный и голубой… яркий лазурный.
Когда Чарли впервые показал мне игру светофильтров, я просто растерялся, потому что от смешения таких же красок получаются совершенно другие оттенки. "Забудь о красках, - говорил мне Чарли. - Ты имеешь дело со светом, а тут совсем иные возможности и цветовые комбинации иные".
И видя, что я все еще сомневаюсь, показал мне шесть цветов света. Он смешивал цвета у меня на глазах, пока их сочетания не отпечатались у меня в памяти навсегда, как буквы алфавита. Только вместо А,В,С в этой азбуке стояли пурпурный, зеленый, голубой.
В то роковое воскресное утро я зашел в темную комнату и надел на головку увеличителя фильтры неслыханного в обычной фотографии сочетания цветов - интенсивный голубой и интенсивный пурпурный, смешав которые, я получил темно-синий.
Пустые цветные негативы Джорджа я собирался печатать на черно-белой бумаге, что, конечно, избавило бы меня от голубого цвета прямоугольников; не исключено, правда, что взамен я получу серые прямоугольники.
Черно-белая бумага чувствительна только к голубым лучам, поэтому можно печатать черно-белые фотографии при красном освещении. Я думал, что если напечатаю негативы через темно-синий светофильтр, то смогу добиться большей контрастности между желтым изображением на негативе и обрамляющей его оранжевой рамкой. Иными словами, требовалось отделить изображение от всего остального.
Я подозревал, что скрывающееся за рамкой изображение в любом случае не черно-белое, потому что иначе я бы увидел его сквозь синее стекло. Проявленные снимки, таким образом, должны были получиться одного из оттенков серого цвета.
Поставив перед собой ванночки с проявителем и фиксажем, я поместил все тридцать шесть чистых негативов в рамку для контактного копирования, которая держала негативы прямо против фотобумаги, когда я пропускал через них свет. Таким образом, проявленные снимки по размерам точно соответствовали негативам и умещались на бумаге размером 20 х 25 см.
Самое трудное - верно определить время выдержки, потому что темно-синий светофильтр приглушает свет гораздо сильнее обычного. Я испортил шесть пробных отпечатков - получились пустые серые или черные снимки, - а маленькие прямоугольники упрямо не хотели раскрывать своей тайны. Что я только ни делал - прямоугольники оставались пустыми.
Вконец раздраженный, я, вопреки всем правилам, сократил время выдержки и получил почти белый отпечаток. Потом, освещенный неяркой красной лампой, он лежал в ванночке проявителя и практически не менялся: только проступили бледные цифры
рамки негатива, а за ним - слабые линии, отделяющие один негатив от другого.
Усталый и подавленный, я оставил его в ванночке проявителя еще на какое-то время - все зря. Тогда, почти отчаявшись, я погрузил снимок в фиксажную ванночку, вытащил и включил свет.
На пяти прямоугольниках из тридцати шести можно было различить бледно-серые геометрические очертания.
Победа! Я нашел то, что искал.
Меня охватила безотчетная глупая радость, и я заулыбался от удовольствия. Вот я и разгадал загадку Джорджа. Почти разгадал. Теперь уж, хочешь - не хочешь, надо довести дело до конца, если я собираюсь занять его место.
Если… Господи, да что это я? Занять место Джорджа вовсе не входило в мои планы - мне и на своем неплохо. Мысль выплыла из подсознания случайной непрошенной гостьей. Не хочу я оставлять скачки. И заниматься фотографией всерьез не хочу.
Уже без улыбки я переписал цифры с рамок пяти проявленных снимков. Потом начал бесцельно бродить по дому, думая, чем бы себя занять, чтобы не переутомиться. Работа нашлась: я прибрал в спальне, вытряс засохшие овощи из корзины, собрал со стола грязную посуду и поставил в мойку. Потом сварил кофе и, попивая его на кухне, решил, что неплохо сходить за воскресной газетой. Но когда я встал из-за стола и сделал несколько шагов, ноги сами привели меня назад, в темную комнату.
Меня влекло туда, как преступника на место преступления.
Теперь я точно знал, какие негативы печатать, и даже догадывался, что предстоит увидеть на готовых фотографиях.
Решив начать с негатива под номером семь, я увеличил его до полного размера бумаги - 20 х 25 см. Пару раз я неверно угадывал время выдержки, и снимки выходили темными и расплывчатыми, но в конце концов добился нужного цвета. Как только изображение достигло наибольшей степени контрастности, я выхватил его из ванночки с проявителем, опустил в закрепитель, снова вынул и, промыв, понес на кухню, чтобы рассмотреть при дневном свете.
Фотография все еще не высохла, но я сразу понял, что именно держу в руках. Это было отпечатанное на машинке письмо. По бледно-серым строчкам можно было предположить, что лента высохла от времени, но буквы вышли все же достаточно четкими, и я без труда прочел:
"Уважаемый мистер Мортон!
Уверен, что вас заинтересуют фотографии, которые я прилагаю к настоящему письму. На первой вы увидите вашу лошадь Янтарь во время скачек в Саутвене, состоявшихся в понедельник двенадцатого мая. Я сфотографировал ее на двухчасовом заезде. Выступила она слабо.
На второй фотографии ваша лошадь Янтарь выигрывает четырехчасовой заезд Фонтуэллских скачек в среду, двадцать седьмого августа.
Присмотревшись, можно заметить, что лошади на фотографиях разные, хотя и очень похожи друг на друга.
Это различие, несомненно, заинтересует членов "Жокей-клуба", но я могу не торопиться посылать им фотографии, если вы согласитесь на мое предложение.
Ждите звонка.
Искренне ваш,
Джордж Миллейс".
Я прочел письмо раз шесть, не меньше, - не потому, что сразу не понял, в чем тут дело. Просто мне нужно было время опомниться и хорошенько обдумать свое открытие.
Я сделал несколько практических наблюдений,
например, отметил, что письмо без адреса, даты и подписи от руки. Скорее всего, остальные четыре бледно-серых прямоугольника - тоже письма; оставалось только удивляться, как это Джордж додумался хранить переписку в таком виде. Но на этом ясность заканчивалась и начиналась область хаоса. У меня закружилась голова, словно я заглянул в бездонный колодец. Увеличив и прочитав другие письма, я, может статься, не смогу сидеть сложа руки. Помнится, натолкнувшись на фотографию любовников, я почувствовал, что ничего не предпринять - преступная слабость. Ну а если откроются все секреты Джорджа, что тогда? На мою совесть ляжет тяжкий груз. Придется принимать решение… и приводить его в исполнение.
Чтобы как-то потянуть время, я поднялся в гостиную и раскрыл каталоги. Оказалось, что Янтарь выиграл Фонтуэллские скачки двадцать седьмого августа четыре года назад. Я проследил историю лошади от начала до конца. Янтарь выступал в течение четырех лет, обычно дважды в сезон. В незначительных заездах результаты были не блестящие, зато на крупных скачках скакун легко брал первый приз. Последнюю победу Янтарь одержал как раз двадцать седьмого августа, после чего исчез со сцены вовсе.
Порывшись в справочниках, я выяснил, что тренер Янтаря в течение последних четырех лет не фигурировал ни в одном списке, возможно, вообще подыскал себе другую работу. Держал ли "уважаемый мистер Мортон" еще лошадей, и выступали ли они после рокового двадцать седьмого августа, в моих книгах не значилось. Эту информацию можно почерпнуть только из центральных конноспортивных каталогов.
Уважаемый мистер Мортон и его тренер выставляли на скачки двух лошадей: пускали в ход хорошую, когда предстояла крупная игра, а для не слишком выгодных скачек держали про запас лошадь, у которой не было шансов на победу.
Наверное, Джордж заметил подмену и решил сделать фотографии, чтобы потом шантажировать Мортона. А может, и наоборот: сфотографировав лошадь дважды, сличил снимки и заметил разницу.
Самих фотографий я не нашел, так что мне никогда не дознаться, что там было сперва, а что потом.
Я постоял у окна, побродил по дому. Толком не зная, чем заняться, перекладывал предметы с места на место и ждал. Ждал, когда на меня снизойдет приятная уверенность, что я никому ничего не должен. Я кое-что уже узнал сегодня, напечатав остальные негативы, буду знать еще больше - ну и что? Я-то тут при чем?
Я ждал напрасно. И понял: мне не уйти от
ответственности перед самим собой, факты сами плывут мне в руки - стоит только спуститься в фотолабораторию. Я зашел слишком далеко, чтобы остановиться на полпути.
Медленно и нехотя, подгоняемый лишь ощущением неизбежности, я сошел по ступенькам в темную комнату и, напечатав один за другим оставшиеся негативы, снова вышел на кухню и прочел все четыре письма.
Потом фотографии сохли, а я сидел, потеряв счет времени, и глядел в пустоту. Мысли мои путались.
Я думал о том, что, раз попавшись Джорджу на крючок, от него уже невозможно было отвертеться. Каждое письмо внушало жертве страх и отчаяние, тщательно обдуманные и взвешенные слова бледносерых строк изобличали жестокий холодный ум и так явственно, что мне показалось, будто я слышу голос самого Джорджа:
"Уважаемый Баннингтон Форд!
Уверен, вас заинтересует серия фотографий, которые я прилагаю к данному письму. Из них явствует, что по воскресеньям вы у себя на конном дворе регулярно принимаете лицо, "отстраненное от участия в соревнованиях". Думаю, нет нужды напоминать вам, что руководству подобная продолжительная близость покажется крайне нежелательной и, если это выплывет наружу, ваше право тренировать, скорее всего, будет пересмотрено.
Конечно, я мог бы послать вторые экземпляры фотографий в "Жокей-клуб", но с этим можно подождать, если вы согласитесь на мое предложение.
Ждите звонка.
Искренне ваш,
Джордж Миллейс."
Баннингтон Форд, третьеразрядный тренер, которому, как все считали, и дохлой кошки не доверишь, проводил тренировки в низине в Даунсе, и любой из проезжающих мог видеть, что происходит у него на конном дворе. Щелкнуть его по дороге домой, не вылезая из машины, для Джорджа не составляло труда.
Фотографий я не нашел, так что не смог бы ничего предпринять, даже если бы захотел. Джордж не назвал имени дисквалифицированного спортсмена - и слава богу. Это избавляло меня от неприятной обязанности принять решение.
Я начал читать второе письмо:
"Уважаемый Элджин Яксли!
Уверен, что вас заинтересует фотография, которую я прилагаю к данному письму. Как видите, она явно противоречит заявлению, сделанному вами под присягой во время одного судебного разбирательства. Уверен также, что члены "Жокей-клуба" немало удивятся, когда перед ними ляжет этот снимок; то же могу сказать и о полиции, и о страховой компании. Я мог бы разослать им отпечатки, но с этим можно подождать, если вы согласитесь на мое предложение.
Ждите звонка.
Искренне ваш,
Джордж Миллейс".
В следующем по порядку письме Джордж, видно, решил довести дело до конца. Оно гласило:
"Уважаемый Элджин Яксли!
Рад сообщить, что со вчерашнего дня произошли некоторые события, о которых вам, наверное, будет интересно узнать.
Вчера я посетил фермера, на конюшне у которого вы держали своих злополучных скакунов, и без свидетелей показал ему посланную вам фотографию. Я не скрыл от него, что, скорее всего, будет предпринято новое расследование, где выяснится степень его участия в происшедшей трагедии. Он счел возможным откликнуться на обещание сохранить наш разговор в тайне и снабдил меня увлекательнейшими подробностями дела. Оказывается, лошади живы! А тех, что в назначенном месте в назначенный день пристрелил Теренс О'Три, мой собеседник по
нашей просьбе сам задешево купил на местном аукционе. Теренс О'Три знал о замене.
Ваш друг фермер также подтвердил, что после того, как ветеринар сделал настоящим лошадям укол против сапа и, убедившись, что они совершенно здоровы, отбыл восвояси, вы сами приехали в деревню на автофургоне и лично проследили за тем, как их увозили.
Он считает, что вы переправили-лошадей на Восток, где их уже ждал покупатель.
Прилагаю фотокопию его письменного заявления.
Вскоре я позвоню вам с конкретным предложением.
Искренне ваш,
Джордж Миллейс".
Последний из пяти отпечатков отличался от остальных тем, что заявление фермера было написано от руки, по всей вероятности, карандашом, но буквы вышли того же бледно-серого цвета.
Оно гласило:
"Уважаемый Элджин Яксли!
Я купил лошадей, которых застрелил Теренс О'Три, а настоящих лошадей вы увезли в автофургоне, чтобы переправить на Восток. Заплатили мне за эту услугу хорошо, я не в обиде.
Всегда ваш,
Дэвид Паркер".
Я вспомнил давешнюю самодовольную ухмылку Элджина Яксли… Думал о добре и зле, и справедливости. Об Элджине Яксли - жертве Джорджа Миллейса, и о страховой компании - жертве Элджина Яксли. Думал о Теренсе О'Три, угодившем в тюрьму, и о Дэвиде Паркере, избежавшем наказания.
И не знал, что делать.
Оторвавшись от стула, я на негнущихся ногах вернулся в темную комнату, поместил в рамку оставшиеся негативы и через пурпурный светофильтр сделал почти белый отпечаток. На сей раз на снимке вышло уже не пять маленьких прямоугольников с серым геометрическим рисунком, а пятнадцать.
В ужасе я включил свет, выскочил из темной комнаты и, заперев дверь, отправился на встречу с Гарольдом.
- Ты слушаешь, что я говорю? - рявкнул Гарольд прямо мне в ухо.